Сергей Трахименок

 

 

Игла в квадрате

                                                      рассказ

 

Санитарка, которую все звали в отделение Семеновной, грузная и неповоротливая тяжелая женщина, которая казалось не могла стоять на ногах не опираясь на швабру, закончила, наконец, уборку в процедурном кабинете. Алена включила кварц, затем закрыла дверь кабинета на замок и, проходя мимо поста  дежурной медсестры, отдала ключ, предупредив, чтобы та не забыла через полчаса отключить кварцевый  аппарат.

На выходе из отделения ее встретил  больной Катуковский, он же Каток.  Неделю назад его привезли, как говорила Семеновна, никакого. Но уже через два дня он оклемался, начал  ходить, показав всем свой  прилипчивый характер. Молодой, языкастый с татуированной печаткой на безымянном пальце правой руки, обаятельной улыбкой, сквозь которую, однако  едва просматривалась  легкая ирония,  он завязал знакомство  с большинством  женщин в отделении,  каким-то чутьем безошибочно определяя тех,  кто действительно нуждался в мужском внимании.

-         Уже линяете? - спросил он игриво.

-         Да, - холодно ответила Алена

-         Куда мне позвонить?

-         В Новинки…*

Каток сделал коленце, видимо предполагая, что этим оказывает знаки наивысшего внимания и уважения.

-         Ну, тогда до завтра…

До завтра, - сказала  она ему, понимая, что попытки установить с ней контакт  были связаны вовсе не с интересом Катка к ней как женщине.  Его, скорее всего, интересовало содержимое маленького отделения сейфа процедурного кабинета, в котором  вместе с ампульной наркотикой хранились и таблетки кодтерпина.

Закрывая дверь отделения Алена заметила, как Каток зэковской походкой покатил к посту дежурной медсестры. Маневр этот был преждевременен. Сестра, конечно, пошлет его подальше. Она не станет  болтать с ним днем: в ординаторской врачи, да и завотделением, ушедшая к главному на совещание, вот-вот должна была появиться обратно.

Спускаясь по лестнице в вестибюль она поймала себя на мысли, что переключение внимания Катка на другой объект слегка уязвило ее. Однако уже на улице забыла и Катка, и коллег по работе. Впереди были домашние заботы.

       

Алена забежала в гастроном возле универмага «Беларусь». Обычно продукты она  покупала на  Комаровке.** Времени на это уходило больше, но  продукты там были дешевле.

        - Проигрываешь в расстоянии, выигрываешь в ценах, - говорил сын Виталька, студент  политеха, который вчера уехал с друзьями в Брест. И следовательно ей нельзя было долго задерживаться на работе.

        Втиснувшись в трамвай,  она проехала три остановки и пересела на автобус идущий на юго-запад. На ее счастье это был экспресс. Значит, скоро она будет дома.        Тут она хлопнула себя по карману и вспомнила, что забыла на столике в процедурном камфорное масло.

        - Может быть дома осталось чуть-чуть, - вслух произнесла она, понимая что не сможет забежать в аптеку. Лимит ее отсутствия дома уже истек.

        С большой хозяйственной и маленькой дамской сумочками она простояла в проходе две остановки, пока не освободилось место рядом с

окном. Алена плюхнулась на  освободившееся место, краем глаза заметив бабульку, которая была явно недовольна этим. Та  с неприязнью смотрела на Алену. А затем, чтобы в какой- то мере оправдать эту неприкрытую неприязнь, произнесла ни к кому не обращаясь.

-         Понаехали тут…

И хотя фраза не была окончена всем было понятно о чем идет речь. Ее не первый раз относили  к «лицам кавказской национальности».

Алена не обиделась. Она вспомнила, как у них в отделении лежала Галия Ахметова, которую две старушки  из Логойска подвергали такой же обструкции.

        Галия искренне возмущалась и говорила, что она белоруска. На что у старушек был один аргумент:

- Якая ты беларуска, - говорили они, - ты на сябе паляди…

        Старушкам было до лампочки то, что их оппонентка родилась в белорусском селе и является белорусским языковедом.

Вспомнив все это Алена улыбнулась. Улыбка эта совсем вывела бабульку их себя. Однако, не чувствуя поддержки окружения она не стала зубатиться дальше, а пошла в голову салона что-то ворча себе под нос.

За кавказку ее принимали не только белорусы. Однажды на центральном рынке, какая-то чеченка стала говорить о родной крови и предлагать по дешевке маринованный чеснок.  Алена еле отвязалась от настойчивой  «одноплеменницы».

        Впрочем, возможно  предки ее и были кавказских кровей, но где-то еще до пятого   колена. Об этом Алене говорила бабка Макрына. А еще она говорила, что дед Алены был вылитый джигит, хотя и родился на Полесье

Перед самым освобождением Белоруссии его расстреляли немцы, за то  

------------------

* Новинки – психиатрическая больница

        ** Комаровка – центральный  рынок в Минске

 

что он спас четырех детей во время карательной операции.

Было это в деревне под Пинском. Там же был у Алены дом, который ее сестры называли фамильным. И в котором она не была уже много лет. 

Из трех сестер она, как тот зеленый горошек, по  которому изучают особенности наследственности,  единственная пошла в деда. Но в деревне никто не обращал внимания на то, что одна из внучек  Макрыны форменная горянка. В столице же - другое дело… Впрочем и в столице такое стало случаться в последние годы…

А четверть века  назад, когда она приехала поступать в медицинский институт все было по-другому. Будь ты хоть негром преклонных годов никто тебе вслед не скажет пробурчит афоризм «пра малпу,*** якая еще и гаворыт…»

 

В институт она не поступила и с теми же баллами пошла учиться  в медучилище, памятуя о том, что самый лучший генерал тот, кто начинал службу с младших чинов. Закончив училище она вышла замуж за своего ровесника Аркадия, который тогда работал на городской АТС. Через год  родила дочь, а спустя три года – сына. И все было нормально как у людей, если бы не извечная  бабья беда: муж стал пить, и они развелись.

После развода мыслей об институте уже не возникло. Закрутили домашние хлопоты. Детей надо было обуть, одеть, накормить, проследить, чтобы старшенькая  не съехала на тройки, а младшенький не попал в дурную компанию.

Аркадий совсем исчез из ее жизни.  Правда, однажды все знающие соседки сообщили, что он женился. Но вторая женитьба не изменила его. Пил он по-прежнему и все больше развивалась в нем черта, которая  когда-то была совсем незаметной. В подпитии он,  хотя не был агрессивным по натуре мужиком, всегда влезал в споры и разборки собутыльников, а иногда и

случайных лиц.  Впрягался, как он сам когда-то говорил. Видимо, в одно из таких впряганий получил он по голове железной трубой, а упав,  ударился о бетонный поребрик основанием черепа.

Те же соседки сказали Алене, что он находится в девятой больнице парализованный и потерявший дар речи.

Новая жена не стала забирать его из больницы, и Алена с младшеньким перевезли папу домой, где он поселился в одной из комнат  их двухкомнатной квартиры.

Дети под руководством Алены быстро выучили ритуал обслуживания отца. Дать пить, покормить,  по часам перевернуть. А уж массаж, камфорные протирания и все остальное делала она сама. В силу невозможности долго отлучаться из дома Алена перестала ездить к себе в деревню, да и вообще куда-либо выезжать  за пределы городской черты.  И наверное в качестве компенсации этой добровольной тюрьмы,  стены которой то совпадали со стенами квартиры,  то с кольцевой дорогой Минска она вернулась к одному ------------

***Малпа (белоруск.) - обезьянка

из своих детских увлечений.

Зарплаты постоянно не хватало, и она подрабатывала, делая инъекции на дому. У нее была легкая рука. Пациенты ей доверяли. Впрочем, известность «мастера иглы»  она приобрела не сразу. Постепенно, те  кто верил в ее руку. распространяли слух, который Алена не опровергала. Они говорили, что эта процедурная  из рода полесских колдуний. Она  может заговаривать зубы, а  уколы, сделанные ей безболезненны. Для тех, кто этого еще не знал она применяла заморочки выработанные годами практики. То шлепнет по противоположной ягодице, то скажет какую-нибудь колкость. Но никто за это не был на нее в обиде. Уж лучше тебя предварительно уколет острый язык, зато потом не почувствуешь боли от укола иглой шприца.

Молодые медсестры пытались ей подражать, но чаще всего это им не удавалось, потому что пытались они копировать некую поверхностную сторону ее поведения и разговоров с больными, еще не отдавая себе отчета, что главное в чем-то другом. Впрочем, в чем  основа ее мастерства Алена и сама не знала. Дал Бог талант и на здоровье.

- Просто у меня большая практика, - говорила она тем, кто пытался выведать у нее секреты искусства.

С этим соглашались. Инъекций за свою жизнь она сделал не мало. Но не у всех количество переходит в качество. Взять хотя бы Нору Степановну - вторую дежурную сестру. Ей через год на пенсию. А больные  воют, когда она входит в палату со шприцем в руках. Ну не создана ее рука колоть, хоть ты убей, несмотря на то, что она, так же как и Алена всю свою жизнь только и делает, что колет.

 

Однако никто из ее сослуживцев и не догадывался, что  практика ее была в другом. Детское увлечение, к которому она вернулась, было вышиванием.  Но это были не те женские вышивки, которые барышни шестидесятых годов прошлого столетия делали при помощи ниток мулине и пялец.

 Растянув на огромном  квадрате основу  она вышивала гобелены.

И этой неполой  иглой она управлялась так же ловко,  с  таким же мастерством и с любовью, как с той, что имела  наружный срез, внутренний канал и канюлю.

Готовя еду, убирая в квартире,  массируя тело парализованного мужа, чтобы не было пролежней и протирая его камфорным маслом Алена  представляла себя маленькой девочкой, которой мать  в тарелку манной каши положила ложку варенья. И она спешит съесть кашу, чтобы потом  не торопясь насладиться лакомством. От этой работы-лакомства  у нее не ныла спина, не болели руки, и сама работа выпадала из времени и пространства.

        Вышивала Алена без рисунка. Усаживаясь за станок иногда не знала, что у нее получится. Но с  первых же стежков выходило так, что она работала будто по матрице.

        Вся  прежняя жизнь до переезда в Минск словно отразилась в ее голове и выплескивалась на тканевую основу. Это были картинки полесского жития: густых и мрачноватых лесов; лугов с  разнотравьем, в котором преобладали желтые цвета; деревянной бани, хозяйственных построек, почерневших от сырости и времени; кривых ульев, той пасеки, за которую насмерть билась с сыновьями бабка Макрына, когда те хотели продать ее вместе с усадьбой и забрать ее в Пинск.

        При всем этом картины эти нельзя было назвать реалистическими.  Но каждый, кто смотрел на эти  сочетания цветов видел именно то, что видела она, только по своему,  словно именно это сочетание служило неким толчком к собственному представлению о том, что было заложено в их содержании  и названиях. «Луг» поражал буйством красок и, несмотря на то, что на картине не было ни одного цветка, зрители иногда перечисляли до десятка их названий.  «Лето» -  удивляло осязаемым зноем, тишиной, в которой ощущалось стрекотание кузнечиков. Фиолетовые краски «Зимнего вечера на Полесье» побуждал искать тепло у теплой печки.

       

И только одна картина не была похожа на все ее творения.

Она называлась «Взрыв». Это было причудливый разброс и переплетение красок, которые мгновенье назад еще были в центре картины.    Непередаваемое ощущение мощи, которая сдерживалась некоей оболочкой, а затем  разлетелась под влиянием еще большей силы.  И именно в этот момент игла художника смогла зафиксировать и передать через краски эту мощь.

        К ней ходили знатоки. Выражали удивление, что она не член Союза мастеров народного творчества. Иногда приходили представители из картинной галереи и предлагали приобрести  некоторые из ее работ.  В последнее время  стала звонить секретарша какого-то «бизнесмена Кондратьева», предлагая купить все картины оптом. Но Алена вдруг заупрямилась. Ей почему-то показалось, что, продав картины, она ничего больше не создаст. И Бог, наделивший ее талантом, лишит ее возможности творить.

        Алена поднялась на четвертый этаж, открыла дверь квартиры ключом,  и, не снимая обуви,  прошла в комнату к Аркадию. Слава Богу, все было в порядке. Обычно в дни когда Виталька куда-либо  отлучался, она просила дочь Варю  присмотреть за отцом. Но вот уже два года та живет с мужем отдельно. Оба зарабатывают деньги на свой угол и поэтому квартиру они снимают в Фаниполе.****

        Алена зажгла маленькую лампочку ночника.  Перевернула Аркадия на  бок.

-         Все нормально, - спросила она его.

Он хлопнул в ответ глазами. Таким языком они пользовались с первого дня его возвращения в лоно бывшей семьи.

-         Виталька уехал в Брест, - сказала Алена.

-----------

**** Фаниполь – поселок под Минском

 

Аркадий опять хлопнул глазами в знак того, что все это ему известно.

-         У как ты зарос, - сказала Алена и провела по редким волосам  бывшего мужа, - в воскресенье будем тебя стричь. Лежи.

Она подоткнула  под спину Аркадию две специально сшитые плотные подушки, больше похожие на валики и пошла на кухню, готовить кашу.

Однако, раздался телефонный звонок и ей пришлось вернуться в коридор и снять трубку телефона.

-         Алена Михайловна? – спросил женский голос.

-         Да, - ответила она, узнавая секретаршу «бизнесмена Кондратьева».

-         С вами будет говорить Игорь Павлович…

 

Семь лет назад она возвращалась домой с работы. Был вечер. Троллейбус, на котором она ехала неудачно свернул с проспекта на боковую улицу и у него сорвалось то, что когда-то маленький Виталька называл

удочками.  Водитель остановил троллейбус,  вышел  из него и стал манипулировать веревками, но что-то наверху заело, и он влез на крышу.

        Пассажиры терпеливо ждали пока эта процедура закончится, однако случилось неожиданное. Раздался хлопок, салон на мгновение озарился голубоватым светом и тело водителя, пролетев мимо окон салона, упало на асфальт. Пассажиры высыпали  наружу и  образовали круг,  в центре которого находился бездыханный водитель.

        В Алене в этот момент словно что-то включилось, хотя  она смутно помнит свои действия в той ситуации.  В последствие «Вечорка»  описала их весьма красочно. Оказывается Алена сказала всем, что она врач, послала одного из мужчин звонить в скорую, а сама  начала делать водителю непрямой массаж сердца. Она никогда не делала этого в своей работе, но однажды была свидетелем как у них в больнице американские врачи стажировали своих коллег в рамках терапии неотложных состояний на  манекене.  Сестры называли этот манекен Ванькой и в отсутствие врачей пытались повторить действия реаниматоров.

        Скорая прибыла через четверть часа, но Алене удалось «запустить» сердце водителя в течение первых четырех минут, и она могла законно гордиться тем, что именно она сделала все, чтобы тот остался полноценным человеком.

        Она уже забыла о случившемся. Но спустя месяц у дверей больницы ее встретил тот, кого сослуживцы, после публикации материала в «Вечорке» называли крестником. Он был в парадном костюме и с букетом цветов.

        Потом они сидели в кафе «Сосны», пили шампанское и оба испытывали неловкость, предчувствуя, наверное, что  встреча эта может многое изменить в их жизни.

        После этого они стали встречаться, так  обозначили бы то, что произошло ее соседки. Разрываясь между заботами о больной Аркадии, детях, путаясь в конспиративных встречах, она тем не менее не бросала своего любимого занятия, хотя и уделяла ему внимание только ночью. И трудно было понять, что придает ей силы – новая любовь или старое увлечение.

Именно тогда появился «Взрыв». Картина не похожая ни на одну ее прежнюю работу. Впрочем, и  последующие тоже.

        Их роман или, как говорили в таких случаях сослуживцы, отношения продолжались два месяца.

        В один из дней сентября, когда  листья каштанов уже порыжели и наступило бабье лето, у дверей больницы ее встретила женщина.

        - Здравствуйте, - сказала она, - именно такой я вас и представляла. Я жена Николая.

        Потом они сидели в кафе «Сосны» и совершенно спокойно говорили каждый о своем. Вероника, как звали жену Николая не угрожала ей, не пыталась брать с нее клятв не разрушать семью. Все было вполне  пристойно. Разговор шел о трудностях вообще. О проблемах воспитания двух девочек, фотографии которых тут же были извлечены из сумочки.

В конце этой встречи Вероника еще раз поблагодарила Алену, за то, что она один раз уже спасла ее мужа для ее девочек. И пригласила ее при случае навестить их семью.

В тот же день Алена позвонила другу Аркадия, который по-прежнему  работал на городской АТС и попросила посодействовать быстрой замене номера ее квартирного телефона.

 

Алена приготовила кашу, покормила Аркадия, промассировала ему спину перевернула на другой бок и снова ушла на кухню, чтобы уже поужинать самой.

Пока она делала это, мыла  посуду в голове вертелись слова «бизнесмена Кондратьева», который знает о квартирных проблемах  Вари. И откуда он их узнал, прямо какая-то бизнес-разведка. Далее он сказал, что продажа картин по той цене, которую они стоят может эту проблему решить.

-         Ваш ответ? - спросил он.

-         Я подумаю, - ответила Алена

Однако, когда она вошла в свою комнату и  стала смотреть на стены увешанные работами, решимость вдруг оставила ее. Ей опять представилось, что продав картины, она останется не только с пустыми стенами, но и никогда больше не сможет испытать этот сладостное чувство, волшебный процесс, когда из ничего получается что-то.

       

Алена провела кошмарную ночь и впервые за многие годы опоздала на работу.

        Раздевшись в гардеробе больницы. Она поднялась в отделение. В коридоре отделения никого не было. Видимо заведующая собрала врачей у себя, а средний персонал был уже в сестринской. Открыв шкафчик в процедурном она увидела, что сестра-хозяйка так и не заменила ей старый халат на новый. Но сейчас это было не главным, шестым чувством она понимала, что произошло что-то из ряда вон выходящее. Запах грозы словно исходил от стен отделения. В дверях показалась сестра-хозяйка:

-       Я принесу халат, когда все успокоится, - сказал она, подтвердив худшие предположения Алены.

-         А что случилось?

-         Вторая палата забастовала

-         Каким образом?

-         Отказались колоться у Норы…

-         Час от часу не легче…

Алена  вошла в сестринскую, когда  старшая уже заканчивала то, что  в отделении называлось разбором залетов. К опозданию Алены, однако, старшая отнеслась  благосклонно, как любящая мать  к проступку любимой дочери.

-         А вот и Алена, - сказала она, - все свободны кроме нее…

Сестры быстрей, чем обычно стали покидать кабинет старшей, из чего Алена поняла, что ей предстоит миссия, от которой многие только что отказались.

-                     Алена, - сказала старшая, когда все вышли из кабинета,  - нужно сделать утренние инъекции второй палате… После Норы девчонки туда боятся…

-                     Ну, надо так надо, - ответила Алена словами популярной телерекламы, в которой лихой директор предлагает своим подчиненным работать без выходных…

-         Вот и прекрасно, - ответила старшая, - за работу…

Алена взяла на посту дежурной сестры  листы назначений пациентов второй палаты, просмотрела их, положила как в старые времена на крышку от стерилизатора одноразовые шприцы и направилась во вторую, не без основания предполагая, что  провокатором забастовки там был, скорее всего, Каток…

-         Ну-с, - сказала она бодро, входя в палату, -  начнем лечиться.

-         Куда будем делать? –  не преминул съязвить  Катуковский.

Нужно было брать инициативу в свои руки, иначе ей завладел бы Каток.

-                     Языкастым в язык, остальным в ягодицу, - безапелляционно сказала Алена.

Закончив процедуры Алена направилась к дверям палаты. Но Катуковский не был бы самим собой, если бы позволил последнему слову не остаться за ним. Он развел руками и произнес иронически:

-         Игла в квадрате.

В палате на это не отреагировали. Он был балабон, а балабон должен болтать и к месту, и не к месту – такая у него стезя.  И только Алена поняла, насколько точно определил ее сущность Каток.

У процедурного кабинета уже скапливались больные. Алена попросила их немного подождать,  зашла в сестринскую, набрала номер телефона Кондратьева и сказала, что продаст ему гобелены.

-         Все? – спросил он

-         Все, - ответила она. И немного помедлив, добавила, - кроме «Взрыва»…

 

 

Прокурорская кровь

рассказ

 

        Умер Серега Хрунов.

        Об этом мне сообщил мой однокашник по юрфаку Леонов, позвонив по телефону.

– Елки… зеленые, – невольно вырвалось у меня, и связь неожиданно прервалась.

        С Серегой я виделся последний раз лет десять  назад, когда приезжал в Н-ск в командировку. Встретились мы мельком, перекинулись несколькими словами. И я обратил внимание, что он не по возрасту сед. Это не было странным. Он всегда вел напряженную жизнь человека, пытающегося всех вокруг выстроить под некий идеал. Потому не дружил с коллегами, бодался с начальниками. При всем этом он оставался милиционером, был опером угрозыска и опером хорошим.

        Мы были знакомы с детства. А детство наше прошло в маленьком сибирском городе на тридцать тысяч жителей с названием Черноводск.

        Когда мне было семь лет, и я готовился идти в школу, мои родители переехали к новому месту жительства. Так я оказался в неком поселке, сейчас его назвали бы микрорайоном, где жили работники маслозавода. Хотя сам маслозавод был уже за городом, поскольку его поглотил построенный молкомбинат. В пятидесятые прошлого века, как писали передовицы газет «полным ходом шла реализация программы развития мясомолочной промышленности».

С мальчишками маслозавода я еще не познакомился, хотя знал что они в контрах с кодлой ребятишек с соседней улицы – Рыбхозовской. Хотя, смешно сказать, рыбзавод тоже перенесли за город, и на территории «рыбхозовских» остался только рыбхозовский магазин.

        Была макушка лета – июль. Стояла неимоверная жара. Но до  двенадцати дня на улице было вполне терпимо. Мать отправила меня в магазин за постным маслом, объяснив, что рыбхозовский магазин  ближе, чем другие. Она понятия не имела, что ходить в этот магазин маслозаводсикм ребятишкам, было заказано.

Из магазина я вышел, прижимая одной рукой к туловищу бутылку с маслом, горлышко которой было заткнуто газетой, другая рука у меня была занята сдачей.

        Неприятное чувство вдруг охватило меня. Это было чувство опасности. И я не ошибся. Из-за угла магазина как горох высыпало  с десяток разновозрастных ребятишек. Все они в соответствие с сезоном были одеты в разноцветных, видавших виды майках, и одинаковых черных сатиновых трусах. Правда и то и другое было настолько выгоревшим,  что больше походило на серое.

        На лицах их была неописуемая радость, какая бывает у охотников, в ловушку которых попался тот, на которого эту ловушка настораживалась.

        Но бить противника просто так было нельзя в соответствие с некими правилами уличного жития. Правильные пацаны не могли опуститься до такой низости. И один из них сказал.

        –  Я знаю его,  он из маслозаводских.

        – Ну и что? – возразил другой, которого я мысленно назвал  Толстиком, потому что он был толст и имел карие глаза навыкате, – он к кому-нибудь лез?

        – Он ко мне лез, – не унимался первый, тогда...

        Это "тогда" имело глубокий смысл, оно связывало моих противников некоей обидой, нанесенной им маслозаводскими. И именно она позволяла не впадлу нанести первый удар. А дальше в этой стае просыпался некий инстинкт молотить противника так, чтобы потом никто не мог сказать, что ты делал это плохо или, не дай, бог боялся бить. При всем притом, действие это называлось весьма нейтрально – помолотом.

        – Он не мог к тебе лезть тогда, потому что только приехал, – сказал Толстик.

        – А ты  откуда знаешь? – спросил его кто-то.

        – Я все знаю, – ответил ему Толстик.

        – Лез, лез, –  настаивал первый.

– Не мог он к тебе лезь, – возражал Толстик, – докажи.

        –..Фуля тут доказывать, – ерепенился первый, – лез и все.

        – Хватит базарить, у вас чего рук нет? – вмешался еще кто-то, озвучив уличный афоризм, услышанный видимо от старших пацанов.

        – Последнее дело, – сказал Толстик, – пацанов ни за что бить... Тем более, что у него руки заняты...

Слова его возымели действие, и толпа расступилась, давая мне с бутылкой постного масла уйти невредимым на свою территорию.

        Осенью мы пошли в школу, точнее в школы. Рыбхозовские попали в восьмилетку, а большинство маслозаводских по территории – сразу в среднюю. Это еще более усилило наше разделение.

Так продолжалось два года. Пока судьба снова не переместила нас. Мои родители и родители Толстика построили, наконец, дома на новой улице. И мы оказались соседями. И только там я узнал его фамилию и имя.

        У Толстика, тьфу, Сереги Хрунова были два старших брата и это с одной стороны позволяло ему иметь защиту от чужаков, но это же постоянно подвергало его неким притеснением внутри семейного клана со стороны более взрослых сородичей. А потому характер его формировался своеобразно. Наверное, потому он и стал правдолюбцем и хранителем норм мальчишеского существования, которые сводились к ряду истин. Таких как: бить ни за что – нельзя. Врать, чтобы избежать помолота – тоже и так далее.

        После окончания школы мы оба были призваны в армию, но я служил в Москве, а Серега в Н-ске в милбате, как говорили в Черноводске «в огородах».

Отслужив он поступил в школу милиции, окончил ее и стал работать в одном из левобережных отделов милиции. Я к тому времени окончил юрфак и несколько лет работал адвокатом в н-ской адвокатуре.

        В восемьдесят восьмом, когда все ждали прихода социализма с человеческим лицом, Серега разыскал меня.

        Был он  в милицейской форме, с погонами капитана, сказал, что у него возникла проблема.

        – Излагай, – сказал я ему.

        – Сведи меня с Леоновым, – произнес он.

        С Леоновым мы когда-то учились в одной группе. Он работал в городской прокуратуре.

        – Для ча? – спросил я его.

        – Дело есть, – ответил он.

        – А ты откуда знаешь его возможности?

        –  Я все знаю, - ответил Серега, – так же уверенно и безапелляционно, как тридцать лет назад во время наше первой встречи в Черноводске.

        – И все же?

        – Ладно, тебе скажу, козла одного из прокуратуры наказать надо, совсем совесть потерял.

        Мы поехали к Леонову.

        Там Серега рассказал, что к нему коллега из соседнего отдела привел парня, с которого вымогал взятку за прекращение уголовного дела помпрокурора района.

        – Статья? – деловито поинтересовался мой одногруппник Леонов.

        – Сто семнадцатая.

        – Ну, батенька, это же частно-публичное обвинение. Такие дела возбуждаются по заявлению потерпевшей. Такое заявление есть?

        – Есть, - сказал Серега, – ваш коллега принудил мнимую потерпевшую такое заявление написать.

        – Ну, если вы уверены в этом, то ваши начальники должны получить санкцию прокурора города на проведение операции, а все остальное дело вашей милицейской техники, – сказал Леонов.

        – Мои начальники бояться идти за санкцией, – сказал Серега.

        – А я причем? – спросил Леонов.

        – Я скажу им, что консультировался у вас.

        – Ну, я еще не прокурор города, – ответил Леонов и продолжил, – и вряд ли им буду в обозримые пятьдесят лет.

        – У вас репутация порядочного профессионала. А это действует.

        А надо сказать, что Леонов, несмотря на свою молодость, тоже был правдолюбцем и, наверное, это было известно Сереге.

        – Ну, если это подействует, тогда свирепствуйте, – сказал Леонов.

        И Серега с коллегой снова пошел к начальству. Но начальство не хотело ссоры с прокуратурой. Однако, Серега дипломатично намекнул, что он уже консультировался с сотрудниками прокуратуры, и назвал фамилию Леонова.

        – И что сказал Леонов? – поинтересовался начальник райотдела.

– Он сказал, что это обычное дело и прокурор города заинтересован в том, чтобы оборотней в погонах было как можно меньше, в том числе и прокурорских.

        Намек на то, что Серега консультировался с Леоновым, возымел действие. Начальству ничего не оставалось делать, как идти за санкцией на операцию к прокурору города.

        Но там вышла неожиданная заминка. Прокурор потребовал предоставить сотрудников, которые…

– Которые… хотят провести операцию, – попытался продолжить начальник райотдела.

– Да, – сказал прокурор города, – которые возжелали прокурорской крови.

        На этой стадии дрогнул Серегин коллега, который собственно и был инициатором вывести взяточника на чистую воду. Он отказался от участия в операции, понимая, что любая промашка может стоить ему не только карьеры, но и службы.

И Серега поехал к прокурору города один. Точнее со своим начальником. В кабинете прокурора города он изложил последнему ситуацию.

        – Ваш сотрудник, – сказал он, – вымогает взятку.

        Но прокурор города не был бы прокурором, если бы не выяснил всех деталей и Серега, был подвергнут квалифицированному допросу.

        – Как вы узнали об этом? – спросил прокурор.

        – Мне рассказал об этом коллега.

        – А почему этого не сделал сам коллега?

        – Он не верит в то, что ситуацию разрешится в соответствие с законом.

        Серега выбрал правильную тактику, если бы он сказал, что-либо о справедливости, то прокурор вряд ли понял бы его. Справедливость не прокурорская категория.

        – А вы, значит, верите?

        – Безусловно, – сказал Серега.

        – Взяточник назначил срок?

        – Да, но мы тянем, говорим, что еще не собрали денег.

        – Вы, это вы и возможный потерпевший?

        – Да.

        – А скажите, мне… капитан,  инициатива проведения операции исходила от вас или... от потерпевшего.

        – Потерпевший обратился за помощью к нам, – дипломатично ответил Серега.

        – Как вы собираетесь проводить операцию?

        – Тривиально, – ответил Серега, – мы вручаем потерпевшему меченые купюры, а потом задерживаем с поличным, изымаем купюры и фиксируем их процессуально.

        – Процессуально, – повторил прокурор, поднялся из-за стола и подошел к окну, – процессуально...

        Он некоторое время смотрел в окно, а потом сказал Сереге:

        – Вы, капитан свободны.

        Серега вышел из кабинета. Был субботний день, в приемной прокурора города никого не было. Серега закрыл внутреннюю дверь кабинета, но внешнюю дверь тамбура оставил открытой.

        – Проводите мероприятие, – сказал начальнику райотдела прокурор города, и готовьте документы на увольнение этого правдолюбца. Если ситуация сфабрикована или операция провалится... в тот же день представление о его увольнении мне на стол.

        – Возможно, он откажется... – начал начальник отдела

        – Это уже ваши проблемы, – ответил прокурор.

        Продолжение разговора было уже в кабинете начальника отдела, куда Серега переместился на общественном транспорте, поскольку начальник в машину его не взял.

        – Прокурор сказал, что тебя нужно увольнять, если ты не откажешься, – сказал ему начальник.

        – Основания? – спросил Серега.

        – Дискредитация надзорных органов, – заявил начальник.

        –  Я не знаю такого основания, – ответил Серега, – разрешите приступить к операции.

        – Приступай, – сказал начальник, а потом добавил, – те…

        С человеком, который уже одной ногой вне системы всегда нужно говорить вежливо и официально.

        Серега не знал, что начальник уже отдал распоряжение и потерпевшего  «с собаками» ищут коллеги, дабы убедить отказаться от участия в операции. Но Хрунов не был бы Хруновым, если бы не предусмотрел подобных действий со стороны коллег. Он еще до посещения прокурора города спрятал потерпевшего у старшего брата на квартире.

        Разумеется, шансов того, что операция закончиться удачно, при таком мощном противодействии у Сереги было мало, но помпрокурора настолько уверовал в свою безнаказанность, что не почувствовал подвоха и попался в расставленную Хруновым ловушку.

Серегу не уволили, но и героем того времени он почему-то не стал.

        Хотя, одно время его за глаза называли "ловцом прокуроров", а рассказ о нем для молодых милиционеров в отделах на левом берегу начинался словами:

– Тут было один наш сотрудник "возжелал прокурорской крови"...

Единственным дивидендом Сереги после той операции стала дружба с Леоновым…

Телефон вновь зазвонил…

– Ты чего трубку бросаешь? – спросил Леонов.

– Это не я, это связь такая.

– Ты понял, о чем я говорил?

– Да, – ответил я, – жалко Серегу, а где он работал последнее время?

        – Там же, - сказал мой одногруппник, –  на левом берегу.

        – Слушай, – спросил я, –  в каком звании он был в последние годы?

        – В капитанском, – ответил Леонов, – в каком ему еще звании быть.

 

 

 

                               Родная крывинка

 

        Заседание кафедры закончилось поздно и  Галина Ефимовна или, как ее звали студенты, доцент Прошкович, опоздала на службу в Соборе Петра и Павла. Когда она появилась в церкви, прихожане уже расходились. Она купила свечку, поставила ее перед иконой Скорбящей Божьей матери и  помчалась домой, чувствуя вину за суету, с которой она все это сделала.  Чтобы успокоить себя дала слово завтра придти пораньше, отстоять службу и помолиться…

        Проехав на метро до конечной станции, она долго ждала автобус, понимая, чем дольше его не будет, тем  труднее будет в него втиснуться и придется ждать следующего. Но получилось иначе, стайка молодых парней ринулась к открытым средним дверям, и Галину Ефимовну внесло в салон, а потом притиснуло к какому-то мужчине, от которого пахло крепким табаком и только что выпитой водкой.

        В своей жизни Галина Ефимовна не раз сталкивалась с таким запахом, но сегодня она почему-то вспомнила, когда  почувствовала его впервые. Этот запах исходил от Павлюка, полицая из соседней вески…1

                                      

                                               * * *

 

        В начале войны ей было четыре года, но она не помнила того, что все вокруг называли началом войны, она словно отсутствовала где-то до сорок второго года.

        Маленькая Галя смотрит в окно, в котором виден кусочек леса с желтыми мелколистными березами и зеленеющими между ними елям.

       

        Посея-а-ла огиро-о-чки, низко на-а-д  водо-о-ю,

        Сама бу-у-ду полы-а-ваты, дрибною-у слезою…

       

…поет отец, ловко управляясь шилом и  иголкой: он подшивает старые валенки. Пара новых валенок лежит рядом.

        Немецкое командование довело до сведения всех жителей приказ об очередной сдаче теплых вещей и валенок. Отец с матерью решили себе оставить валенки старые, а две пары новых сдать. У отца был хороший полушубок, его, от греха подальше, спрятали на горище1.

        Починив старые валенки, отец идет на сборный пункт в деревню, где стоит немецкий гарнизон, она в семи километрах от Заболотья. Пока отца нет мать, подумав, прячет на дно большого куфэрка2 еще одну дорогую в хате вещь – пуховую шаль.

        1. Веска – деревня

2.    Горище – чердак

3.    Куфэрак – сундук

 

        Павлюк появился на следующий день. Одет он был в черный бушлат, с серым воротником и обшлагами… Два ряда металлических пуговиц, ремень. За спиной короткая винтовка.

        – Карабин, - сказал брат Степка, которому тогда было восемь лет, но в оружии он разбирался лучше старшей сестры Наташки и матери.

        Это необычное как у большинства жителей близлежащих деревень одеяние придавало ему вид не здешний и уж конечно не домашний. Вместе с ним был еще один полицай, одетый также как и Павлюк, но ростом поменьше и помоложе.

        Отца в хате не было. И мать встретила Павлюка в штыки.

        – Чего явился?

        – Службу справляю, - ответил он.

        – Яку службу?

        – Где полушубок? – прервал он мать, не желая продолжать пустой, по его мнению, разговор.

        – Якой полушубок?

        – В яком Яхфим прошлую зиму ходил, - сказал Павлюк, передразнивая мать.

        – Нету полушубка…

        Павлюк снял с плеча карабин, передал его напарнику и полез по лестнице на чердак.

        Отец прятал полушубок в расчете на то, что немцы его не найдут. Но там, где можно ввести в заблуждение оккупантов, трудно обмануть местных. Уже через минуту Павлюк спускался по лестнице с полушубком подмышкой.

Мать ухватилась за воротник и стала с остервенением вырвать его.

        – Отдай, - говорила она. - Ты его шил? Ты его наживал?

        Павлюк мотнул мать в одну сторону, а потом в другую и легко вырвал полушубок

        – Тетка Ходора, - сказал он, - будешь обманывать новую власть, дети сиротами останутся.

        Он бросил полушубок на плечо напарнику и схватил маленькую Галю подмышки. Мать мгновенно забыла про полушубок и бросилась выручать дочь. Но Павлюк повернулся к матери спиной и  подбросил Галю в воздух так, что она едва не ударилась головой о потолок.

        Все произошло очень быстро, и Галя  не успела даже испугаться. Она только помнит, как взлетела в воздух и снова попала в крепкие руки Павлюка. Именно в этот момент и ударил ей в нос этот табачно-водочный запах.

        Павлюк поставил девочку на пол и сказал матери:

        – А Яхфиму передай, что он у меня должник.

 

                                               ***

 

        Домой на Юго-Запад Минска Галина Ефимовна приехала к девяти часам. Открыв дверь своего подъезда, она пошла к лифту и натолкнулась на  парочку, которая целовалась в углу лестничной площадки.

        – Хм, - произнесла Галина Ефимовна, но  молодежь не обратила на нее внимания, не прервала своего занятия, не смутилась, как это должно было случиться, по мнению Галины Ефимовны.

        Кашлянув еще раз для приличия Прошкович, дождалась прихода лифта, чувствуя спиной все, что происходит на площадке, поднялась на восьмой этаж и  позвонила в двери своей однокомнатной квартиры.

        – Иду, иду, - раздался за дверью голос Алеськи, внучатой племянницы, которую она готовила к поступлению в вуз.

        Алеська повернула ключ и дверь распахнулась

        – Привет, Алеся Александровна, - сказала Галина Ефимовна, - как гранит науки?

        – Грызем, тетка Галя, грызем, - в тон ей  ответила племянница. Она никогда не называл ее бабкой или бабушкой. А Галине Ефимовне это к некоторой степени импонировало.

        – После ужина поработаем, - ответила та и стала раздеваться.

        Алеська поступала в институт второй раз, в прошлом году она не прошла по конкурсу. Наученная горьким опытом она заранее приехала в Галине и готовилась к экзаменам под руководством строгой родственницы.     Алеська во всем внешне подчинялась требовательной бабке, но Галина Ефимовна чувствовала, что не стремление к  знаниям привело в Минск Алеську. Если бы та могла остаться в столице без поступления в вуз, она не преминула бы сделать это. Но ее отец поставил перед ней задачу поступить в столичный вуз, только он, по его мнению,  мог быть основой для будущего благополучия дочери.  

 

                                               ***

 

        Заболотье называлось веской, хотя в ней было всего три дома.  И стояли эти три дома вовсе не за болотом, я рядом с болотом. Но кому-то в голову пришло так назвать этот хутор не  хутор и веску не веску непонятно.

        Хата Прошковичей  стояла крайней, рядом с ней была хата Ганы Болотки, а за ней, уже с другого края бабки Теклы, которую все чаще всего звали Куделихой.

        До войны в каждом дворе были корова, поросята, овцы, куры. Ко дворам примыкали огороды. Кроме того, близость с одной стороны болота, с его брусникой и клюквой, а с другой – леса, с его ягодами и грибами, давала  заболотцам неоспоримые преимущества перед жителями больших сел и райцентра.

        Но прекрасным это место было в мирное время, а у военного времени своя логика. С началом войны Заболотье оказалось между молотом и наковальней, с одной стороны немцы и не без причины подозревали его жителей в связях с партизанами, с другой стороны партизаны своими посещениями ставили их на грань жизни и смерти.

        Словно опасаясь, что там за пределами дома детей подстерегает, опасность мать не выпускала маленькую Галю дальше двора, тогда как старая сестра десятилетняя Наташка и восьмилетний брат Степка таких ограничений не имели.

        Наташка даже ходила какое-то время в школу, которые открыли немцы. И первые дни ей это нравилось. Но потом учитель отодрал ее линейкой и отец сказал, что Наташка в такую школу больше не пойдет.

        Отец и старшие дети занимались хозяйством: работали в огороде, Степка управлял корову, Наташка давала корм курам.

        У коровы на лбу было большое белое пятно и за это она имела кличку Лыска.

        Может быть потому, что мать запрещала одной Гале выходить со двора. Жизнь за изгородью казалась девочке таинственной и необычайно интересной.

        Особенно ей нравилось бывать в гостях у соседей. Правда, их дворы и дома как две капли воды были похожи на хату Прошковичей. Но  внутри их, наряду с печкой, полатями, пристройками к печкам, которые назывались канапами, кроватями-ложками, были вещи, которых не было у Прошковичей.

        У Ганы старинное зеркало – люстерка, в почерневшем от времени деревянном окладе, узорные абрусы2 и сурветки3.  У Куделихи  прялка и кросны, а  также широкие деревянные лопаты, которыми бабка  ставила и вынимала хлеба из печи, а также необычного узора половики и постилка на кровати-ложке.

 

                                               ***

       

        Справа на одном из болотных островов стоял отряд Бородина. Он был командиром Красной армии, оказался в окружении, а потом возглавил отряд, который входил в партизанскую бригаду «Смерть фашистам». Когда приходили его ребята, они всегда спрашивали: не заглядывал ли к нам Кондрат.

        Кондрат был командиром  другого партизанского  отряда. И отношение к нему было совершенно иным. За Кондратом тянулся шлейф каких-то мифов, необычных поступков, которые приводили в ужас жителей Заболотья и близлежащих сел, в результате чего, имя Кондрата всегда было на языке у жителей Заболотья. Поговаривали, что он не нашел общего языка с командиром партизанской бригады «Смерть фашизму» и ушел с группой своих бойцов в болота, создав свой отряд. Причем он занял место, которое комбриг берег для так называемого гражданского лагеря. Лагеря, в котором могли жить семьи партизан, которые ушли из своих сел, опасаясь преследования оккупантов, за то, что их мужья и сыновья стали воевать с

        1. Абрус – скатерть

        2 .Сурветка - салфетка

оккупантами.

        Вдобавок он был местный, и также как и Павлюк знал все и вся. Говорили, что он бросил семью и женился на городской женщине, которая была родом из Ленинграда. Говорили, что он после партизанских акций оставляет записку «батька Кондрат», а также  расстрелял двух бежавших из лагеря военнопленных только потому, что подозревал их в том, что их направили к нему немцы. Основанием для таких подозрений было то, что руки этих людей были без мозолей.

        А еще он явился на вечерку со своим адъютантом Васьком и «мобилизовал» к себе в отряд молодых хлопцев, которые оказались там. 

        Как-то между прочим, и между делом, раньше или позже все, что творилось в округе и немецкие облавы, и партизанские вылазки становились известными. Сначала об это говорили родители, потом  обсуждали между собой Наташка и Степка, и из этих отрывочных суждений  у Гали складывалось собственная картина той жизни и тех событий.

 

                                               ***

 

        Галина Ефимовна заканчивала ужинать на кухне, когда Алеська завелась петь в комнате.

 

        Посея-а-ла огиро-о-чки, низко на-а-д  водо-о-ю,

        Сама бу-у-ду полы-а-ваты, дрибною-у слезою.

 

        Ра-а-сти, р-а-асти огирочки, в четыре-е-е листочка

        Не бачила миленького, четыре-е-е годо-о-чка.

       

        Голос у Алеськи ангельский, поет она «Огирочки» с украинскими интонациями и словами, прямо как когда-то делал это отец Галины. У него был абсолютный слух, и, как теперь понимает Галина,  способности к языкам. В детстве он окончил всего несколько классов сельской школы и далее всю жизнь учился сам. Еще с первой мировой у него была повреждена кисть левой руки. Однако он лихо управлялся одной рукой и даже валенки подшивал и сучил дратву, помогая себе то больной рукой, то плечом, то зубами. Перед войной он был бригадиром в колхозе. С оккупацией колхоз перестал существовать и отец нигде не работал.

        Обладал он и прекрасной памятью. Знал много песен и сказок. Без акцента мог говорить по-русски и по-украински. Причем сочетание «по- украински» он произносил не на русский манер, а так, как говорят на Украине, с ударением на второй слоге. Песни пел белорусские, но мог исполнить их по-украински. Так они звучали совершенно иначе, и такое непривычное и необычное звучание переворачивали душу маленькой Гали.

Удивительно,  но ни дочери, ни сын Степан не унаследовали его слуха и голоса. А вот в Алеське он словно повторился

 

        А на пятый побачи-и-ла, як череду гнала,

        Не посме-ела сказать: «Здравствуй», бо маты сто-ояла.

 

        Бо маты-ы стоя-а-ла, да батько дыви-и-вся

        Як мой ми-и-лый чёрнобри-и-вый, на коня-а-а са-адився.

       

        Алеська поет, а у Галины Ефимовны на глаза наворачиваются слезы, и она понимает, что никаких занятий с Алеськой сегодня не будет.

        Она оставляет в раковине немытую посуду и идет к Алеське, садится на диван, а та обхватывает ее руками за талию.

        – Вот видишь, - говорит Галина, - с милым заговорить боялись на глазах батьков, а сейчас…

        Она хотела сказать, что сегодняшние молодые тискаются по подъездам, но сдержалась: понимала, что Алеська, опять же внешне согласившись с ней, внутренне будет против, поскольку по ее мнению это не такой уж большой грех, если не сказать большего,  вообще не грех.

 

                                               ***

 

        Летом сорок третьего Степка под большим секретом рассказал Гале что, хлопцы Бородина едва не перестрелялись с хлопцами  Кондрата, поскольку и те и другие заказывали  выпечку хлеба у бабки Куделихи.

И Куделиха, рискуя жизнью пекла партизанам хлеб. Причем делала она это только ночами, потому что днем мог нагрянуть Павлюк.

        –  А еще, - говорил  Степка, - в доме у Ганны Болотки была партизанская свадьба, там пели, танцевали и пили самогон.

        Самогон гнали все, он был чем-то вроде  жидких денег. Такой же разменной монетой была махорка. И то, и другое старались иметь в запасе. От тех же полицаев без самогона не отделаться. Соседка  Ганна как-то пошла в райцентр в лавку за махоркой. Сразу же в лавке ее поймали.

        – Мужа нет, дети малые, значит, махорка для партизан, - сказал ей полицай и отвел в какой-то сарайчик, местную тюрьму.

        Ганна не особенно огорчалась, - разберутся. Однако один из сокамерников сказал, что полицаям наплевать, на то кому она покупала махорку. Им надо выслужиться перед немцами и представить тех, кто связан партизанами.

        – Так что, девка, - сказал он, - дела твои плохи. Но ты не голоси, а попросись до ветру, а в уборной две доски отходят, если выберешься незаметно,  – тебе повезло.

        Ганна так и сделала. Она выбралась из уборной, проползла балкой подальше от места своего заключения и, дождавшись темноты, пришла в Заболотье.

        – А еще, - говорил Степка шепотом, потому что отец обратил внимание на их разговор, - ночью приходил сам Бородин. Он с батькой говорил. Потом попросил у матери две тряпки на портянки. Мать стала копаться в куфэрке и оттуда выпала Библия, это книга такая про Бога. Бородин посмотрел на нее, полистал  и сказал, чтобы она спрятал ее подальше, а  то ребята на самокрутки изведут.

        Отец, словно почувствовав, что до дочери дошло то, чего ей знать еще рано говорит:

        – Степка, геть на двор, корове сена дай.

       

        Потом он подошел к лавке, где сидела Галя, сел рядом  и начал рассказывать сказку.       

       

        Каля рэчэчки Дняпра

        Там хадила удава,

        Там хадила удава.
        Тай забачыла яна,

        Тай на яваре арла.

       

        И маленькая Галя тут же забыла рассказ Степки и перенеслась туда, где милый друг вдовы сражается с турками:

       

        Ён с турками ваюе

        По каленички в  крыве

       

        Ужас нападал на Галю при этих словах, но дальше  было еще страшнее. И рубашечка  на молодце «уся ускипела от крыви».

        И настолько образно Галя представляла себе «вскипевшую» от крови рубашку, что со временем стала бояться крови. И когда у них появилась Лизка, и  когда мать впервые назвала ее «родной крывинкой», Галя не могла отделаться от чувства, что это название когда-нибудь принесет Лизке беду.

 

                                               ***

        – Тетка Галя, - говорит Алеська, - а дед Степан старше тебя?

        – Старше.

        – А он был партизаном?

        – Нет, он тогда был маленький.

        – Ты же говоришь, что он старше тебя?

        – Ну не настолько, чтобы воевать в партизанах.

        – А ты видела партизан?

        – После войны.

        Галину Ефимовну удивляют эти вопросы. Хотя, чему удивляться, наверное,  для Алеськи  бородатый дед Степан жил в те стародавние времена, в какие все могло случиться.

        – А он не носил донесения партизанам?

        – Нет, их носила тетка Наталья.

        – Тетка Галя,  а кого вы боялись больше, партизан или полицаев?

        – Вот те на, партизаны были свои, а полицаи служили оккупантам. Кого нам было бояться? – отвечает Галина Ефимовна, чувствуя, что вопрос ее покоробил.

        – А дед Степан говорил, что партизаны у вас корову увели.

        – Это были не партизаны

        – А кто?

        – Вооруженные люди, бандиты…

        – Да, а дед говорил…

        – Что мог запомнить дед, он был ребенком.

        – А ты, ты тоже была ребенком, ты запомнила?

        – Да.

        – Но ты же была еще меньше.

        – Зато я была впечатлительней. Ну, хватит о грустном, посмотри телевизор, а я помою посуду.

        – Я сама помою.

        – Ты помоешь завтра, а сегодня это сделаю я. Иногда это занятие отвлекает от ненужных мыслей.

        – Ты прям как Агата Кристи.

        Галина Ефимовна уходит на кухню, включает воду и начинает механически намыливать тарелки, ложки и чашку, слыша, как Алеська переключает каналы «Горизонта».

 

                                               ***

         

        Отец с утра натопил печку, сварил картошки и вся семейка, за исключением матери сидит за столом, на котором лежат деревянные ложки, а перед каждым  несколько картофелин. Горячая картошка чистится плохо и Наташка и Степка незаметно пытаются отвлечь друг друга, чтобы похитить у соседа чищенную картофелину. Но отец настороже, короткий удар деревянной ложкой по лбу, и все становится на свои места: стол не место для игр и шуток. Правда, отец, таким образом, чаще всего наказывает Степку или Наташку, младшую дочь он милует, хотя она тоже участвую в этих шалостях. Тут ничего не поделаешь, если у тебя украли бульбочку, нужно воровать у соседей, иначе те обнаглеют и будут это делать постоянно.

        Галя чистит очередную картофелину и вспоминает вкус конфет, которыми ее угощал немец по имени Ганс.  

        Ганс  приходил к ним несколько раз. Был он высокий, тощий и, несмотря на теплую погоду, ходил в шинели. Он долго бродил по двору, заглядывал во все углы хозяйственных построек, о чем-то говорил с отцом по-немецки. Из всех детей он почему-то выделял  Галю. Брал на руки, давал круглые конфеты, говорил:

        – Ин фатерлянд драй киндер.

        После ухода немца отец усадил Наташку на табурет и, выпроводив всех из дому, сделал ей городскую прическу, накрутив косу на голове. Потом отправил с узелком к дальним родственникам в веску, что находилась в одиннадцати километрах.

        Вернувшись обратно, Наташка рассказала, что спокойно прошла немецкие посты, и ее никто не остановил, потому что останавливали и проверяли только взрослых теток и дядек. В веске ей расплели прическу, извлекли записку, опять накрутили косу и отправили обратно.

        Но, посмотрев на себя в зеркало, Наташка расстроилась. Оказывается Яхфим одной рукой смог заплести ее лучше, чем дядька из вески  двумя руками.

        Потом оказалось, что немцы проводили какую-то операцию, но кто-то предупредил жителей, и они ушли в лес.

        Сразу же после этого пришел Павлюк с двумя немцами и каким-то гражданским типом. Тип стал допрашивать отца.

        – Что тут  делал Ганс?

        – Приходил менять свечи на яйца, - ответил отец.

        – Покажи свечи, - потребовал следователь.

        Отец достал из шкафчика несколько свечей завернутых в тряпицу.

Следователь задал еще несколько вопросов и ушел.

        В доме несколько дней было напряженно, но потом  все как-то успокоились. Все обошлось, если не считать того, что Павлюк и его напарник вернулись и забрали последних курочек.

        – А кто  будет платить? – спросил отец, наблюдавший, как молодой напарник Павлюка сноровисто запихивает кур в мешок.

        – А никто, - ответил Павлюк, - ты Яхфим у меня с прошлого года в должниках.

       

                                               ***

       

        «Кто это так непривычно пищит? – думает Галя просыпаясь, - на Надьку непохоже. У той голос значительно грубее».

        Свесившись с печки Галя видит, что мать сидит на лежанке и держит на руках сверток, который пищит и извивается как червяк. Галя начинает понимать – это младенец или, как говорили в веске, немовляти. Мать дает ему грудь.  Писк на какое-то время прекращается.

        Степка рассказывает Гале, что ночью приходил Кондрат с двумя партизанами и маленькой девчонкой. Он сказал отцу:

        – Или забираем корову, или возьмешь девчонку.

        Девчонку звали Лизкой, и было ей отроду несколько недель.

        – Как жену зовут? – спросила мать Кондрата перед уходом.

        – Тебе, тетка, какое дело?

        – Время тяжелое, вдруг не придете за ней?

        – Елизавета Кондратьевна она, - невпопад ответил Кондрат, но уже на выходе добавил, - а мать ее зовут Ксения.

        Адъютант Кондрата Василек приходил несколько раз посмотреть, как мы обходимся с Лизкой, а потом перестал ходить.

        Девочка была маленькой и слабенькой. На головке редкие волосенки и короста. Галя с Наташкой  стали рассматривать ее, но мать сказала, что на маленьких детей нельзя смотреть так долго.

        Мать кормила ее грудью, делала соски из хлеба с отрубями,  мыла ее в отваре череды, мазала головку постным маслом, и через какое-то время все болячки Лизки прошли. А мать привыкла к ней и, поскольку Надька уже ползала и даже пыталась ходить, то на руках у нее чаще всего была Лизка. А уж после того, как  Лизка стала агукать и произнесла первое слово «мама», Ходора назвала ее  «родная крывинка».

 

                                               ***

 

        Складывалось впечатление, что Павлюк знает все, что делается в Заболотье. После прихода Кондрата он был тут как тут.

        – Яхфим, - сказал он, - война кругом, жрать нечего, а ты детей стругаешь?

        – Бог дал, - сказал, отец, - на сметник1 не выбросишь.

        – Кто из бабок роды принимал? – спросил Павлюк.

        – Чего бабок беспокоить, я сам и принял, - ответил  отец.

        – Ну, ну, - сказала на это Павлюк, обошел все углы хаты, словно хотел найти доказательства того, что отец ему врет,  и остановился, как бы вопрошая:

        – «Что будем делать?»

        Отец протянул ему старую торбу, в которой были кусок сала и бутыль самогона.

        –  А выпить со мной не желаешь? – спросил Павлюк.

        – Ты же знаешь, я   хворый, - ответил отец, - не пью.

        – Ну, ну, - сказал Павлюк, покачался с пяток на носки, и ушел.

        И опять, как после визита Ганса, наступили тревожные дни

        1. Сметник - помойка

 

ожидания несчастья. Но и на тот раз все обошлось. То ли Павлюк поверил тому, что сказал  отец, то ли не хотел связываться с Кондратом, поскольку тот был свиреп и не простил бы ему этого.

 

                                               ***

 

        А девчонка со временем стала своей в семье  Прошкевичей. Наташка и Галя по очереди таскали ее на руках, и она позволяла это делать. Правда, всегда косила глазами, не далеко или ее несут от матери. А так как чаще всего с ней приходилось сидеть Гале, то она освоила второе слово, и было оно отнюдь не «папа», а Гая, правда звучало оно как «Гайа». В остальном ее речь напоминала набор звуков, которыми она  хотела высказать что-то  ее волнующее. И когда до нее доходило, что ее не понимают, начинала обижаться и плакать. Ходить она так и не научилась, хотя к маю сорок четвертого ей был уже почти год. На руках у матери она тянулась к Гале и

Наташке, но всегда настороженно реагировала на Степку и отца. Когда кто-то из Прошковичей-мужчин пробовали взять ее на руки или  шевелили пальцами рук, приглашая ее, личико Лизки мгновенно сморщивалось, и она  начинала плакать. В этот момент мать всегда поворачивала ее головкой к себе и успокаивала:

        – Ну, ну, - говорила она, - не отдам тебя Степке, не отдам, моя, моя…

               

                                                ***

        Через полгода после появления Лизки Прошковичи  лишилась последней живности, коровы-Лыски. Было это в начале зимы сорок четвертого. Удивительно, но молока матери хватало и Надьке, и приемной дочери. Правда к тому времени  Надька уже смело пила коровье, тогда как у Машки от него всегда начиналось расстройство живота.      

        В одну из январских ночей Галя почувствовал странную тревогу в доме и проснулась.

        – Батька, - сказала мать, - никак к Лыске кто-то пошел.

        Во дворе слышался хруст снега от чьих-то шагов, а затем и раздался тяжелый вздох, так могла вздыхать только Лыска. Мать бросилась зажигать свет. Но только она чиркнула спичкой, как  по окну ударила автоматная очередь, и все кто был в хате, без всякой команды бросились на пол.

        – Не шевелитесь, - сказал отец, - не поднимайте головы.

        Но никто и не хотел поднимать голову, все лежали на полу и кожицей чувствовали, как от них уводят их кормилицу.

        Кто-то подошел к окну и заглянул внутрь. Затем он исчез. Отец заткнул разбитой окно подушкой, обмотав ее предварительно покрывалом от ложка.

        Чуть рассвело Степка и отец сходили в пуню. Лыски там не было. Все это  было странно. Между хлопцами Бородина и Кондрата было некое соглашение не трогать живность у тех, кто имел  много детей. Наверное, это была какая-то случайная банда мародеров.

        – А может ее вернут? – спросила Наташка на следующий день, - шаль ведь вернули.

        Ни мать, ни отец на это ничего не ответили. А с шалью действительно приключилась удивительная история. Галя как-то простудилась и мать, напоив ее кипятком, настоянном на сухой малине, закутала шалью и уложила спать на печку. А ночью у них ночевали два хлопца из отряда Бородина. Они ушли под утро, долго копались, одеваясь,  не зажигая лампы и свечи. А утром мать с удивлением обнаружила, что куда-то исчезла шаль.

        Но потом шаль принесли. Правда, это были другие парни. Впоследствии до Прошковичей  дошли слухи, что об этом узнал Бородин и хотел расстрелять хлопца за мародерство, но тот сказал, что взял шаль временно с согласия хозяев и обязательно вернет  им.

        Почему Галина Ефимовна помнит лучше всего сорок четвертый? Может быть потому, что он богат на  печальные события, а может потому, что ей тогда уже было семь лет.

        Мать все больше привязывалась к Лизке, впрочем, как и та к матери.

Ходора, пытаясь укрепить ей ножки, часто держала ее на руках, и та прыгала, упираясь в колени матери.

        – Лиза, Лиза, Лизавета, - развесёлая кобета, - повторяла мать одну и туже строчку какой-то песни.

 

                                               ***

 

        Приближалось лето сорок четвертого. Все понимали, что скоро оккупации придет конец. Стали готовится к тому, чтобы уйти в лес на время отхода немцев, так как боялись, чтобы они  перед отступлением не отыгрались на местных за свое поражение.

        Мать словно предчувствуя скорое расставание с Лизкой, начала  говорить о том, что Кондрат человек рисковый, он до конца войны не доживет, и тогда Лизка останется у нас.

        – А Ксения? – спрашивал отец.

        – А что, Ксения, - говорила мать и логика ее была настоящей женской, - она баба молодая, ей замуж надо будет выходит за городского, а кому она нужна с  ребенком…

        Но в одну из ночей мая к нам пришел Васек и сказал, что у Кондрата появилась возможность отправить Машку и Ксению самолетом на Большую землю, но мать не отдала ребенка, и Васек ушел ни с чем. На следующую ночь явился сам Кондрат.

        – Оставь ребенка, - говорила мать, - кончится война, тогда и придешь.

        – Все, тетка Ходора, - сказал суровый командир, -  мои приказы обсуждению не подлежат.

        Мать начала суетливо собирать Лизку в дорогу. А та, словно почувствовав расставание, начала пищать. Тогда мать зашла за печку и стала кормить ее грудью, приговаривая:

        - Все хорошо, ну, ну… моя, моя… Но Лизка никак не могла успокоиться, наверное, тревога матери передавалась ей.

        – Заворачивай ее, Ходора, - потребовал Кондрат

        Мать запеленала Лизку и укутала сверху пуховой шалью.

        – Ночью в болотах сыро, - сказал она, - не простудите ее.

        И казалось, что все закончится благополучно, но в последний момент мать как с ума сошла. Первый это понял отец, он бросился к ней и обхватил руками, и придавил спиной к печке, иначе она выцарапала бы Кондрату глаза. Кондрат же направился к дверям, а Васек, как настоящий адъютант прикрывал его отход, пятясь задом за своим командиром выставив вперед шмайсер.

        Слухи о дальнейшей судьбе Лизки были противоречивы. Говорили, что ее удалось отправить самолетом в Москву, а потом говорили, что самолет не прилетел, и ее передали родственникам Кондрата, которые после  освобождения, почему-то сразу же отправили ее в Ленинград.

        Чуть позже узнали, что в том же мае погибла Ксения. А Кондрат уехал в столицу и в наши места не приезжал ни разу.

        Наташка к пятидесятым годам стала уже взрослой и на постоянные приставания матери написать в Ленинград и разыскать Лизку сказала однажды, что Лизка живет в Ленинграде, и пошла в школу, поскольку она развитая, и ее приняли с шести лет.

        Мать тут же стала вспоминать о том, как быстро Лизка училась говорить и конечно была умненькой.

        – Вот Надька, - говорила мать, - научилась говорить в два года, - а Лизка, она бы… А ты откуда это знаешь?

        – Однокурсник по техникуму в Ленинграде справки наводил, - ответила, не моргнув глазом, Наталья.

        С той поры все и началось. «Однокурсник» Натальи стал время от времени сообщать о житье-бытье Лизки. А мать долго жила каждой новостью, повторяла ее, комментировала каждое Лизкино действие.

        Эта ложь во спасение потянула за собой серию других. Так постепенно. Лизка росла, часто болела, лежала в каких-то детских больницах, но с честью справлялась с болезнями.

        – Голодное детство, - говорила мать, - вот если бы ее свозить на юг.

        Через год Лизка «стала ездить на юг», и ей «стало получше». Но «эти поездки»  породили другую опасность. Мать стала интересоваться:  каким поездом Лизка ездит на юг?

        – И чтобы ей не заехать к нам в гости, - говорила она, - ведь не чужие же мы ей. Вот ты Галя ее на руках таскала, хотя сама была до печки вершок…

        Но Лизка так и не заехала к матери. А потом и вообще закрутилась: поступила в институт, окончила его с отличием, стала работать в каком-то важном учреждении.  Потом вышла замуж. Но детей у нее так и не появилось. Наталья, ожегшись на «поездках Лизки на юг», интуитивно понимала, что мать может пожелать увидеть Лизкиных ребятишек, может попросить  связаться с Лизкой, то есть Елизаветой Кондратьевной и попросить ее привезти детишек на лето.

        Потом с Натальей случилось несчастье. Она с мужем возвращалась  домой, и машина врезалась в грузовик, который выехал к ним на встречную полосу.

        Когда горечь утраты по дочери немного утихла, мать опять стала вспоминать о Лизке. И тогда эстафета рассказов о жизни в Ленинграде Елизаветы Кондратьевной перешла к Галине. И Галина стала  делать это так же, как и Наталья, с той разницей, что осознавала греховность этого: в  одну из ночей ей вдруг пришло озарение, а не наказал ли Всевышний Наталью за эту ложь. Но остановиться было уже невозможно. Галина понимала, что мать этого не вынесет.

        Рассказы о Лизкиной жизни Ходора принимала с гордостью и ревностью одновременно. И только однажды высказала ту мысль, которую предполагала когда-то Наталья.

        – А вот родятся у Лизки дети, и будут ездить ко мне на лето. А что, у нас тут хорошо, лес, болота, грибы, ягоды.

        Но Лизка «все время отдавала работе» и ей было не до детей. И тогда мать стала ее осуждать за то, что она не думает о детях.

        – Наверное, ходит в пальто с горжеткой, - говорила она, - живет в многоэтажном доме рядом с Таврическим садом. А кто о ней позаботится, когда она станет старой?

        Про Таврический сад мать знала из  книжки, которая была у внука Сашки, сына Натальи.

        И вот уже и дочь Сашки  поступает в институт. Быстро летит время.

        Мать переживала отсутствие детей у Лизки, не замечая, что семейная жизнь ее родной дочери Гали не складывается, что она разошлась с мужем и детей у нее, скорее всего уже не будет.

 

                                               ***

 

        Вчера опять был страшный день, о котором вспоминать не хочется. Во двор пришли какие-то странно одетые солдаты.

        – Французы, - сказал отец.

        На ломанном русском они попросили накрыть на стол. Отец поставил на скатерть стаканы, самогон, тарелку с квашеной капустой и, большую миску с картофелем.

        Увидев все это, гости разозлились.

        – Партизан –  большой картошка, нам – маленький, - кричал один из них отцу.

        И тут случилось то, чего Галя не могла понять.

        –  Мы для своих детей готовили, а не для вас, – сказал отец, а потом добавил что-то на каком-то языке, похожем на воркование голубей.

Французы выскочили из-за стола и бросились к нему. А Галя, спрыгнув с печки,  вцепились отцу в ноги боясь, что французы его заберут. Так и стояла она, закрыв глаза, слыша, как кричит мать, и как о чем-то говорят французы, понемногу понимая, что интонации их речи не несут ничего страшного. Уже после войны Галя узнала, что в первую мировую отец был в плену и там научился  говорить по-немецки  и знал несколько фраз на французском.

        При всем том, что рацион семьи Прошковичей был небогатым, дети, если и не были сыты, то большого голода не испытывали.

        Из крапивы и щавеля варили суп, заготавливали, грибы, даже подорожник и цветочки конюшины1, собирались, сушились, толклись в ступе и служили приправами и добавками к супам, борщам, болтушкам из муки и затиркам.

        Но желание наесться от пуза присутствовало постоянно.

        Со временем мать стала отпускать Галю в лес с Наташкой, а чаще всего со Степкой. Вот и сегодня Степка лазает по березам и собирает вороньи и сорочьи яйца.

        Иногда он пытается поймать сороку, но в круглых сорочьих гнездах два входа и если ты всунешь руку в один, то сорока мгновенно выскочит из другого. С вороньими гнездами еще сложнее они полностью открыты. Степка держит в зубах за завязки шапку, в которую он складывает голубовато-зеленые в крапинку яйца.

        Вот он спускает вниз. Галя рассматривает добычу, радуется, что тонкие скорлупки не повредились. Степка разводит костер и в его золе печет яйца.  Делать это нужно осторожно, чтобы  они сразу не потрескались, не вытекли, не смешались с золой. Но все равно яйца всегда подгорают с одной стороны. Степка по братски отдает Гале несколько штук из своей доли, а потом, откусывая принесенные из дому вареную картошку и хлеб, Галя с братом поедают добычу.

        – Матери не говори, - предупреждает брат,  когда они возвращаются домой, что мы сорочьи яйца пекли.

        – Ладно, - отвечает Галя.

        1. Конюшина - клевер

 

       

        Впрочем, ей и в голову не пришло бы рассказать об этом матери.

Степка кажется ей большим и серьезным парнем, который всегда защитить ее от опасностей и подводить Степку она не будет, хотя Галя до конца не понимает, что плохого в том, что они пекли и ели сорочьи яйца.

        Степка шагает впереди, а Галя плетется за ним. И ей не страшно в лесу, потому что с ней ее старший брат, который, однако, совсем недавно чуть было не подвел всю семью.

        Уже с первых месяцев оккупации у жителей весок сложилось негласная договоренность в случае опасности всем находится дома или в одном месте.

        – Если уж случиться что, так всем один конец, - повторяли родители.

        Степка был у соседей, когда услышал звук мотоциклетных моторов. Он выскочил из хаты Ганы Болотки и бросился домой.

        Увидев бегущего мальчишку, немцы окружили хату Прошковичей, обыскали все углы, чердак, запечье, испороли все  подушки. Они подумали, что Степа бежит предупредить прячущихся в хате партизан.

 

                                               ***

       

        Уже став преподавателем истфака, Галина Ефимовна  пыталась в архивах найти упоминание об отряде Кондрата, его личном составе. В книгах о партизанском движении бригад с названием «Смерть фашистам» было несколько десятков. Но Галина Ефимовна разыскала и Бородина, и Кондрата. Кондрат значился командиром отдельной диверсионной группы.

        Далее шли сводки и отчеты о деятельности бригады, ее отрядов и групп и ничего больше.

        Тогда она стала искать очевидцев. Медленно по крупицам, она восстановила картину той блокады, в которую попала мае сорок четвертого группа Кондрата.

        А после того как восстановила, с еще большей ревностью стала рассказывать матери о Лизке.

        Отец умер в семьдесят пятом, мать пережила его на  пятнадцать лет.

Со временем она все меньше вспоминала о «родной крывинке».

        – У нее своя жизнь, - как-то философски заметила она и больше никогда не спрашивала  дочь, что там слышно о  Елизавете Кондратьевне.

        И только перед смертью вдруг сказала:

                – Умру, наверное, скоро?

                – С чего это ты вдруг? – начала было Галина.

                – Лизка сегодня приснилась…

        После смерти матери у Галины Ефимовны отпала обязанность  рассказывать о жизни в Санкт-Петербурге ее приемной дочери. И о существовании Елизаветы Кондратьевны в семье Прошковичей не вспоминали.

 

                                               ***

 

        Май сорок четвертого. Немцы блокировали соседнюю партизанскую бригаду. И по стечению обстоятельств в блокаду попал и отряд Кондрата. Тактика партизан в таких случаях была проста: разбиться на  маленькие группам и пытались прорваться. Но Кондрат не стал дробить свой отряд.

        Не имея возможности получить у местных жителей продукты, уклоняясь от поисковых групп противника, отряд пытался нащупать места, где можно было либо пойти на прорыв, либо выскользнуть из окружения незамеченным. Но куда-бы они не выходили, везде были немцы, стояла военная техника, и громкоговорители убеждали партизан сдаться и получить  помилование от немецкого командования, помыться в бане и сытно поесть.

        Оставалась одна надежда на выход к стыку двух лесных массивов в надежде прорваться именно там, хотя никаких данных, что там нет противника, или  противник сосредоточил малые силы, у командира не было.    Впереди, в пределах видимости были видны спины двух дозорных, остальные же брели одной группой. Бойцы не спали и не ели несколько суток. Недовольство решением Кондрата не разбивать отряд на группы росло и переходило в ропот. Ксения несла на руках Лизку, время от времени давая ей пососать тряпочку, в которую был замотан сухарь. Но это уже не устраивало ребенка, и та стала пищать.

        – Оставь ее, - сказал Кондрат жене.

        Та отрицательно мотнула головой. Кондрат, не привыкший к возражениям,  снял с плеча Васька шмайсер.

        – Оставь…на купине1

        Ксения, спотыкаясь и оглядываясь на мужа, не передумает ли он,

положила пищащий сверток на болотную кочку.

        – Иди, - сказал Кондрат ей, указав стволом автомата в сторону, куда двигался отряд.

        Васёк увлек Ксению за собой, а Кондрат остался возле болота, в ожидании, когда последний из  его бойцов скроется за стволами деревьев.      Среди множества лесных шумов, плач ребенка был хорошо слышен. Но вдруг он прекратился. Лизка, словно почувствовав, что именно от этого зависит ее жизнь,  замолчала.

         Ксения вырвалась из рук Васька и побежала обратно. Однако плач тут же возобновился,  но… последовала  короткая автоматная очередь, и Лизка больше не  плакала.

        1. Купина - кочка

 

        В тот же день группа Кондрата прорвалась на стыке двух лесных массивов, потеряв две третьи своего состава. Среди погибших была и жена Кондрата Ксения. Те, кто остался жив, говорили, что она искала смерти, и та пришла к ней.

                                              

                                               ***

 

        На следующий день Галина Ефимовна отстояла службу в Соборе Петра и Павла.

        Она поздно пришла к Богу. В храм ходит время от времени, плохо разбирается в обрядах и не знает многих молитв. Но каждый год в конце мая всегда посещает Собор Петра и Павла.

        Из услышанного во время служб  и некоей логики моления она составила свою молитву, в которой просит  прощения за ту многолетнюю ложь, и … упокоения  души Рабы Божьей Елизаветы... на поле боя убиенной.

 

 

 

                                Суета сует

 

                                   рассказ

 

Странного вида мужчина в шляпе и демипальто шел  покачиваясь вдоль трамвайных путей к остановке. По мере его приближения  к нескольким десяткам людей, стоящих  на асфальтовом возвышении,  раскачивания  мужчины  увеличивалась, словно некий механизм каждый раз добавлял   им дополнительное ускорение. Все это  необъяснимо походило на прогулку по краю пропасти, которая не могла закончиться благополучно.

Из-за поворота  появился трамвай. С неотвратимостью судьбы приближался он к остановке.

Так-так, так-так, -  стучали на стыках его колеса.

Когда трамвай поравнялся с мужчиной, тот  еще раз качнулся  и  оказался в пространстве между рельсами…

  Семенчук увидел испуганные лица людей, стоявших на остановке и так же как они испугался и… проснулся…

Так-так, так-так, - стучали на стыках колеса поезда,  возвращая  Семенчу-ка из   эфемерного царства сна в  осязаемую реальность. Вячеслав Антонович Семенчук,  полный лысоватый мужчина, сорока семи лет работал снабженцем в бывшем НИИ полимеров и  ехал в город  в командировку. Вячеслав Антоно-вич посмотрел на часы, можно было еще поваляться,  но он поднялся  и направился в туалет, понимая, что легче туда попасть сейчас, а не через полчаса, когда проводница станет будить всех, начнется вагонная суета, а он не любил суеты, в том числе и вагонной.

Умывшись и  побрившись  Семенчук  вспомнил сон, но тот  не вызвал у него чувства тревоги или опасности. В детстве мать запрещала ему купаться  в реке. А чуть позже  девятилетний Слава  узнал, что цыганка, ходившая по дворам, нагадала матери «гибель сына  от воды». Семенчук,  став взрослым, о гадании не забыл и воды сторожился:  купался с оглядкой   и даже зимой в сильные морозы не ходил кататься на коньках на реку. Зато всего остального он не боялся: до тридцати лет  ходил в горы, спускался в пещеры, прыгал с парашютом.

       Перед городом поезд замедлил ход,  и Семенчук, поторопившийся  выйти в тамбур,  был вынужден долго  и  терпеливо ждать,  пока плетущийся   как судак по Енисею состав   минует  поселок «новых русских» с трех и двух-этажными домами и черепичными крышами;   старые дачи, построенные в семидесятых годах,   небольшие домики на шести сотках; городскую окраину  с предприятиями, которые назывались промзоной;  стоящие на путях зеленые вагоны – свидетельство приближающегося вокзала и, наконец, перрон с его суетой  и беспокойством тех, кто ожидает посадки, тех, кто встречает, и  тех, кто «кормится»  встречающимися, предлагая им такси в любой конец города или  тележку в любой конец перрона и даже на привокзальную площадь.

 «Но что человеку чужая  суета – она не достойна его внимания, поскольку  никоим образом его не касается, а  является  лишь фоном, на котором происходит все,  что предписано  ему  судьбой» - думал Вячеслав Антонович обходя  двух таксистов, крутивших на указательных пальцах   ключи  от машин и  спускаясь  в подземный переход.

На привокзальной площади его опять атаковали таксисты, безошибочно понимая, что мужик с двумя  сумками  -  их потенциальный клиент. Понимал это и Семенчук,  но   направился к машинам частников, стоящим в отдалении от стоянки такси. В городе он бывал часто и знал, что с частниками  берут за проезд  меньше.

Устроившись на заднем сиденье старых « Жигулей» Семенчук  немного расслабился, так как знал, что ехать ему не менее двадцати минут.

В командировку  он приехал на один день – достать своему начальнику очистной фильтр на машину. Фильтр  можно  было  купить и  не мотаясь в  город, но начальник полагал, что а городе эти самые фильтры стоят чуть ли не в два раза дешевле, а  Вячеслав Антонович  не стал его переубеждать, тем более что в город ему нужно было позарез по своим делам.

Сам Семенчук  тоже жил в городе, но небольшом,  тысяч на шестьдесят жителей.    В перестройку институт, в котором он работал, перестал существовать, точнее от него осталась лишь  вывеска,  под крышей  которой продолжала  работать  одна лаборатория,  заключившая в свое время  выгодное соглашение с рядом  коммерческих фирм, выпускающих и продающих полиэтиленовую пленку для дачников.

Семенчук  достал из кармана куртки толстую  записную книжку,  просмотрел все, что было записано на   20 марта.

Книжка была гордостью  Вячеслава Антоновича. Наряду со многими полезными сведениями и телефонными  номерами она имела  366 страничек для записей неотложных дел. На странице  двадцатого марта  значилось двенадцать пунктов, каждый из которых означал маленькую или большую проблему, которую ему предстояло решить в городе.

Семенчук еще раз сверил адрес и попросил  шофера  остановиться возле облезлой пятиэтажки. 

- Я сейчас вернусь, - сказал он водителю и направился к крайнему подъезду, волоча за собой одну из сумок

Водитель, мужичек в куртке коричневого цвета, кожаной кепке  и с небритым дня два лицом лениво кивнул ему в ответ головой,  понимая, что клиент не скроется от него не расплатившись,  раз уж  оставил в машине  вторую  сумку.

Семенчук  поднялся на третий этаж  и позвонил в дверь нужной  квар-тиры. Почти сразу же после звонка раздались шаркающие шаги и дверь откры-ла среднего роста старушка с расчесанными на  две стороны седыми волосами во фланелевом халате и тапочках.

-                        Не пугайтесь,  пожалуйста, - произнес он обычную в таких случаях фразу, поскольку на лице старушки появилось удивленное выражение, - Лидия Петровна заказывала

- А она мне ничего не говорила, – ответила старушка

- Знаете, она видимо замоталась, сами понимаете, студенты, нагрузка, - говорил  Семенчук,  протискиваясь в прихожую и осторожно ставая сумку на пол так, чтобы не звякнули находящиеся там банки.

- А что там? - строго спросила старушка?

- Если бы я знал, - сказал Семенчук,  обворожительно улыбаясь, -  я всего лишь передаточное звено, посредник,   как модно говорить сегодня. А точнее оказия, так что вы не обессудьте. Лидия Петровна разберется, да там и  записка ей есть.

- А там нет ничего скоропортящегося? - так же  строго спросила старушка.

- Да что вы, там все рассчитано на долгое хранение.

Вторую сумку Сидоревич завез  еще проще. Жена декана  факультета «мосты и тоннели» приняла дар как должное, даже не поинтересовавшись от кого  он поступил.

Вернувшись в машину Сидоревич  вновь уселся на заднем сиденье и попросил  шофера  подвести  к  вокзалу.

Водитель, слегка  взволновавшийся, когда клиент покинул его второй раз  не заплатив за проезд и не оставив   ничего в залог,  успокоился и начал разговор о погоде и  ценах на бензин.  Семенчук  поддакивал ему, размышляя однако о  своем.

 Он  думал, что уж больно гладко начался этот визит в город. Опыт подсказывал, что так не бывает и что дальше у него что-то должно сорваться. Но  вместе с тем, он радовался тому, что  самые   значимые дела  в его списке  успел сделать:  передал  маленькие подарки преподавателю английского языка своего сына и создал  «материальную основу» для будущего разговора с деканом факультета «мосты и тоннели», на котором учился его оболтус. 

Тот  мало того, что  имел хвост по какой-то  технической дисциплине, название которой  никак не давалось Семенчуку, но и умудрился получить «хвост» по английскому.

- А вчера был такой случай - продолжал разговор таксист. Шел пьяный по улице и упал в лужу. Упал и лежит.  Подходит сердобольный  старичек,  вытас- кивает  его из лужи и ставит на ноги.  Мужик какое-то время стоит,  качается, а  потом бац,  выходит на проезжую часть и попадает под машину. Вот это помог. Да?

-Угу,  – почти автоматически ответил Семенчук, -  которого не тронула история с пьяным мужиком. Каждому уготован свой конец. Одному - умереть «от железа», другому  -  «от воды».  Стоит ли  тратить время на размышления, почему  и как  кто-то погиб.

- Вот так живешь, живешь, - продолжал водитель, - и бац. А главное,  если тебе написано на роду  умереть сегодня, то ты сегодня и умрешь. Вот как тот мужик. Ну не вытащи  старик его из лужи, он  бы захлебнулся бы. А так под машину попал… Точно?

       - Угу, - не особо вдумываясь в эти слова ответил Семенчук и попросил остановиться поближе к  зданию вокзалу.

Рассчитавшись с водителем Семенчук  направился в  кассу   и встал в очередь, чтобы взял обратный билет. Он уедет вечером, даже если все осталь- ные проблемы останутся нерешенными. Черт с ним, начальственным фильтром и прочими мелочами, главное было сделано,  и не стоило оставаться в городе  еще на один день

Очередь была небольшой,  человек семь. С учетом того, что кассирша пользовалась компьютером дело шло споро. Но,   стоящий рядом мужчина с  рюкзаком за плечами решил сократить  время  в очереди разговором с Семен-чуком.

- На выходные? – спросил он, - пытаясь завязать разговор. Семенчук сделал каменную физиономию и мужчина отстал, оставив его наедине со своими мыслями.

 

-                  Купив билет на обратную дорогу  Вячеслав Антонович  трамваем  добрался до железнодорожного института.

В приемной декана факультет «мосты и тоннели» он  просидел  почти два часа,  не желая раздражать секретаршу  худую девицу в огромных очках со стеклами цвета слабой иодной настойки. Весь  вид его, покорность, с какой он пропускал  вперед  себя представителей  профессорско-преподавательского  состава, сделали,  наконец, свое дело и даже  невидимые  за иодными  стеклами  глаза секретарши заметили столь терпеливого посетителя.

- Дмитрий Степанович, - произнесла она в какое-то устройство, похожее на телефонный аппарат только без трубки, - к вам  товарищ из провинции.

- Зайдя в кабинет  Семенчук  представился и  от него не ускользнуло , что выражение  лица декана слегка изменилось

- Да, - подумал  Вячеслав Антонович, -  видимо  Игореша  действительно достал всех на этом тоннельной факультете.

У Семенчука было двое детей: погодки Алла и Игорь. Но если  старшая дочь окончила институт и училась на первом курсе аспирантуры, то  сын прошел  в  политехнический  только с третьего раза, а, проучившись год бросил его и  поступил в железнодорожный. Семенчук не был против этого, хотя и не мог понять  причин для такого поступка. И только недавно узнал он, что  Игореша   ушел  на «мосты и тоннели» вслед за своей однокурсницей. Какое  безрассудство. Семенчук  в его возрасте  не позволял захлестнуть себя  ни чувствам,  ни эмоциям.

Вячеслав Антонович  понимал, что декан ждет от него действий по защите отпрыска, но  он  не стал защищать сына, точнее не стал защищать  столь примитивно.

- Дмитрий Степанович, - начал он, - я не отниму  у вас много времени. Я пришел к вам  как отец к отцу в некотором роде  за советом.

Такое начало было  беспроигрышным.  Он  явился «не права» качать  и даже  не «бодаться»  с деканом, он просить   всего лишь совета.

- Некие обстоятельства, которые юноши в таком возрасте вовсе не желают озвучивать, помешали  Игорю  сдать эти экзамены.

- Вы знаете, - ответил декан, - у нас инструкции, минобраз…

- Я предложил ему уйти из  института. Но он настроен учиться, учиться и закончить вуз. И в этом я его не могу не поддержать. Я не прошу у вас  делать  ему поблажек. Нет,  но  дайте ему шанс. И что греха таить ведь это английский. Так уж получилось, что в школе, где он учился, профилирующим был немец-кий и, наконец,  появилась учительница английского языка. Но она тут же вышла замуж, и все пять лет пока мальчик учился в школе,  она время от времени   уходила  в отпуска по беременности и родам. В результате за пять лет она имеет двух здоровых детей, а ее ученики  так и не знают английского. Дайте ему шанс.

Расчет был  правильный. Декан не сможет ему отказать прямо,  даже если  его оболтус использовал  все предусмотренные инструкциями шансы. Он, разумеется,  даст согласие. Так проще и  спокойнее, чем   тратить нервы на то, чтобы сказать папаше-просителю нет.  Ну,  подмахнет он еще одно разрешение на сдачу экзамена.  А сдать его он все равно не сдаст: знаний-то у студента  не прибавилось. Так видимо думает декан.  Думает и не знает, что он попал в капкан Семенчука, впрочем,  так как и англичанка, ведь именно ей и декану  Вячеслав Антонович  отвез по подарку. 

Выходя от декана  Семенчук  вспомнил анекдот о  кавказце, который вез в Москву барана.

- Зачем барана в Москву ведешь? - спрашивал его проводник вагона.

- Это не баран, это подарок, - отвечал кавказец, - а баран в институте учится.

Семенчук  присел на скамейку в  парке,  вытащил записную книжку и вычеркнул три позиции в списке. Он не любил суеты и беспорядочности. У него все всегда  было расписано по пунктам. И сегодняшний день и завтраш-ний. Причем на завтрашней страничке  всегда оставались свободные места для тех дел, что появятся и  тех, что по каким-то причинам не были  сделаны сегодня.

       К концу года Семенчук исписывал очередную книжку, но не выбрасывал.  Те,  что  служили хозяину последние три года просто лежали на письменном столе, остальные,- связывались по пять штук и хранились в том же столе, но в дальних ящиках. Хозяин  записных книжек не любил  неожиданностей,  экс-промтов,  импровизаций, называя все это неорганизованностью. Но больше всего не терпел он и неорганизованности, исходящей от других. Все, что другими делалось не по его меркам и стандартам,  раздражало Вячеслава Антоновича.

Семенчук  посмотрел на часы. Было  время обеда. До отхода поезда  оставалось пять  часов.

Он забежал в кафе под  каким-то латинским  названием, неспеша отобедал куском пиццы, запил ее стаканом пепси-колы и вновь занялся делами.

       К шести часам он, успел сделать все:  купить жене и любовнице духи, очистной фильтр начальнику,  решить по телефону  все  вопросы со смежни-ками и… удивиться этому. Такое  случалось  редко, если не сказать большего, не случалось никогда. Из  двенадцати  ежедневно  планируемых дел  редко удавалось сделать   больше  десяти. Уж больно не обязательный был вокруг Семенчука  люд,  не желавший  жить  и работать так, как это делал Вячеслав Антонович.

До поезда оставался  час с небольшим, и Семенчук позвонил сыну. Но на вахте в общежитии сказали, что жильца двести второй комнаты не видели со вчерашнего вечера, и Вячеслав Антонович, мысленно выругавшись, повесил  трубку. Отсутствие сына можно было предположить. Но в данном случае логика  поведения парня в возрасте двадцати лет  не стыковалась с родитель- ской.

- «Мог бы сегодня и не шляться, где попало, раз уж знал, что я приеду» - подумал  Семенчук и ему стало грустно.

 Совершенно случайно взгляд его   натолкнулся вывеску  «Пивбар».

В баре было чисто, светло, за стойкой возвышался  молодой человек в  жилете, белой рубашке с черной бабочкой.  Семенчук уселся на высокий стул и  заказал горячий бутерброд и кружку пива.  Он  жевал  бутерброд, запивал его пивом, ожидая, что алкоголь  снимет с него,  неприятное чувство, возникшее после звонка сыну. Но нужного результата не наступало. Тогда он заказал себе сто граммов водки. Пока бармен доставал бутылку наливал содержимое в мерный стакан и переливал его в другой к стойке подошли два парня и  по- хозяйски уселись  на стулья. Бармен тут же подал им пиво в двух бокалах и те, отхлебнув по глотку, закурили сигареты.

Семенчук махом выпил водку, закусил остатками бутерброда,  и  окон-чательно  понял, что ожидаемого  результата  не дождется. Наверное, эффект этот наступает не столько от алкоголя,  сколько от чего-то другого, и это другое   в данное время  напрочь отсутствовало. Недаром  видно  русский человек не пьет в одиночестве.

Он рассчитался и пошел к выходу.

 На улице грусть, которую он пытался  залить выпивкой,  вдруг перерос-ла в жалость к себе.  И все что он делал   сегодня,  вчера и много лет до этого показалось ему никчемным, пустым и главное не оставляющим никакого следа в жизни… Постояв  на крыльце бара  Семенчук  направился к остановке трам-вая,  отметив однако, что  все-таки опьянел от кружки пива  и рюмки водки. Он шел к остановке не чувствую под собой ног.  Было начало седьмого, заканчивался  очередной  мартовский день. Солнце уже касалось антенн многоэтажек, с крыш  которых свисали  огромные сосульки.  Красноватые  закатные лучи отражались в них.

Странное  чувство нереальности происходящего, возникшее  не то от опьянения,  не то от ощущения, что все это с ним уже когда-то случалось,  появилось у Семенчука.

Он двигался  вдоль трамвайных путей к остановке,  удивляясь тому, что несколько десятков людей, стоящих на асфальтовом возвышении смотрели на него  так, словно он,  в отличие от всех законопослушных граждан, ждущих зеленого сигнала светофора,  переходит улицу на красный свет.

Перед самой остановкой  Семенчука против его воли  сильно качнуло, он сделал шаг в сторону  и оказался в пространстве между рельсами. Раздался звон трамвайного сигнала.  Удивление на лицах людей, стоявших на остановке сменилось испугом,   и  Семенчук в  мгновение ока вспомнил сон   и  понял, что  сейчас  должно случиться. Он внутренне напрягся, ожидая удара бампером в спину. Но  в последний момент, когда, казалось,  столкновение неизбежно,  какой-то мужчина ударил  Семенчука   в плечо, вытолкнув   за рельсы. Тяжелая  масса  вагона,  чиркнув его по спине пронеслась мимо.  Вздох облегчения раздался на остановке,   и про Вячеслава Антоновича, чуть было не попавшего под трамвай,   тут же забыли и стали концентрироваться возле дверей вагона.

       Семенчук  обошел  трамвай  сзади и поплелся к ближайшему зданию: он  боялся упасть и решил на что-нибудь опереться.  Добравшись до  угла пяти-этажного дома  он прислонился  к стене.  Немного отдышавшись,  он  хотел было двинуться дальше, но  не смог этого сделать.

       Странные  мысли, похожие на фразы  без начала и  конца, а следователь-но,  без смысла,   копошились в голове. Семенчук вдруг  с ужасом осознал,  если сейчас он  не сможет разобраться  в них,  перевести  эти мысли-уроды  сначала в полноценные мысли о действиях,  а затем положить их  в основу  поступков, он навсегда  останется  у стены этой  панельной пятиэтажки.

Правда, тут же до него дошло, если он понимает это, значит, он уже мыслит,   и из множества мыслей-калек он все же собрал одну,  и таким образом, сделал первый шаг к спасению. Но порадоваться   этому Семенчук  не успел. Огромная  мартовская сосулька,  висевшая над ним на высоте пятого этажа,  отломилась и  понеслась вниз.

 

 

 

Цвела черемуха

                                              

      рассказ

 

-         Ты один? – спросила тетка вместо приветствия, когда Нефедов вышел из вагона.

-         А с кем я должен быть? – удивился он.

-         С телохранителем…

-         Это газетные утки – скривился Нефедов, - у меня нет телохранителей.

Тетка по случаю его приезда была в выходном жакете, темной юбке. Ее черные с проседью волосы гладко зачесаны назад и схвачены на затылке резинкой. Она чопорно берет его под руку и ведет вдоль состава.

Людей на перроне немного, и это, как догадывается Нефедов, не устраивает  тетку: ей хотелось, чтобы как можно больше поселковых увидело, что к ней приехал знаменитый племянник.

Когда они по тропинке вдоль реки дошли до моста, было уже темно, но Нефедов разглядел рядом с этим бетонным красавцем почерневшие сваи старого, деревянного. Его снесли двадцать лет назад. Точнее не снесли, а  бросили, отстроив бетонный. Поскольку старый мост считался списанным, его стали разбирать на свои нужды местные жители. Разбирали до тех пор, пока н сваях не осталось всего несколько бревен. Именно в это время с них сорвался в воду и утонул мужик с набережной улицы: чуть дальше моста по течению был омут с водоворотом. На том работы и остановились.

-         Сваи так и не спилили? – спросил он у тетки.

-         Да кому они нужны?

-         Чтобы мальчишки не лазали…

-                     Мальчишки по ним не лазиют, - ответила тетка, - мальчишки сейчас бизнесой занимаются.

Дома у тетки их ждал стол с салатами, картошкой, котлетами и бутылкой водки.

-         Может Евлампиевну пригласим? – предложила тетка.

-                     Как хочешь, - без энтузиазма ответил Нефедов: он не хотел видеть здесь соседку.

Уловив его интонации тетка сказала:

-                     А-а, ладно, обойдемся…проведем ужин в узком семейном кругу.

После второй рюмки тетка захмелела и стала всплминать его «последний» приезд. Она преподносила это так, будто он приезжал к ней последний раз в прошлом году.

Нефедов терпеливо слушал ее, а потом, выбрав удобный момент, вставил свое:

-         Пойду покурю…

-                     Кури здесь… Евлампиевна специально соседа приглашает покурить, чтобы в хате мужиком пахло…

-       У меня  «Кэмэл», - усмехнулся Нефедов.

-                     И что?

-                     После него пахнет верблюдом…

-                     Да ну? – удивилась тетка.

Нефедов курил, облокотившись на забор и вглядывался в темноту. Где-то лаяли собаки, звенела гитара и хрипловатый голос пел:

               

                Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела

                И в парке тихо музыка играла…

 

Двадцать лет назад, когда он в первый раз пошел ее провожать, тоже цвела черемуха, было холодно, и он накинул ей на плечи свою куртку. Да, это было в мае, а до этого он был тайно и безнадежно влюблен в нее почти полгода – как раз с того времени, когда его, шестнадцатилетнего парня, родители отправили в тетке, чтобы «вырвать из дурной компании». У тетки Нефедов должен был закончить десятилетку вдали от соблазнов большого города.

Стоит ли говорить, что по приезде в поселок он  тут же нашел себе компанию не лучше. Предводителем ее  был нефедовский одногодок – парень с нагловатой челкой и синими глазами, какие редко встречаются в природе. За эти глаза любили его все поселковые девицы в возрасте от пятнадцати до двадцати. Звали его Витьком. Среди почитательниц Витька была и она, - девятиклашка, еще не избавившаяся  до конца от девчоночьей угловатости,  с огромными глазами и пухлыми губами.

Странное оцепенение нападало на Нефедова, когда он встречал ее в школьном коридоре, а она, словно чувствуя это, усугубляла его растерянность быстрым взглядом своих огромных темных глаз.

 

У тебя глаза как нож – если прямо ты взглянешь,

Я забываю, кто я есть и где мой дом…

Если косо ты взглянешь, то как по сердцу полоснешь,

Ты холодным ржавым тесаком…

 

Пел, играя на гитаре, его друг Витек, и Нефедову казалось, что Витек видит его насквозь и подтрунивает над ним. Нефедов одновременно и боялся ее глаз и хотел снова увидеть их. А когда долго не видел впадал в тоску и начинал искать  встреч с ней.

Нефедов вернулся в дом, сел на стол.

-         Ты че такой хмурый? – спросила тетка, - Неприятности на работе? На тебя наезжают?

-         Где ты нахваталась таких слов: «бизнесой», «наезжают»?

-         Все так говорят, - простодушно ответила тетка

-         Это точно, - согласился он, - все только так и говорят, будто уже и слов других нету…

Три года назад Нефедова перетянул работать в свою фирму бывший его выпускник. Год они работали рука об руку, не жалея ни сил ни времени, как вдруг глава фирмы исчез. Все подозревали похищение, но он благополучно объявился в Испании, там же оказались и деньги их фирмы. Нефедов хотел вернуться в институт, но его попросили остаться и возглавить то, что осталось от фирмы. Он начал все снова и ему повезло.Теперь многие обращаются к нему за помощью, а в прошлом году его даже выдвигали кандидатом в Государственную Думу.

-         У твоей пассии неприятности, - сказала тетка.

-         Слышал.

-         Не связывайся с ней, ты – человек семейный…

-         Мне уже поздно с кем-либо связываться, - уклончиво ответил он.

-         Правильно, - согласилась тетка.

Поговорили еще ни о чем и стали укладываться спать. Перед тем как лечь в постель  Нефедов снова вышел во двор покурить.

Звенящая тишина майской ночи будила воспоминания. Он ясно, словно это было вчера, воспроизвел в памяти встречи с ней, первый поцелуй и клятву верности, инициатором которой была она. В тот вечер он летел в дом тетки словно на крыльях и даже, пренебрегая опасностью, перешел реку по бревнам старого моста. Сила любви несла его, не позволив свалится в реку и закончить жизнь так, как его неудачник-земляк.

Проснувшись на следующий день, он обнаружил на столе записку с указанием, что ему есть на завтрак и обед. Тетка, хотя и была на пенсии, продолжала работать на маслозаводе, ходила на другой конец поселка, что было по местным меркам «очень далеко», и не обедала дома.

Нефедов позавтракал, тщательно выбрился, приготовил свежую рубашку и галстук, но одевать не стал, а снова завалился  на диван в надежде предаться приятным воспоминаниям. Однако сегодняшние воспоминания были не чета вчерашним. Нефедов вспомнил последнюю встречу в ней, ее слова: она любит другого, а их встреча была ошибкой... Он не поверил своим ушам, стал преследовать ее, как вздорная соседка пытался выяснить отношения, начал поиски соперника…Впрочем, соперник вскоре объявился сам. Витек как-то со смехом рассказал, что ему в любви призналась одна девятиклашка.

Затем были экзамены, аттестат зрелости. Он уехал их поселка, поступил в институт, окончил его и никогда не приезжал в гости к тетке. Однако еще очень долго, если не сказать до сих пор, занозой сидела в его сердце та неразделенная любовь. Потом у него было много женщин и со временем  он понял то, что его друг Витек знал уже в те годы: чтобы добиться ответной любви не обязательно преследовать женщину, скорее наоборот…

Год назад, когда он баллотировался в депутаты Госдумы, ему стали звонить земляки. Но после проигрыша звонки прекратились. И вот два месяца назад секретарша спросила, стоит ли соединять его с периферией, и он понял, что это звонок из поселка. На него словно повеяло холодком – тем холодком, который бывает, когда цветет черемуха.

- Здравствуйте, - сказала она тогда, будто они все эти годы поддерживали дружеские отношения, - у меня беда: сын попал в некрасивую историю.

Нефедову стоило большого труда вытащить из тюрьмы ее семнадцатилетнего сына.  После этого последовал еще один звонок с благодарностью и предложением непременно заглянуть, когда он будет в поселке.

-         Как раз туда собирался, - вырвалось у него чуть ли не против собственной воли.

-         Тогда я жду, - был ответ.

Заноза в душе Нефедова сладко ныла и когда он ехал на поезде, и когда шел с теткой по поселку знакомой тропинкой и бередил себя воспоминаниями. После встречи с ней, он станет счастливым человеком, у которого в жизни все  и всегда получалось.

Звонок телефона прервал его размышления. Нефедов сорвался с дивана, подбежал к аппарату. Но это звонил корреспондент местной газеты Салихов, который когда-то писал о Нефедове. Корреспондент предлагал встретиться и дать интервью. Нефедов отказался и поплелся обратно к дивану. Было прохладно, он натянул на себя плед и задремал, отчего на следующий звонок отреагировал не сразу. А проснувшись, долго соображал, где он и кто звонит и только потом поднял трубку.

Знакомый голос, в котором  угадывался каприз и волнение одновременно, сообщил, что его давно ждут, что домашние разбежались на работу, но все равно с визитом тянуть не надо.

У ее дома, нисколько не изменившегося за двадцать лет, он оказался довольно быстро. Уверенно толкнул  калитку, вошел внутрь строения, сказал на всякий случай:  «Здравствуйте» - а вдруг ошибся. Но ошибки быть не должно – в этом доме ждали гостей: посредине комнаты был накрыт стол, как две капли похожий на теткин.

Из смежной комнаты появилась она, произнесла:

-         Вот так мы и живем, прошу к столу… Я здорово изменилась?

-         Ну что ты, - сказал он каким-то деревянным голосом, - нисколечко.

Она сама налила водку в рюмки, а потом друг вопросительно посмотрела сначала на Нефедова, а потом на граненый стакан.

-         Нет, - сказал Нефедов.

А она одобрительно кивнула: хорошо, когда мужчина не падок на эту гадость.

Выпили и стали говорить, точнее, говорила она, а Нефедов слушал ее разглагольствование с той же робостью, что и двадцать лет назад, только на этот раз эта робость имела другие причины. Он покривил душой, сказав, что она не изменилась. Перед ним была совсем другая, незнакомая женщина, которая с некоей категоричностью в суждениях рассказывала о жизни в поселке, о ценах на продукты, о сыне, который «по гроб жизни обязан Нефедову»…

Он слушал ее, с  ужасом  понимая, что нельзя дважды войти в одну и ту же  воду. Очарование неразделенной любви, которое двадцать лет сладкой занозой сидело в его  сердце, рассеивалось, как туман под лучами солнца.

И вроде все в ней было таким же как и раньше: и голос, и большие глаза, и знакомая припухлость губ, но  это была не она. Потому что и голос, и глаза, и губы не вызывали у него прежних чувств. Мало того, чем больше он всматривался в ее черты, тем больше его раздражали когда-то милые капризные нотки в ее голосе, кокетливая игра глаз, а уж пухлые губя были совсем неуместны на лице зрелой женщины, как неуместны панамка или бантик на голове старухи.

Она почувствовала это и поставила перед ним граненый стакан, вылила туда остатки водки. Он выпил, бросил в рот пластик малосольного огурца и стал ждать, когда эта доза алкоголя снимет с  него неприятие сидящей напротив женщины. Но алкоголь словно потерял свои наркотические свойства и не действовал на него.

-         Ты знаешь, - сказал он, - что Витек умер.

-    Все мы там будем, - ответила она с таким равнодушием, что Нефедову стало обидно за своего друга-соперника. Он еще что-то попытался сказать, но поперхнулся, а она поднялась из-за стола и направилась в смежную комнату по пути лениво вынимая из прически шпильки…

Возвращаясь обратно Нефедов вышел не к бетонному мосту, а к остаткам деревянного. Некоторое время он стоял глядя на спиленные и достаточно изгнившие сваи, а затем сделал первый шаг… Он дошел почти до середины бывшего моста и только тогда понял, что на этот раз ему реки не перейти – и не потому, что  бревна почти сгнили: он потерял ту окрыленность, которая перенесла его двадцать лет назад на противоположную сторону. Вместе с осознанием этого пришел страх. Он ударил по его сознанию, как  молния и также как молния быстро исчез, а на его место пришло равнодушие. И он не стал сопротивляться, пытаться устоять на бревне. Он сделал шаг в сторону…

Когда холодная майская вода сомкнулась над его головой, ему пришла глупая мысль, что корреспондент местной газеты Салихов будет иметь возможность опубликовать сенсационный материал о том, как предприниматель Нефедов утонул в их реке при загадочных обстоятельствах…

И опять зазвонил телефон, и Нефедов долго не мог понять, как это на дне реки мог оказаться аппарат, но потом сообразил и снял трубку.

-         Привет гостям, - услышал он, искаженный мембраной, но знакомый голос…

-         Привет, - отозвался он хриплым после сна голосом и, не давая ей говорить, продолжил, - хорошо, что ты позвонила… Со мной сейчас коллеги связались, нужно срочно уезжать… ты вечером позвони тетке, чтобы он не беспокоилась, а то я  к ней на завод дозвониться не могу.

-         Ну вот, - капризно произнесла она, - а я думала, что мы с тобой встретимся, посидим, поговорим…

-         Конечно встретимся, не последний день живем…

Нефедов стоял в коридоре вагона и смотрел на яркую зелень лесопосадок, проносившихся за окном. Такая зелень бывает только в конце мая, пока солнце и пыль не возложили на эту яркость  свои покрывала

Нефедов  не мог до конца осмыслить свой поступок. Но интуиция подсказывал, что он принял правильное  решение:  в последние годы он научился не пилить опилки, не возвращаться в прошлое и не пытаться прирастить то, что он отрезал.  Впрочем, из этого правила были исключения…

Он открыл окно, холодный воздух хлынул в вагон.

-         Молодой человек, - тут же раздался женский голос из соседнего купе, - закройте, пожалуйста, окно… Холодно…

-         Ну как же, - не то поддержал ее, не то подковырнул мужской бас, - не май месяц…

-         И все же холодно, - повторила женщина.

-         Еще бы, - отозвался Нефедов, - холода вернулись… черемуха цветет…