Максим Викторович стал особенно сильно бояться темноты несколько лет назад, после пяти ночей, проведенных в больничной палате. Момент тушения света в больнице был для него страшен, как дата исполнения приговора. Казалось, лампы в коридорах оставляют включенными не из-за правил и не для удобства медсестер, а только лишь для того чтобы не доводить пациентов до крайности страха. Лежа на металлической койке с опасно часто бьющимся сердцем он леденел перед ней, перед темнотой, бесформенной и безжизненной. Его страх отличался от страха перед сердечным приступом или перед ударом ножа – нельзя было ни спрятаться, ни убежать, ни обезопаситься хоть как-то. Отличался он и от того страха перед темнотой, что свойственен детям и диким племенам. Ребенок и дикарь боятся вещественности темноты, того что в ней сокрыто. Максим Викторович же боялся как раз ее пустоты бескрайней, как бездна космоса или бездна океана. Шорохи, скрип досок пола, дикие крики из-за окна успокаивали, свидетельствуя о наличии чего-то в темноте, о ее неабсолютной мертвенности. Кровать была жесткой, одеяло холодным, темнота пряталась за окнами больницы, и по углам комнаты, и за дверью. Чем большую глубину и густоту она набирала, чем сильнее сжималась вокруг него, тем быстрее и быстрее билось его сердце, подбираясь к опасным рубежам. Только две вещи помогали заснуть ночью: тусклый свет из коридора и мерное гудение колбочек ламп, напоминающее об этом свете.
Выйдя из больницы, Максим Викторович стал избегать ходить по улицам после заката, следить, чтобы горели все до единой лампочки в подъезде и спать при ночнике, раздражавшем жену. Так он жил, пугаясь темных углов, и, никогда не куривший, всегда носил при себе зажигалку, пока холодным осенним вечером темнота не поймала его в ловушку.
***
Был вечер. Была остановка, гравий, асфальт, пустая дорога, прочерченная среди леса. Был фонарь и три человека под ним. Не горели ни звезды, ни огни самолетов, ни окна домов вдалеке, не проезжали мимо машины, никаких звуков не доносилось из темноты. Максим Викторович стоял на холоде без шапки, в обрюзгшем пуховике, но не замечал ничего этого, а смотрел самозабвенно на снежинки. За пределами конуса фонарного света их не существовало, а внутри они обретали телесность. И было потрясающе интересно наблюдать, как снежинки появляются на одной границе света и тени и, пройдя свой жизненный путь, снова уходят в небытие. Он смотрел на рождение и смерть снежинок с таким увлечением, потому что знал: не только снежинки, но и сам он, и молодая пара рядом, и остановка, и тротуар под ними, и полуосвещенная сосна – все это островок материи посреди черного безбрежного моря пустоты, и ничего нет за пределами пятна света.
Максим Викторович стоял бы так еще долго, не обращая внимания ни на замерзшие уши, ни на запотевшие очки, но девушка рядом с ним была в короткой не греющей юбке.
-Мне холодно, - сказала она обнимавшему ее мужчине и сжала худые коленки в черных колготках. Ее ноги, и без того тонкие, почти растворялись на фоне окружающей мглы. Он двинул рукой: по кожаному рукаву поплыли зеленоватые блики, обнажая стекло часов и тлеющие слабым светом стрелки.
-Поздно, - сказал он, - на автобус не сядем. Надо идти пешком.
Фраза мужчины выхватила Максима Викторовича из транса, как фотовспышка выхватывает предметы из затемнения. Он вздрогнул и схватил что-то рукой в кармане с силой, как хватают взведенный револьвер.
-Идем? – спросил мужчина. Женщина кивнула, и оба они самоубийственно двинулись к границе вселенной.
Нет, их нужно, необходимо отговорить.
-Куда вы в такую темень?! – неуверенно, но громко вскрикнул Максим Викторович.
Они обернулись непонимающе. Их лица освещенные фонарем, стали похожи на маски приклеенные к силуэтам.
-Темно ведь – заблудитесь, - неубедительно пояснил он.
-Нам недалеко, - сказал мужчина и сделал еще шаг к пределу. Но в женщине загорелось сомнение. Она скрестила тонкие руки и встала на месте, вздрагивая от холода или от страха.
-Страшно, - тени невыгодно подчеркивали ее худобу, впалость щек и глаз и сухожилия на шее.
-Вдвоем же.
«Логично», - подумал Максим Викторович, - «Прямые рассуждения и прямые дороги всегда ведут к обрывам». Но в том, как женщина сжимала костлявые колени, и в том, как она обхватывала себя руками, чувствовалась неубежденность – что-то внутреннее велело ей держаться света.
-Давай поймаем машину, м?
Мужчина провел рукой вдоль черного предела, указывая на лес и дорогу, скрытые темной ширмой:
-Если бы тут еще были машины. Мы за городом, можем тут полночи простоять.
Максим Викторович едва сдержал горькую усмешку. Нет! Поразительные люди – от того, что за остановкой пара стволов и ветки сосен, свисающие из ничего, они думают, что они за городом. Они не в городе и не за городом, не днем и не ночью – они здесь на клочке реального мира, окруженные со всех сторон бездонной прожорливой глоткой. И, конечно, не может приехать никакой машины. Эта черная дыра вокруг есть абсолютная алчность: она может поглощать сколько угодно, но не отдаст назад из себя ни крупицы.
Мужчина понял ненужность уговоров, взял за руку женщину и пошел. Она пошла за ним, как агнец.
-Вызовите такси! – как бы невзначай вставил Максим Викторович, хотя знал, что никакого такси не будет.
Задержались. Спасены ненадолго. Мужчина достал телефон. Неестественный синеватый свет расползся по его лицу, и оно стало реальнее всех прочих частей тела. Он был теперь не человеком, а головой, парящей в полумраке. Видя, как чернота растворяет их клетка за клеткой, Максим Викторович трусливо встал в самый эпицентр света под фонарем. Освещенная голова чертыхалась, раз за разом слыша гудки, свидетельствовавшие о занятости или о безразличии; женская тень рядом дрожала с каждым гудком сильнее. Ясно, что рано или поздно, перебрав все известные комбинации цифр и кнопок, но не сумев ничего призвать из темного царства, они снова двинутся в пеший поход и он не сможет остановить их.
«Нет, я могу спасти их. Надо только отдать им…», - подумал Максим Викторович и снова сжал правой рукой в кармане твердую ручку спасительного предмета, - «...но как же тогда я сам?»
-Бесполезно, - заключил мужчина.
-Позвоните еще, - сказал Максим Викторович и назвал еще один номер – вымышленный.
-Послушайте, а собственно что вы сами не вызовете такси? – в голосе слышалось нарастающее раздражение. Или, может быть, он начал что-то подозревать.
Максим Викторович помялся, придумывая отговорку.
-Жду автобус.
Неубедительно. Чертовски неубедительно. Ах, если бы и в самом деле автобус! Капсула со светом, субмарина в мглистом океане.
-Полпервого. Какой к чертям автобус?
На это нечего было возразить. Наступила мучительная пауза.
-Я просто… я… Я не могу вам этого объяснить, но прошу вас: не отходите от света, - затем он добавил с совсем уже унизительным тоном, - умоляю.
-Вы боитесь темноты? – в женщине проснулось сочувствие, - я тоже, с детства.
Максим Викторович кивнул, хотя понимал, что его страх не имеет ничего общего с ее страхом. Страх женщины был самым примитивным первобытным страхом перед обитателями темноты, страхом, который есть и у животных. Его же страх был доступен лишь разумному человеку, способному сознавать бесконечность пустоты и одновременно собственную ограниченность во времени и пространстве.
Мужчине надоели препирания и объяснения, он не хотел больше участвовать в этой пьесе.
-Бояться надо не темноты, а всяких ночных встреч. Таких как с вами. Вы какой-то взвинченный, несете полубред, дрожите, - он стал приближаться к Максиму Викторовичу, делая быстрые, но с большими паузами шаги, - и что вы там держите в левом кармане?
-Ничего, - Максим Викторович попятился, но, боясь отойти от светового пятна, стал делать нелепую дугу задом по его окружности.
-Нож? – он шагал очень медленно, но грозно и размашисто, как марширующий солдат.
Максим Викторович нервно замотал головой.
-Витя, пойдем, - в женском голосе зазвучал страх, но мужчина, минуту назад хотевший уйти, не мог остановить своего спектакля. Постепенно погружаясь в свет он словно креп и на глазах обретал устрашающую силу.
-Пистолет? – голос мужчины был идеально спокоен.
-Нет, нет, - Максим Викторович оказался прижат к краю белого круга, который так боялся покинуть.
-Так что? – спросил мужчина, стоя уже лоб в лоб к Максиму Викторовичу.
Вдруг его ослепило ярким и белым, как от расплавленной стали или от звезды посреди космоса, светом. Он заслонил лицо рукой, неготовый к явлению дня среди ночи. При вспышке стали видны мельчайшие детали, как это бывает во время грозы: потертости рукава куртки, заусенец на безымянном пальце, волоски на запястье. Рука предстала перед ним неожиданно материализовавшимся призраком на спиритическом сеансе и тут же снова расплылась и потускнела, лишившись питавшего ее света.
-Фонарик, - сказал Максим Викторович, демонстрируя устройство. Он держал его крепко, как гранату с выдернутой чекой.
-Да, вы и впрямь боитесь темноты, - мужчина постарался сказать это тоном иронии и презрения, но былая уверенность покинула его: он смутно ощутил, каким был живым и полнокровным при свете фонарика и как потускнел сейчас, в бледном полумраке.
-Боюсь. И вы – бойтесь.
-А что в ней по-вашему такого страшного? – спросила женщина, надеясь услышать что-нибудь нелепое и успокоиться от нелепости страха.
-Того, что там ничего нет. Гляньте! Гляньте! – он махнул свободной рукой в сторону черной пустоши, - ни звезд, ни огней домов – ничего.
Они пригляделись. Мгла скрывала все. Остановка будто находилась внутри черного шара.
-Ну и что… - процедил мужчина, пытаясь вернуть свои мысли в колею здравого смысла, - погода облачная. А окна не светятся, потому что мы почти что в лесу.
Максим Викторович задумался.
- А вы посмотрите: ведь ничего, ничего не видно, как в буран, только с черным снегом. И еще: сама чернота – она чернее земли и вашей куртки – всего. Я был раньше физиком и показывал такой опыт: на покрашенной в черное коробке - дырка. И дырка всегда выглядит темнее любой даже самой темной краски, потому что луч света теряется внутри. Поэтому же космос кажется черным. И вот оно вокруг – та же самая чернота, такой черной может быть только зияющая пропасть.
-…вы физик? – спросила женщина – он усмехнулся невесело. Нет не физик, именно был. Если институт, студенты и лаборатории существовали когда-то, то теперь они разъедены без остатка чернильной кислотой.
На ум ему пришел простой опыт.
-Вот, смотрите, - Максим Викторович взял камушек с насыпи и сделал шаг к опасному краю. «Может, и правда я был физик?», - подумалось ему. Он замахнулся слегка и швырнул камень в темноту, туда, где он должен был упасть на мнимый асфальт.
-Слышите?
-Нет, - ответили они.
-Именно. Если бы камень ударился об асфальт, был бы звук удара. Но его нет, потому что нет асфальта, нет земли, нет уже и самого камня, который бы мог о них удариться. Там… там как пространство между галактиками, где ничего на миллион километров и один атом водорода на кубометр… там…
-Чушь, - мужчина отмахнулся от его рассуждений, но выйти за пределы световой зоны не решился. Ему не хотелось верить в пропасть на краю мира, в которую верили древние, считавшие землю плоской, хотелось чтобы Максим Викторович ляпнул какую-нибудь глупость и сам опрокинул свою нелепую теорию. Но бывший физик оказался умнее и не стал спорить, подпитывая его сомнения.
-Камень мог упасть на снег.
-На асфальте нет снега. Я хотя и ношу очки, но уж мимо дороги бы не промахнулся.
«Бесполезно», - пронеслось в голове у Максима Викторовича, - «они все равно уйдут и ничто, ничто их не задержит. Если не логическое доказательство правоты, то просто время успокоит их. Есть только один способ их спасти… так легко…»
-Посветите фонариком – там будет лежать камень на асфальте, - мужчина придумал свой опыт.
Скрепя сердце, жалея расходуемой энергии батарейки, Максим Викторович посветил на дорогу. На сыром асфальте расплылось пятно, как акварель на мокрой бумаге.
-Не видно… - прошептала женщина. Еще бы не видно! Да, луч создает под собой асфальт и снежинки и воздух, но каждый раз это не прежние асфальт и снежинки, а новые, не существовавшие доселе. А камень… он был, но раз и навсегда исчез, как исчезает в черной дыре информация.
-Найдешь его, такой маленький, - сказал мужчина, и оба сразу взбодрились опровергнув результат своего же эксперимента. Это стало похоже на вечный спор о существовании бога: можно доказать, что камень есть, но нельзя доказать, что его нет. И Максим Викторович оказался в невыгодном положении атеиста, не верящего в мир за границей темноты.
-Поверьте мне. Просто поверьте, - сказал он, призывая подчиниться догме, - если пойдете туда – исчезнете, станете ничем.
Мужчина стал шептать что-то женщине на ухо, может быть, что Максим Викторович сумасшедший, или, что мир непоколебим и не боится темноты.
-Поймите, это еще хуже, чем просто умереть – от вас не останется даже трупов из которых могли бы расти цветы.
-Уходим, - сказал мужчина и было поволок женщину к темноте, но она встала на месте царапая асфальт каблуками.
-И что?! Что тогда делать!? Ждать рассвета? – крикнул он в ответ на ее немую фразу. Его стало это злить.
Максим Викторович понял, что аргументы исчерпаны. У него остался только один шанс спасти их – дать им фонарик. Тогда у них появится хотя бы тень надежды, пусть даже они превратятся в полубесплотные тени в темноте. А сам он станет пленником фонаря, как утопающий становится пленником спасательного круга.
-У меня есть для вас эксперимент, - сказал мужчин с вызовом в голосе, - я туда пойду и вернусь. Это будет значить, что вы не правы.
Он пошел бодро, почти строевым шагом - так маршируют посланные на смерть солдаты.
-Стой…те… - просопел Максим Викторович, но нога мужчины уже погрузилась в темень, вслед за стопой растворились голень, бедро, таз. Последним сверкнул блик на спине дерматиновой куртки – мужчина будто погрузился в болотную жижу безвозвратно, бесповоротно. Стало тихо, как в старой могиле.
После небольшой, но наэлектризованной паузы, женщина позвала его тихо:
-Витя..
-Витя, - повторила она. Голос быстро угасал в пространстве, казалось, ничто неспособно произвести здесь громкого звука.
-Витя! Витя! – ее крик терялся в бесконечности.
«Какие еще доказательства нужны?» - подумал Максим Викторович, но промолчал. По его рукам пошла дрожь от мысли, что он стоит всего в нескольких метрах от бездонной пропасти окружающей его отовсюду. Она продолжала звать его, но ничто ей не откликалось.
-Сделайте что-нибудь! – крикнула она Максиму Викторовичу. Голос ее дрожал, вот вот зарыдает, - посветите фонариком!
Но Максим Викторович не хотел тратить драгоценный заряд батарейки, ценный для него как живая вода. Даже то, как он зажег фонарик две минуты назад, казалось ему теперь непозволительной расточительностью. И было уже все равно, что стало с тем мужчиной, что станет с женщиной.
-Витя! Хватит шутить! Витя! – она начала всхлипывать.
Темнота рядом с ней вдруг шевельнулась, превратилась в мужскую руку в кожаном рукаве и ухватила холодными пальцами ее тоненькую ручку.
-Не идите! – вскрикнул Максим Викторович, но женщина, побледнев, двинулась туда, куда ее увлекал фантом. Фаланга за фалангой черный цвет впитал ее пальцы, кисть, и вдруг рывком заглотил ее целиком. От них двоих остался только брошенный окурок, маленький кенотаф двум людям.
«Ни могилы, ни боли», - Максим Викторович вспомнил старый стих. Теперь он один остался стоять в конусе резкого неестественного света, посреди пустого мира, как Маленький принц на своей планете.
Нет, это не вселенная расширяется, это разрастаются пустоты, постепенно пожирая пространство. Однажды, как спички, угаснут все звезды, испарятся, как и предсказывал Хокинг, черные дыры, и в мире не останется ничего, в том числе и часов, способных двигать стрелкой. А раз ничего не сможет произойти, то и нельзя будет сказать, прошла ли минута, час или миллион лет – самое время замрет в одном единственном миге вырожденной вселенной.
У Максима Викторовича не было часов на руке, не было и телефона в кармане, а потому время беспрепятственно могло обманывать его. Живой посреди вечного, а значит посреди мертвого, он понимал, что не стоило ждать рассвета, но не понимал, что нить накаливания рано или поздно прервется, как и любые другие нити.
Когда свет погас в первый раз, это было словно остановка дыхания. Темнота обхватила его со всех сторон, полезла в нос, в рот в уши. Он будто с головой окунулся в холодную черную воду. Все его тело свело, дыхание перехватило. Максим Викторович понял, что еще мгновение - и он навсегда погрузится в бездонную глубину, станет ее частью. Но через мгновение лампа фонаря снова загорелась. Только теперь уже нервно мерцающим светом.
Максим Викторович резко набрал воздуха в легкие и присел на корточки. Кровь прилила к голове и лицу. В правом виске с болью стала пульсировать жилка. Он задышал глубоко и тяжело, закрыл глаза и начал растирать себе пальцами виски. Затем, держась левой рукой за сердце, достал, готовясь к худшему, свободной рукой фонарик.
Сидя в нелепой, неудобной для полного человека позе, Максим Викторович держал перед собой фонарь, как держат шприц с адреналином или дефибриллятор, и до боли в глазах смотрел на пульсирующую лампу, позвякивавшую в такт боли в виске и в боку.
После второго раза свет стал мерцать регулярно. Дыхание и самочувствие Максима Викторовича уже не успевали восстановиться между этими ударами. Фонарик пришлось держать постоянно включенным. Скоро он почувствовал, что после еще нескольких приступов темноты, уже не сможет подняться с корточек, подумал, что и так жжет батарейку и что мощной фонарной лампе осталось лишь несколько ударов сердца до полного угасания. Собрав последние силы, Максим Викторович встал и пошел неровным шагом туда, где исчезли женщина, и мужчина, и все остальные женщины и мужчины мира, в надежде найти хотя бы крупицу света.
***
Свет фонаря он направлял не перед собой и не под ноги, а себе в лицо, в ту самую главную часть себя, которую больше других хотел сохранить материальной. Ног Максим Викторович и так уже почти не чувствовал от холода ли, или от того, что они уже почти растаяли во мраке, как и все вокруг. Уже не было разницы фонарь, ли в его руке или свеча, идет ли он по дороге среди леса, лежит ли в больничной палате, или потерянным астронавтом плывет в межзвездном пространстве.
Ему вспомнились телепередачи, которые он смотрел со смесью восхищения и страха. В них говорилось о глубинах океанов, в которые никогда не проникает свет. Там обитали крохотные флюоресцирующие рыбки, тлеющие собственным светом, как угасающие души в вечной тьме.
«А на сколько еще хватит фонарика?», - вопросом, зигзагом мысль пронеслась у Максима Викторовича в голове, и сердце снова забилось с опасной частотой, так часто, как ему уже давно, еще в те больничные дни, запретили биться.
***
Наступило утро, над соснами зародился еще слабый рассвет. Но Максима Викторовича не было, а были монолитный камень дороги и фонарик, отсветивший свое, – неодушевленные предметы, лучше переносящие столкновение с бесконечностью.
Короткая
тропинка
У старика было такое странное свойство: случайно его можно в любой момент встретить, но специально – сколько не ищи, не найдешь. Первый раз я его на биостанции увидел, когда насекомых ловил. Мы с Гришкой Мокрухиным занимались кошением посреди пшеничного поля (кошение - это когда идешь просто и сачком машешь, что попадется, то и попадется), а старик там стоял с удочкой. Выглядел он занятно: борода и волосы не поседевшие, светлые еще, чуть рыжие, хотя видно, что лет ему порядочно. Сам ростом не большой, вечно ходит в сапогах и женском плаще, за спиной всегда рюкзак со складной удочкой.
И вот значит идем мы, и тут он стоит «рыбачит». Выглядело это забавно и мы, когда его увидели, здорово поржали: километрах в пяти от ближайшего водоема, посреди поля, стоит чудик с расправленной удочкой. Удочка длиной добрых метров пять. Пшеница почти до пояса. Леска удочки идет вниз, как отвес и скрывается где-то в пшенице, можно и впрямь подумать, будто что-то ловит. Та еще сценка.
Дед с нами поздоровался, когда мы подошли, приветливо так. Ну, мы подкалываем его, чего, мол, тут ловишь - он на нас шикнул:
-Тишь! Распугаете мне все!
А нас так и пробирает на смех.
-А что ловишь-то? Полевок, что ли? - и сам подхожу к леске поближе посмотреть, что там такое.
-Да сам ты, дурик, полевка. Огоньки я ловлю, - весело отвечает, взгляд теплый мягкий.
-Че за огоньки, дед? – говорю, а сам думаю: «вроде он не пьяный»
-Ну, днем-то их не очень видно, а ночью – красота. Они вроде пламени оторвавшегося от спички. Летают так по полю, - шутит или серьезно – не поймешь.
И тут я вижу, что под удочкой на земле нарисована спираль, и в центре спирали, стоит баночка, вся исцарапанная какими-то надписями.
-Светлячки, что ли? – буркнул Гришка.
-Да сам ты светлячок! – и тут он нас обругал, на чем свет стоит. Мы не удержались и захохотали.
Старик он какой-то ненормальный был. Вроде добрый, вежливый, а потом как начнет матом крыть. Хотя ругался он так, не со зла. Или сидит - сидит и давай сам с собой хохотать. Еще иногда плюнет на указательный палец, указывает им в небо, и вокруг пальца начинают мухи летать. А еще… Да, короче, много еще чего странного делал, с удочкой это еще так, ерунда. Зато одно можно точно сказать: если его встретил, то скучать уже не будешь.
Один раз было. Нас послали кой-каких бабочек наловить. Не как при кошении, а строго определенных. И тут нам дед попался. Закурить просит. Сам я не курю, а у Гришки имелось.
-Одна осталась, дед, - Гриша пожал плечами.
Старик вроде обиделся и буркнул что-то в духе «Ниче не поймаете»
Мы махнули на него и пошли. Полдня проходили. Все, что только бывает, попадается, но не только не то, что надо. Ох, и ругались мы тогда.
На следующий день снова его встретили. Он улыбается:
-Что сегодня найдется закурить? – ехидно так.
Гришка достал целую пачку.
-На держи, только пусть попадется что надо.
Дед победоносно улыбнулся и сунул пачку в карман. Я вообще ни разу не видел, что бы он курил. Не знаю, зачем ему эти сигареты. Правда, один черт, что ничего тогда не поймали, и Мокрухин потом сокрушался, что целую пачку ему отдал.
Как его звали? Я спросил его сначала, он сказал Алексей. Потом как-то зову его:
-Алексей, иди сюда, - мы все его на ты называли. Так по-моему лучше, по-проще как-то.
Он не откликнулся. Я повторил, потом еще раз. А дед, как ни в чем не бывало:
-Ты мне что ли?
-Тебе.
-Так меня Митя зовут.
Я плюнул и с тех пор стал его просто дедом звать.
Как-то мы шли с группой из леса на станцию, а идти прилично, часа два наверно. И тут по дороге встретили это чудо природы.
-Здравствуете, ребятки, - ни с того ни с сего счастливый. А сам – ни дать, ни взять леший. Стоит волосы засаленные, зубы желтые и взгляд, как у доброй собаки.
-Куда идете? – спрашивает.
На станцию, говорим.
-Так я вас короче проведу. Пойдем, Колька, со мной, - и зазывает меня рукой, - А может, и девицы с нами пойдут? – он посмотрел на девчонок, но они только отшатнулись. Дед вообще частенько их поддразнивал, мол, комаров, грязи боитесь, так что в лес пошли? А они его как-то побаивались.
Я пошел. Карта, компас есть – не заблужусь. Знал, конечно, что нигде не срезать (мы обычно по прямой ходили), но все таки пошел. Ну и он повел меня какой-то тропкой, как ни старался потом не мог ее найти.
И куда он меня только завел! Я шел и чертыхался. Сначала шли через болото, я вяз по колено и боялся, как бы не утонуть. Потом взбирались на небольшую каменистую горку. Склон был градусов сорок пять, и это напоминало скалолазание. Продирались через малинник, обдирая руки. И раз – снова болото. Вот и дерево подсохшее, россыпь мухоморов, два пня – все это я уже видел. Стало ясно, что мы сделали круг.
Я вздохнул. Да, говорю, хорошо ты довел, уже темнеет, а мы черти где, не хорошие, однако, шутки. А дед:
-Так щас, мы уж почти пришли.
Хотел уже было бросить его к чертям и один идти, а только мы с болота ушли – знакомая тропка, там еще чуть дальше и вот наш лагерь. У меня аж дыхание перехватило, вроде, что хочешь ставить готов, что кругами ходили, а нет, вышли к станции. А на часы глянул: почти час выгадали, и раньше всех пришли.
Потом все долго удивлялись и по карте смотрели, где можно срезать. Так и так думали, а Гришка Мокрухин даже какие-то расчеты проводил, мерил по карте курвиметром и в итоге выдал, что, хоть как крути, нельзя было выгадать больше десяти минут. Хотя ерунда это конечно: чего он там насчитает.
В общем, говорю же, странный он был этот дед.
А потом вот какая история случилась. Витя, который с Первоуральска, нас звал к себе, когда практика закончится. Но в тот же день, когда мы собирались уезжать, нужно было сдать зачет по практике прямо на биостанции, и принимал его ни кто иной, как легендарный Ситцев. Зачет был зверский. Спустя пять часов сдали меньше половины. Потом Ситцев устроил обед. Сам Витя был в числе первых сдавших, и оставшиеся занервничали: успеем ли на электричку? А препод между тем обедал не спеша целый час. Время шло и шло. Под конец на осталось пятеро самых не везучих, а электричка через пол часа уходит. Но Ситцев тоже выдохся, и значит, минут за двадцать до отправления он решил закончить.
-Ладно, проставлю вам зачеты, хотя… - он скривил лицо недовольной гримасой, - надо б вас еще погонять.
Мокрухин почти подлетел к нему с зачеткой. Радостный по самые уши. Ситцев уже взял у него зачетку, начал расписываться. И тут… Гришка говорит:
-Вот хорошо-то успеваем мы, Колька.
Препод поднял левую бровь и спрашивает «Куда это вы спешите?»
Эх, Мокрухин, Мокрухин, рубаха-парень возьми да и расскажи все.
Ситцев отложил ручку, улыбнулся.
-Поспрашиваю-ка я вас еще, - он посмотрел на часы, - с пол часа.
Короче гад он, Ситцев. Не успели мы на электричку.
Ну и сидим, значит, тоскливые, что придется тут еще день просидеть, уставшие после зачета, а тут вдруг дед появился.
-Чего грустите? – говорит, - молодые здоровые еще, чему огорчаться-то?
Я рассказал что, мол, на поезд опоздали.
-Самое досадное, - сказал Мишка, - что поезд-то вот меньше десяти минут назад ушел. И сиди теперь в этой дыре до завтра.
На этой ноте все помолчали, с тоской думая о том, как сдавшие товарищи будут отмечать у Вити.
-Ну, насчет дыра – это ты не справедливо, - шутливо сказал дед, - у нас тут отличные воздушные места. А про поезд – так я вас быстрей поезда доведу.
-Старик, у тебя тут, что ракета припрятана? – крикнул кто-то, все засмеялись и принялись шутить на тему того, как дед хочет обогнать поезд. Но дед пояснил сам:
-Поезд – он по длинному пути ходит, как вы тогда на станцию ходили, а я коротким проведу, которым вы ходить не умеете.
От биостанции до Первоуральска не сказать чтобы далеко – может с час на поезде. Но пешком это добрых километров шестьдесят и даже если путь в три раза сократить – электричку не обгонишь. Однако до биостанции он тогда и, правда, вывел меня быстрее.
Завязался спор. Все, естественно, говорили, что старик брешет. Мне жалко старика было, и я стал его защищать. А тот все стоял на своем и, в итоге, так распалился, что обругал всех матом и заявил: «Спорю на пять бутылок водки, что обгоню поезд!»
-Охотно, охотно поспорим, - кричали все хором.
-Пошли со мной, Коля, раз они, гады, не верят.
Вспоминаю я сейчас про это… и тогда все надо мной смеялись из-за этого и до сих пор смеются. И сейчас рассказываю и дураком себя чувствую… Короче сам не знаю, какой черт меня дернул, но только в такую темень, что на метр вперед ничего не видно было, я поперся зачем-то в лес с этим стариком, будто и вправду можно поезд обогнать.
А условились так (это ж надо, как всерьез такую глупость обдумали) раз мы должны поезд обогнать, то я должен этого поезда в Первоуральске дождаться и с Витькиного мобильника позвонить к ним на биостанцию.
В общем, пошли мы со стариком. Темень была жуткая, так что я достал фонарик из рюкзака.
-Выключай к ... свой фонарь, - заорал дед, а потом снова по-доброму так прибавил, - Надо сначала тропку найти в те места, через которые по короткому можно ходить. Вы-то так ходить не умеете – чтоб тропку найти - надо ее признаки знать.
Я спросил его, не легче ли тропку-то с фонарем найти будет?
-Нет,- говорит дед, - твой фонарик все признаки распугает.
С дедом спорить, все равно, что с пьяным – ему логика не помеха. Так что фонарь я выключил, и темнота стала такая, что я боялся, как бы где не навернуться. Шли мы через поле, дед впереди, а я кое-как видя его, за ним. И тут старик остановился.
-Шшш, - он приложил палец к своим губам, - не спугни. Видишь?
Правду сказать ничего я сначала не увидел, но, всматриваясь, стал замечать, как что-то мелькает в высокой траве. Тусклый огонек, как пятиваттная лампочка.
-Во, - старик сказал это с самодовольством, - блуждающий огонек. Днем-то фиг их увидишь, а ночью – красота.
По мне так это был обычный светлячок, но хотя какой-то уж слишком яркий.
Дед почти на цыпочках пошел за светлячком.
Подобрались мы поближе. Я увидел, что огонек этот размером по более светлячка. И тут он вдруг нас «заметил» и резко полетел от нас в сторону рощи.
-Боится, - пояснил дед и пошел за ним.
Преследуемый, однако, быстро ушел от нас. Юркнув между ветвей деревьев, через которые мы не могли пройти он тут же скрылся в чаще. Но дед, кажется, и не собирался его дальше преследовать.
-Теперь можно зажечь фонарик, - с какой-то хитрецой сказал он.
И достает из своего рюкзака огромный старый керосиновый фонарь.
-Ого, - удивляюсь я, - дед, да у тебя ж это - антиквариат.
-Ага, я его тама нашел. Кто-то давненько, лет сто, поди, назад обронил… А в тех местах редко кто ходит.
И зажег фонарь. Фонарь засветил ярко, и вокруг стало светло, будто костер разожгли.
Тут-то я увидел, что стоим мы не среди березок и тополей, а среди огромных, в три обхвата, узловатых деревьев с толстыми вьющимися корнями, через которые было трудно переступать, с кронами, почти совсем закрывавшими небо. Ни одну из трав, ни один из многочисленных тут грибов я распознать не мог, хотя уже три курса как занимался ботаникой.
Я обернулся назад, но поля, с которого мы пришли, позади не было, а был такой же лес. Вот тогда-то я первый раз испугался.
А дед только хихикнул:
-Вот и вышли на короткую тропинку.
Я глянул на компас: Север он показывал вполне уверенно. Меня это несколько успокоило, но какое-то гнетущее чувство осталось.
-Ты, Коля, главное от меня не отставай, - старичок тихонько двинулся вперед, - а то без меня отсюда не выйдешь. Мы в тот раз не глубоко зашли, а теперь уж придется прилично. Этого он мог и не говорить, я и так теперь больше всего боялся заблудиться.
-Огоньки, - объяснял на ходу дед, - они всегда так делают: как увидят людей - так и прячутся от них сюда. Поэтому кто умеет, могут за ними сюда зайти, а кто не умеет, тому за ними ходить опасно.
Но я деда не слушал. Вокруг фонаря стали виться стаи насекомых от простых крошечных мошек до странных тонких и будто совсем невесомых (кажется тронь и растают!), но длинных, как летающие сороконожки. Они висели в воздухе стаей, словно паутинка, и другие насекомые запутывались в них, становясь их жертвами. Натыкаться на такие летающие паутины было так же неприятно, как и на обычные. Обычных криков ночных животных тут не было. Слышны были какие-то кличи, но я даже не мог понять, птицы это или звери. На земле были различимы странные следы. Раз или два я снова увидел вдалеке за деревьями огонек. Больше всего меня беспокоило то, что метрах в пятидесяти от нас (я отчетливо слышал это) какие-то довольно крупные, но вялые и не поворотливые животные ломали ветки.
Старик тем временем продолжал рассказывать какую-то ерунду, про короткую дорогу, которой не ходят обычные люди.
-Ааай!!! – я вскрикнул, когда что-то ударилось о мою щеку.
Дед выругался на меня, а вокруг него и фонаря запорхала тень.
-Пошла чертовка прочь, пошла прочь, - отмахивался он рукой.
Я увидел, что вокруг него летает небольшая птичка, которую как мотылька привлекает почему-то свет.
Дед сунул руку в карман и брызнул в воздух аэрозолью. Птичка тут же улетела.
-Средство от насекомых, - пояснил дед.
Я тут хотел напомнить ему, как он презирает подобные вещи, но он тут же сам оправдался:
-Она на насекомых охотится, которые на свет летят, нет насекомых – и ее не будет. А мешает она, сволочь, чертовски.
Насекомых действительно не стало, я вроде был и рад, что они больше не мешаются, но все же наблюдать за ними было интересно.
Дед продолжил рассказывать о чем-то, но я был как на иголках и почти не слушал.
Что-то большое смяло куст слева от нас – я вздрогнул.
Дед вдруг резко повернулся на меня.
-Че боишься этих что ли? – спросил он с ухмылкой, заметив видимо, как я боязливо смотрю в сторону шума.
Я не ответил, но по моему виду было понятно, что да.
-Давай подойдем, посмотрим на них поближе.
-Не, не дедушка, не стоит, - испугано затараторил я, но он уже повернулся спиной и быстрым шагом пошел в сторону шума.
Идти к этим тварям я боялся, но отстать от деда боялся еще сильней.
-Дед, а дед, это ж поди медведи, - попытался я его остановить.
Старик остановился и повернулся ко мне.
-Неее, - с дурацкой улыбкой он покачал указательным пальцем, - медведи они ваши зверюги, они как и вы боятся сюда ходить…
Дед продолжал и дальше говорить, но я увидел в свете его фонаря, как что-то огромное стоящее на задних лапах шевельнулось у него за спиной всего в нескольких метрах.
-Сзади, - выдавил я из себя, чувствуя, как дрожат коленки.
-А? – дед прервал свою лекцию и глянул назад.
Существо сделало шаг в нашу сторону, тогда дед схватил с земли приличную корягу и швырнул в него. Послышался испуганный звериный крик и быстро удаляющийся хруст веток. Оно убежало.
Ну, пошли дальше значит. Идти стало немного поспокойнее, мы зашагали быстрым шагом, и я как-то даже расслабился. Стал примечать, дорожку, глянул на компас и тут, ба… пока я делаю пять шагов, стрелка компаса совершает полный оборот. «Стало быть железняк», - думаю.
И тут дед остановился, и говорит:
-О, видишь, Колька, вон тама костер горит, - и прищурив один глаз показывает пальцем.
Глянь, а да, и, правда, костер. Ну и что, говорю, с того?
-А это мои друзья, пойдем, брат, их проведаем.
-Пойдем, - говорю и усмехнулся, - только не опоздать бы, дедушка.
Он сматерился на меня, мол, не знаешь, не говори, и мы двинулись к костру.
Свернули с тропки в какие-то совсем кусты, идем, и вдруг мне такое почудилось, что думаю за чертовщина.
-Дед, а дед, - говорю я, - слушай, мне показалось, что костер чуть в сторону двинулся.
Старик остановился, наклонил голову набок и пригляделся. Так он стоял довольно долго, а потом говорит:
-Коля, у тебя глаза еще хорошие, ты мне скажи, дружок, костер он красноватый или с таким синим отливом, как звезды?
Я пригляделся.
-С синим, - сказал, а сам думаю: «И, правда, что за черт?»
И тут на тебе, костер и, в самом деле, двинулся, сначала чуть вправо, а потом стал приближаться к нам.
-Бежим!!! – заорал дед что есть мочи. Он на ходу затушил фонарь и ломанулся бежать, перемахивая через коряги.
Я рванул за ним. И откуда в нем такая прыть взялась, что я молодой парень старика не мог догнать!
-Эх, я старый дурак, сразу не заметил, что это удильщик! Ох, дурак! Ох, дурак! - причитал на ходу дед.
Огонь, тем временем все больше приближался, и я услышал, как старые ветки хрустят под массивными ногами. Стало жутко.
Старик сделал несколько зигзагов, резко остановился и шепотом сказал:
-Давай фонарик, живо!
Я сунул ему свой фонарь.
Дед включил фонарик, заорал во все горло и принялся им размахивать.
Свет от костра пошел в нашу сторону.
-Ты что с ума сошел, - я попытался выхватить фонарик, но он ловко увернулся.
«Костер» все приближался, и шум от его топота слышался все лучше, а дед все орал и орал, размахивая включенным фонарем, как идиот.
«Бросить его или не бросить», - пульсировало у меня в голове.
Треск веток стал уже близко. Тут дед замолчал и швырнул мой включенный фонарик подальше в кусты. Он схватил меня за руку, и мы рванули бежать.
-Бежим к реке, - сказал дед.
Я услышал как вдалеке что-то огромное, пыхтя и топая многочисленными ногами, кружит вокруг моего фонаря. Несколько раз был звук удара чего-то массивного об землю, и свет фонарика делал выкрутас. После очередного удара фонарь погас.
«Костер» вдалеке сделал несколько кругов, а затем зигзагами, останавливаясь, пошел в нашу сторону.
-Запах чует, собака, - недовольно проворчал дед оборачиваясь, - побежали к реке!
Тут мы и правда вышли к берегу речки, старик достал из рюкзака топор и принялся рубить ветки.
-Черт, что ты делаешь, - в отчаянии дергая его за рукав, спрашивал я.
Дед в ответ только матерился.
Наконец, связав между собой несколько срубленных веток, он поставил на них свой керосиновый фонарь, примотал для надежности веревкой, зажег и опустил на воду.
-Быстрей надо перейти реку.
Пока мы перебирались на другой берег, фонарь стало относить течением. На другом берегу, мы тут же спрятались в кусты и затихли.
То огромное нечто, валя не большие деревья пронеслось через чащу, постояло чуть на берегу, и, плюхнувшись ногами в воду, побежало за фонарем. Я еще долго видел свет этой твари и слышал плеск воды под его ногами.
-Надо возвращаться в ваши места, Колька, он щас будет нас искать.
Быстрым шагом мы стали удаляться от речки. Вскоре деревья вернулись к классическим размерам, я, к своему облегчению, начал узнавать в них осины и березки.
Мы вышли на железную дорогу, дед выругался и сказал, что Первоуральск – там.
-Вот, Коля, таких вот тварей можно там встретить, - сказал дед, - эта привлекает людей светом, будто она костер, а потом поминай, как звали. И…
В этот момент мимо нас чередой желтых светящихся окон с грохотом и визгом гудка проехал поезд.
Что еще рассказывать? В Первоуральске мы, конечно, были только утром, измотанные и не выспавшиеся. С деда естественно водку не стрясешь, так что трясли с меня, и пришлось мне покупать пять бутылок на свои, на кровные. Потом мы пили эту самую водку с парнями, Мокрухин рассказал про этот наш спор, и все хохотали. А Витька и говорит:
-А помнишь, мы в лесу из поезда видели двух чудиков, поди, они и были, - Витька сказал это и захохотал. И все захохотали. Только мне было не смешно, но спорить я не стал – один ведь черт: ничего не докажешь.
Антонио Кортес
Посвящается Даше, как я
и обещал
Что-то у всех моих героев типичные, заурядные имена: Коля, Гриша, Павел Петрович. Да и сами они люди заурядные. А ведь так иногда хочется послушать про выдающегося, необыкновенного человека. Так что этого героя зовут не Гришей и не Колей, его зовут Антонио Кортес.
Эх, Антонио, Антонио! Сделать бы мне тебя жестоким Карибским корсаром или пылким любовником замужней маркизы… Но нет – ты по-женски хрупкий восемнадцатилетний мальчик. Вовсе ты не корсар, а студент Радиофака. И любовник из тебя никакой – у тебя и девушки то нет. Красивое имя лишь слегка наложило на тебя отпечаток: чуть смуглая кожа, да восточные черные глаза – вот и все, что досталось тебе от горячей латинской крови. Но все-таки кое-что в тебе было. Иначе ведь и рассказывать не стоит, правда?
С этим своим героем я познакомился давно, еще на отработке, перед первым курсом, когда, разговорившись, мы вдруг обнаружили, что номера наших групп совпадают. С тех пор он изменился мало. Все тот же вечный белый свитер, все так же узкие очки сидят верхом на горбинке носа.
Отец Антона (мы все его так называли – не соответствовал он своему громкому имени) был не то из Мексики, не то из Перу. На закате советской эпохи он, в числе последних, приехал сюда учиться. Дальше история ясна: Кортес старший уехал к себе строить, угасавший уже социализм, а одной девушке оставил на память ребенка, да свою фамилию.
Фамилия… Какая фамилия! Автор любовных романов извлек бы из нее столько прибыли, а Антон получал из-за нее одни насмешки. Каждый новый препод, глянув в список группы, считал своим долгом отпустить шуточку в духе:
-Кортес? Часом не потомок конкистадоров?
Или:
-Кортес! Должно быть горячий испанский парень! Где он?
Но, видя робко улыбающегося Кортеса, преподаватель понимал, что парень не очень испанский и не очень горячий.
Да что преподы. Когда в LOST’е Майкл застрелил Анну-Люсию, весь поток выражал ему соболезнования по поводу смерти родственницы. А впрочем… хватит про фамилию.
Общих интересов у нас было много.
-Смотрел триста? – спрашивал он на перерыве.
-Ага, - отвечал я.
-Красиво снято. Персидские монстры в доспехах.
-И как эффектно носорог упал.
-Ага. А главное какая храбрость. Даже пред лицом смерти!
Тут мы оба замолкали, задумавшись о героизме, потом переглядывались: я и он, оба были невысокие и хилые, с чем-то еще детским в глазах. В общем, мы с Кортесом, не киношные мужчины, были совсем на такое не способны.
Оба мы играли в Линейку и другие RPG-шки, при том не только рубили мобов, но и любили иной раз остановиться, полюбоваться пейзажем или даэдрическими руинами. Оба любили разную кинофантастику. Вот джедай и ситх сверлят друг друга взглядом сквозь крест лазерных мечей, император Палпатин пускает молнии, как оборвавшийся высоковольтный провод. Вот хатт зелено-жирный с девушкой-игрушкой на цепи. Вот Спок с эльфийскими ушами и рядом капитан, смешно похожий на Зепа Бранигана. Сериалы были не хуже. Нас очень интриговала кнопка, которую нужно было нажимать каждые сто восемь минут, и числа, и дымный монстр, и Бенджамин Лайнус – ловкий и подлый злодей. Мы любили вымышленные миры.
Жизнь же вся регламентировалась будильником: вот стрелка подходит к семи – пора вставать, к часу – время большого перерыва, к трем - пора ехать домой, стрелка на двенадцати – спать. И так же как стрелка будильника вся жизнь ходила по кругу. На ее циферблате не было места ни храбрости спартанцев, ни даже низости злодейства Бенджамина Лайнуса.
Но… иногда мы все-таки пытались найти развлечения и в реальном мире. Например, есть такая штука – экватор. Совсем не тот экватор, который пересек Кортес старший, что бы приплыть к нам из далекой Америки. Не тот, на котором вода стекает в раковину равномерно, не образуя воронки. Студенческий экватор. Экватор, рассекающий на пополам учебу в вузе. Та переломная точка, после которой едва оклемавшиеся новички, начинают превращаться в плюющих на все старшекурсников. Традиция праздновать экватор так вросла в университетскую жизнь, что деканат (неслыханное дело!) выделяет студентам деньги на эту великую пьянку. Выделяют, конечно, крохи – меньше двух сотен на человека, но, добавив этак еще раза в три больше, можно и, правда, отпраздновать.
Итак, сдав сессию (ну или не совсем сдав), мы поехали обмывать спиртом эту самую линию на карте. Отмечали с размахом: сняли за городом коттедж, накупили виски, абсента, и целое Карибское море рома. А что там было на той вечеринке! А что там было!... А ни черта там не было, честно говоря.
Это же Радиофак. Две девчонки на группу, как в нашей, это даже роскошь. Многие, как подобает студентам – программистам, не умели пить, и чувствовали себя не уютно в большой шумящей компании. Тихая такая посиделка социопатов.
Сначала разлили всем абсент. Знал бы кто из нас тогда, что надо цедить его через сахар и разбавлять водой – нет, мы просто намешали его с газировкой. Получилась бледно-зеленая жидкость с пузырьками, по вкусу и запаху напоминающая бромгексин. Мы давились и пили его кое-как, и, заедая мерзкий вкус, быстро уничтожили всю закуску.
-На счет три, допиваем, - сказал я, морщась и жалея потраченных на абсент денег, - раз два…
На «три» все опрокинули в себя остатки нелепого коктейля. Многие сматерились. Девятью голосами против трех решено было перейти на ром.
-Эй, Кортес, - крикнул кто-то, - ром это самое то для тебя. Там ведь откуда ты родом пьют ром, да?
-Нет. Там пьют мескаль, либо текиллу.
-Текиллу? Так твой отец из Мексики?
-Нет, он из Тласкаля, - покачал головой Антон. И после небольшой паузы добавил с улыбкой,- он был королем Тласкаля.
«Король, король», - слово прокатилось вдоль длинного стола, отзываясь то удивлением, то насмешкой. Тем временем семидесятиградусный абсент уже начал свое дело: одна из двух наших девчонок, тишайшая обычно, вскочила вдруг и, подняв вверх стакан с ромом, крикнула:
-Пьем за Антонио Кортеса, короля Тласкаля!
-Ура! – громом раздалось со всех сторон. Мы стали пить за короля снова и снова. Ром впитывался в кровь, раскручивая маховик вечеринки. Антона усадили во главе стола, дали ему стеклянный стакан, вместо пластикового, что бы он мог звонко чокаться им и стучать об стол. Под звон этого стакана Кортес стал рассказывать нам шикарные байки о жадных до золота конкистадорах. Он говорил о Херонимо Агиляре, о Малинче, о Монтесуме… путая, правда, Кордильеры с Андами, а ацтеков с майя.
Я, было, хотел его поправить, когда Антон в очередной раз назвал Монтесуму Аутаульпой, но тут наша староста шикнула на меня так злобно, что я съежился и замолчал.
А потомок конкистадоров, уже немного шатающийся, все продолжал рассказывать о маленьком городе, затерянном в Мексиканских горах и не признающем официальной власти.
***
Каменный трон был украшен сложной витиеватой резьбой, изображающей черепа, человеческие жертвоприношения и странных божеств – мексиканских аналогов гаргулий. А на троне, как ацтекский бог на вершине горы, сидел испанец в стальной кирасе. У него был острый нос, взгляд хищной птицы и темная вьющаяся борода Иуды. Толстые золотые цепи с звеньями размером с кольцо, в несколько нитей спускалась с его шеи почти до пояса. Перед ним проходили все новые и новые индейцы сваливая в кучу золотые статуэтки – целое войско поверженных божков. Но испанец был мрачен.
Альварадо радостный вбежал в тронный зал.
-Смотри, Эрнан, мы богаты! – обратился он к сидящему на троне - тот даже не удостоил его взглядом. Альварадо же не заметив этого продолжал изливать свою радость, - К чертям апостольскую бедность – мы богаты! Из этой страны мы вернемся богатыми как персидские султаны. Лучшее вино, лучшие дома и лучшие шлюхи - вдруг он заметил, что его соратник не рад. Радость шла из Альварадо таким потоком, что ему казалось кощунственным, что кто-то может не радоваться вместе с ним. Солдаты должны были быть счастливы, и для испанской короны это счастье, и для церкви, казалось даже сами индейцы должны радоваться собственному порабощению – так ему было хорошо. И вдруг его друг сидящий на троне Монтесумы впадает в апатию. Альварадо поднялся по ступенькам трона.
-Эрнан, - он подергал своего друга за плечо, так словно собирался разбудить его и сообщить ему хорошую новость, - Эрнан, они дарят нам изумруды, нефриты, женщин, золото, золото, Эрнан, - он указал рукой на груду блестящих фигурок.
Взгляд человека на троне проследовал по этому направлению, на секунду задержался на золоте и отодвинулся с отвращением.
-Они даже считают тебя богом, эти глупые язычники. Кецалькоатль – так они тебя называют. Пернатый змей, - Альварадо усмехнулся этому, но его друг оставался угрюмым.
Наконец он раздосадовался, словно обиженный ребенок.
-Да, что ты, в самом деле, Кортес, вот ведь оно – наше счастье, - и тут же улыбка снова вернулась на его лицо, - нет, не просто Кортес, - он привстал на одно колено и, делая вид, что снимает невидимую шляпу, сказал, - губернатор Кортес.
Кортес встал резко, украшения на нем звякнули. Он кинул презрительный взгляд на индейцев, на золото, на друга.
-Я не хочу быть губернатором… Я хочу быть королем!
***
Бывает, что на утро, после пьянки, наступает полное равнодушие ко всему. Весь мир становится пресным и безвкусным, как выдохшееся шампанское. Пока мы доедали остатки салата и покусанную кем-то пиццу, пока допивали пиво, из бесчисленных открытых вчера бутылок, пока ехали домой – никто не вспомнил байку про королевство в новом свете. Что вчера было красивой сказкой, стало просто белибердой. Эх, ты, Антонио Мюнхгаузен.
И все-таки, придя домой, я первым делом достал из стола огромную старую карту и стал дотошно вглядываться в Кордильеры, в поисках хотя бы капельки надежды. Стоило ли и смотреть! Нет ни точки, ни такого названия, ни даже цифрой в примечаниях не отмечен этот мифический город – на карте Мексики нет Тласкаля. Нет его и нигде в мире.
Будильник смотрел на меня. Он словно говорил: «Да, ты и я остановились не надолго, а теперь пора тебе меня завести, и пора нам снова ходить по кругу»
Карта почему-то до вечера лежала развернутая на столе. Я снова и снова смотрел на нее и жалел, что на ней больше нет белых пятен. А вечером я вздохнул и убрал карту.
Опять пошла глупая тоскливая рутина. Лекции, лабораторные, расчеты, да редкие шуточки над фамилией Кортеса. Вся жизнь отдавала выдохшимся шампанским.
Так словно затянувшееся похмелье, все тянулось до холодного мартовского вечера, когда мы с еще парой товарищей поехали к Антону, снова пытаясь найти развлечение в обыденном мире.
***
Посмотрев «Триста» я, в свое время, прочитал немало о спартанцах. Оказывается их жестокая система воспитания, показанная в фильме, была правдой. Правда и то, что они скидывали с обрыва слабых детей (Ох, Кортес, скажи спасибо, что мы с тобой не спартанцы!) Больше того, действительно существовал царь Леонид, и самая битва трехсот воинов с тысячами врагов – правда. Я читал об этом и думал, что мир раньше был куда поэтичней, чем сейчас. Было, впрочем, и то, что отравляло мой восторг: в учебнике было написано, что неравная битва состоялась лишь из-за того, что спартанцы не успели вовремя отступить. А вовсе не потому что триста героев в приступе храбрости и безумия хотели сразиться с десятью тысячами персов. И снова жизнь оказывается пресной, безвкусной, а место для подвига остается только в кино, в мифе.
О подобной ерунде я и рассуждал вслух, пока мы пили пиво у Кортеса. Его квартира состояла из двух комнат: маленькой и еще более маленькой. Белый холодильник, накрахмаленные салфетки, вымытое окно – от всех предметов веяло холодной чистотой. И только в его комнате (где мы и сидели, не посягая на остальную территорию) небольшой беспорядок создавал впечатление, что здесь обитает живое существо. На полке у него стояла куча чепуховых фантастических книжек, толстая энциклопедия по конкисте (что во многом объясняло его познания), анимешная фигурка, початая бутылка абсента, оставшаяся с той самой нелепой вечеринки и красноватый глобус марса.
Я сказал, что в девятнадцатом веке было интересней смотреть на этот глобус, в девятнадцатом веке, когда желтые пятна действительно считали морями и верили в прорытые марсианами каналы. А Гришка сказал, что нашей посиделке не хватает девчонок.
Так мы и сидели у него, пока не раздался звонок – мать пришла раньше обычного. Она была на него не похожа. Высокая с восточной внешностью и холодным взглядом одинокой женщины. Такая же как Малинче четыреста лет назад оставленная другим Кортесом.
Я ожидал миниатюрного скандала, но она лишь равнодушно выпроводила нас. Вечеринка получилась вялой и короткой. Реальный мир в очередной раз провалил попытку развлечь нас. Я бы и вовсе не стал упоминать об этом, но…
Уже уходя, я заметил на шифоньере маленькую черно-белую открытку. На ней была фотография примитивной, как у диких народов, каменной статуи бородатого человека в испанской кирасе на фоне обрыва и ступенчатых террас вдалеке, косая надпись ручкой по-испански и печатная надпись… TLASKAL.
***
Триста испанцев и полторы тысячи индейцев поднимались по извилистой горной дороге. Не более чем два-три человека могли идти в ряд, да и то крайний оказывался в каком-нибудь шаге от обрыва. Тропка подолгу шла полого, чуть извиваясь, а затем резко, словно змея совершившая бросок, поворачивала в обратную сторону и поднималась выше. Из-за этого подъем, на не столь уж и большую высоту, занимал почти целый день.
-Клянусь, дьяволу в аду нужно выстроить такую же дорогу, что бы гонять по ней грешников, - Альварадо был изнурен подъемом. Он шел, опираясь ладонями о колени, и тяжело дышал. Рядовые солдаты, вынужденные вдобавок ко всему тащить еще и ружья, устали еще больше.
-Дьяволу… - Кортес многозначительно помолчал и глянул пожелтевшими глазами вверх: там за краем горы виднелись вершины языческих храмов, - да, даже дьяволу не взять этот город, - конкистадор хищно улыбнулся, - ни одна армия не сможет подняться по этой дороге, под потоком стрел и пуль.
-Да, кто и сунется сюда, кроме нас, - недовольно простонал Альварадо.
Эрнан указал пальцем назад, на идущих за ними индейцев.
-Они вот не жалуются.
Индейцы и в самом деле спокойно шли, привыкшие к таким подъемам. Их темно-красные одежды сливались, и, казалось, бесконечно длинная красная змея ползет по склону.
Сквозь туман стали видны террасы, идущие ступеньками по склону соседней горы. Вершины пирамидальных храмов, все выше поднимались над склоном горы.
Поднявшись наверх Кортес, остановился у большого валуна, нависшего над обрывом и осмотрелся с самодовольной улыбкой.
-Из этого камня получится хороший памятник, - сказал конкистадор.
Их окружила толпа индейцев, вдалеке показался не то жрец, не то вождь в пернатом головном уборе и процессия ведущая какую-то девушку.
-Лучше первым здесь, чем вторым в Риме, - сказал он.
-Что ты хочешь сказать? – не понял его соратник.
-Мы создадим здесь свое собственное королевство. Ни индейцам ни испанцам не отвоевать его у нас.
Человек с перьями на голове, подвел девушку к Кортесу и стал говорить что-то похожее на молитву.
-Что они говорят? – спросил конкистадор без особого интереса.
-Эту девушку зовут Малинче, и она дочь вождя великого города Тласкаля и… , - толмач стал переводить невнятную речь индейцев.
Альворадо усмехнулся:
-Они приготовили тебе невесту, Кортес.
Кортес улыбнулся. Его улыбка напоминала звериный оскал.
***
Как уже было сказано выше, в нашей группе было только две девчонки. Одна крошечная и щуплая (еще более щуплая, чем я и Кортес), вечно сжимающая плечи и прячущая взгляд за стеклами очков. За неимением лучших кандидатур она была объектом влюбленности многих. А другая… была нашей старостой.
Манька Корухина. На голову выше меня и шире в плечах, плотная, с массивными лицом, массивными грудями и жутким взглядом сестры Ретчед из «Гнезда Кукушки» Она была самым мощным и агрессивным существом в нашей группе. И какой дурак сказал ей про открытку!
-Так надо узнать правда или нет, - сказала Манька. Ее глубоко посаженные медвежьи глаза, не отразили и капли уважения к таинству сказки. В голове Корухиной все было просто как двоичный выключатель. Один или ноль, выяснить: правда или нет. Эх, как она не могла понять прелести промежуточного состояния.
Конечно, технически она была права. Что стоит спросить на прямую об открытке и узнать всю правду разом! Но от чего-то я не спросил ни сразу, ни потом. Хотелось уцепиться уже за эту соломинку правдоподобия, что бы иметь хотя бы шанс поверить.
Нет! Мысль о реальности далекого королевства нелепа. Дворцы и сокровища, принадлежавшие его роду, и его благородная кровь – все чушь, все шутка. Но тогда, уходя от Кортеса, я взглянул на лица товарищей. На них тоже была написана надежда на то, что в фокусе есть хотя бы частичка чуда.
Не то, что бы я совсем не пытался проверить его легенду. Пытался. Но пытался осторожно, как верующий проверяет догматы своей веры, стараясь найти хотя бы косвенное подтверждение, но не касаясь тех вопросов, которые могут опровергнуть все на корню. Я искал любые упоминания о Тласкале. Интернет, и библиотеки, и наш старый учитель истории – не знали о нем ничего. Но с этими поисками, я мог быть спокоен: упоминание о городе в Кордильерах было бы хотя и косвенным, но доказательством, отсутствие же их не доказывало ничего. Все шло бы так и дальше, и я бы никогда ни о чем не спросил Кортеса, если бы не Манька.
-Ну, так кто спросит? - сказала она. Хотя теперь я вспоминаю и мне кажется она сказала выпытать, вместо спросить.
Все неловко замялись.
-Так я сама, - грозно пальнула Корухина.
Я вызвался вместо нее. Лучше самому поджечь свой храм, чем позволить спалить его варварам.
Итак, мы собрались в аудитории на перерыве. Ничего не подозревающий Кортес сидел себе к нам спиной возле окна, словно невинная жертва ацтекскому богу. Манька с силой подтолкнула меня: «Ну давай, спрашивай» Возникло нервозное чувство.
-Кортес, - окликнул я его. Он повернул голову ко мне в профиль. Со своей смуглой кожей он в такой позе напоминал египетские рисунки, - на счет.. на счет… - замямлил я.
Это было все равно, что заглянуть в шляпу, из которой только что вытащили кролика – вдруг чудо развеется?
-Что? – спросил Антон.
-А… Да не, ниче, - я поспешил ретироваться. Чудеса так эфемерны – не хочется устраивать им проверок.
-Тряпка, - гневно бросила мне в спину староста, но сама не спросила его.
***
Вдохновившись рассказом Кортеса-студента, я стал читать о Кортесе-конкистадоре, как читал некогда о спартанцах. Было в его биографии все: и войны, и неведомые страны, и любовная история, вошедшая в баллады. Хотя я понимал, что он не любил ни новые земли, ни рыцарскую доблесть, ни даже подаренных ему женщин, а один лишь только блеск золотых слитков - все равно мне казалась очаровательной эта могучая фигура истории, пусть даже душа его была черной, как могильная пыль.
Но! Кортес древний разочаровывает меня, так же как и Кортес современный. В конце книги я прочитал, что великий завоеватель умер в 1547 году от желтой лихорадки, во время очередного и, увы, совсем бесславного похода. Эх, Кортес! Ты мог бы умереть в бою, как спартанский царь, ты мог сгореть на костре, ты мог быть принесенным в жертву иноземному богу, в минуту отчаяния ты мог пасть на свою рапиру или пробить себе висок пулей. На худой конец ты мог умереть от старости почетным ветераном, в тени былых побед. Но вот твое тело бьет в ознобе, и кожа стала желтой как моча. История сыграла с тобой, великим, злую шутку, ты умрешь банальной смертью, так и не вкусив от своих побед. Эрнан Кортес, и ты тоже немного разочаровал меня.
Куда больше, впрочем, меня разочаровывает другое: нигде на страницах его биографии, нет ни слова от Тласкале.
***
На Кортесе, на императоре Кортесе не было теперь пышных индейских одежд, не было золотых украшений и нефритовых перстней, не было на нем и короны языческого королевства, а снова была стальная испанская кираса и походные сапоги. Как Икар не мог удовлетвориться просто полетом, так и его алчущая душа, не могла удовлетвориться единственным городом в горах.
Плакали женщины и дети, мужчины не знали, что им делать, и вождь стоял потерянный, как низвергнутый идол. Среди испанцев наметился раскол. Шла ругань, с обоих сторон были распаленные красные лица, то и дело кто-нибудь хватался за оружие, но другие тут же останавливали его.
-Иди! Проваливай раз так хочешь! – кричал Альварадо на Кортеса. Кортес же был холоден и смотрел на все своим вечным презрительным взглядом.
-Что я и собираюсь сделать, - спокойно ответил он и повернулся спиной к оппонентам. Все смолкло.
-Лучше первый здесь, чем второй в Риме! Кто это кричал? – не унимался Альварадо, - Да правь ты хоть всей сушей - тебе бы захотелось быть морским королем!
Эрнан повернулся вполоборота.
-Морским бы согласился, а мышиным королем быть не хочу.
Свора вспыхнула с новой силой.
-Проваливайте! Дьявол помутнил вам разум! Проваливайте, а мы остаемся! – кричали сторонники Альварадо, коих было большинство. Уходящие же по примеру Кортеса старались не ввязываться в конфликт.
Малинче тихо стояла посреди всего этого ора.
-Император Кортес! - уже спокойно, но с долей презренья позвал его Альварадо, - а с ней, что прикажешь делать?
Кортес остановился, обернулся назад. Девушка смотрела на него вопрошающе. Он помолчал несколько секунд, затем улыбнулся не добро. В глазах сверкнул холодок.
-Дарю! – крикнул бывший император и бодро зашагал по тропинке. Так же бодро как шагал к кораблю, еще в Испании, как шагал по дорогам нового света, так же как шагал навстречу Тласкалю. Так же бодро он теперь уходил от своего покинутого, как женщина, королевства, уходил навстречу новым подвигам, новым победам и бесславной смерти от лихорадки.
А Малинче все смотрела ему в след. Не было больше императора, не было Кецалькоатля, не было даже просто ее мужа. Но она чувствовала в себе нового Кецалькоатля и остальное было не важно.
***
Остап Бендер зарезан Кисой, так и не увидев своего обетованного Рио-де-Жанейро, герой поэзии побежден героем банальности. Тонет в ледяной воде Ермак, под тяжестью своих доспехов, израненный Цезарь падает к ногам статуи Помпея, и копье Леонида пролетает мимо Ксеркса. Рано или поздно любой воин, подточенный старостью, складывает оружие, весит свою броню на стенд. Даже великих людей одолевает рано или поздно банальность жизни. В каких бы возвышенных мечтах мы не витали, нас всегда тянет к себе за рукав будильник, с его цикличными заботами. И мы возвращаемся в эту круговую жизнь без взлетов и без падений.
Был у нас препод старый, шаркающий ногами и почти лишенный слуха. Однажды не расслышав фамилию, он так и не перестал называть Маркесом Кортеса. Но вот пришел второй полусиместр, и из безобидного мшистого пня он превратился для нас большую нудную проблему.
Научно-исследовательская работа студента - НИРС – мерзкая штука! Задают какую-то дурацкую тему, сложную и скучную. Но даром, что она называется научной – ты лишь копируешь чужие мысли, не создавая ничего нового. Моей темой стало нечто про теристорные преобразователи. Пришлось сидеть в библиотеке, этой обители тишины и порядка.
Худощавая пожилая библиотекарша принесла мне большую кипу книжек. Я взглянул на стопку уныло и подивился, как она такая тонкая не надломилась под их тяжестью. Книги были самые разнообразные: половина из них вообще не имела отношения к теме, одни были тонкими дряхлыми методичками, другие – новенькими глянцевыми учебниками, в одних желтая дешевая бумага – в других хрустящая белизна, и на фоне их настоящим мастодонтом лежал бардовый том советской энциклопедии.
Я стал искать. Табаско, телевиденье, ткань, тмин, тла… И вдруг вот оно пугающе знакомое слово. Та самая маленькая заметка, которую я столько искал.
Тласкаль – город в Мексике. Население 150 000. Расположен на месте
древнего индейского поселения, которое значительно превосходило современный Т.
по размерам. В Т. расположен ряд значительных исторических памятников, среди
которых наиболее известны храм Кецалькоатля и странное изображение испанского
конкистадора. Из-за расположения Т. долгое время был почти отрезан от
остального мира. Вплоть до 70-х годов местные жители не признавали власть
мексиканского правительства.
Вот и всего-то. Сухая заметка, будто пишут о какой-нибудь деревушке под Владивостоком. А я сидел, ошеломленный открытием. Раньше мне казалось, что, имея такую заметку, можно было и дальше оставаться в неведении, но теперь я чувствовал, что нужно знать точно.
***
На следующий день почти вся группа, зная уже о моей находке, обступила Кортеса.
-Антон, - начал я. Он посмотрел на меня вопрошающе, - эта открытка, и в советской энциклопедии есть статья про Тласкаль, и…
Антон грустно улыбнулся.
-Это красивая сказка, которую придумала моя мать, вместо неприятной правды…
Он продолжал говорить, сказал, в числе прочего, что отец его – грузин, работающий на проволочном заводе, что открытка – посткартинг, а Кортес – всего лишь девичья фамилия матери. И совсем не хотелось его слушать, а хотелось верить, что он король Тласкаля.