 Я должен был родиться в светлом будущем. Мне было предначертано положить свою жизнь на открытие Туманности Андромеды. И я, конечно же, родился бы в пятом году эры коммунизма, но коммунизм так и не наступил, а мне пришлось появиться на свет в 1985 году от все того же мелкобуржуазного Христова Рождества, в эпоху упадка развитого социализма.
Социалистические дети носили одинаковые ползунки и распашонки, одинаково орали от неудовлетворенности доставшимся историческим временем, лупили по сторонам любознательным взором и грызли одинаковых пластмассовых медвежат с удивленными глазами навыкат.
В три года я научился читать, лихо гонять на трехколесном велосипеде, собирать из конструктора фантастические механизмы и открыл способ добычи из книжного шкафа «взрослых» книг.
Как порядочный советский ребенок, я принял решение ходить в детский сад, там я познакомился со многими представителями будущего поколения пролетариата. Оказалось, что они не умеют читать, вытирать сопли, завязывать шнурки… Они научили меня драться, лгать и обзываться обидными словами. Сии навыки мне весьма пригодились в будущем. Гнилой интеллигент, я умею грязно врать, матерно ругаться и бить морды.
От дородных комсомолок, доставшихся мне в воспитатели, я узнал, что доброго лысого дядьку, чей портрет втиснулся между двумя шкафами в игровой комнате, зовут дедушкой Лениным. Поражало также необычайное обилие замусоленных книжек о героическом его детстве, во времена коего он совершил все мыслимые и немыслимые подвиги и был единственным добрым ребенком среди надменных барчуков и злобных отпрысков буржуазии. Великая скорбь хмурила его чело, и он вынашивал планы возмездий за коварное умерщвление брата своего и за обиженных бурлаков и бедняков.
Мне, как ребенку доброму и вдохновенному, было жаль бедняков и бурлаков, я ненавидел «проклятых буржуинов», которые в бестолковой детской головке путались с проклятыми фашистами. Моим первым любимым героем стал Мальчиш-Кибальчиш, и, подобно всесоюзному дедушке, я картаво распевал:
Шел от’яд по бе’егу,
Шел издалека,
Шел под к’асным знаменем
Команди’ полка…
Эту песню я обожал и, оседлав подлокотник дивана, представлял себя тем самым раненым Щорсом.
А мама стояла в очереди за «выброшенными» детскими носочками, колготочками, трусиками, маечками, ботиночками… А в холодильнике бережно хранилась заветная банка вкуснющей сгущенки…
Изучив ворох книжек с картинками, я твердо убедился в том, что первая обязанность советского солдата — солнечными летними днями колоть дрова для пожилых сельских жителей, что пионеры нужны для того, чтобы водить бабушек через автострады и конструировать модели аэропланов, и что маме положено «мыть раму». Изучив в пять лет букварь, я воспитывал своего брата в духе царящей доктрины, объясняя ему, что самыми родными и близкими словами должны быть непременно «мама», «Родина» и «Ленин». Двухгодовалый брат соглашался относительно мамы, сомневался в родине и отчаянно ревел, никак не желая понимать, что Ленин нам дедушка.
А у меня душа заходилась от восторга своей потенциальной будущей причастности к борьбе со злыми капиталистами всего мира:
Камень на камень, кирпич на кирпич,
Умер наш Ленин Владимир Ильич.
Дедушка Ленин, мы подрастем
И красное знамя вперед понесем!..
В пять лет я верил в это всерьез. Я с волнением и нетерпением ожидал того дня, когда впервые надену школьную форму, пойду учиться, и мне, стоящему в строю, нацепят красную октябрятскую звездочку с портретом юного златокудрого Ленина.
Помню, как перед походом в магазин мама вырезала из специальной книжечки разноцветные полосатые талоны: голубые — на молоко, коричневые — на колбасу, еще какие-то желтые были… Было ароматное овсяное печенье в зеленых картонных коробках, была весовая килька, которую приносили домой в целлофановых мешочках, были календарики с Аллой Пугачевой, и в очереди крупногабаритные предпенсионные пролетарки сварливо поучали мою маму, что мол «ребенка надо приучать к очередям» (я хныкал и просился на улицу).
А потом по Москве поползли танки, и я, уставившись в телевизор, до слез боялся войны. Еще помню, как всем сердцем откликался тогда на горькую песню о возвращении «через сто веков в страну не дураков, а гениев». Как и певцу, мне обидно было за державу, но под державою мы с ним понимали тогда разное: для меня державой был СССР. Потом идеологически активного певца убили, так начался легендарный «беспредел» девяностых, о существовании которого я узнал лишь спустя десять лет и то все больше из кино да из фольклора.
Помню, как мама, вернувшись с работы, сказала: «Украина от нас отделилась». И мне представилось, как рвется на части материк, как трескается земля, и огромные черные слои ее с жутким грохотом отрываются друг от друга.
«В магазине яйца ведрами берут!» И я думал, что будет война.
1 сентября 1992 года я, радостный, напялил новую форму и пошел в школу, но октябрята уже стали историей. Так разбилась об эпоху гласности моя первая мечта — о красной звездочке.
Все вокруг кишело переменами, нас, сопляков, учили иметь собственное мнение. Я легко поверил в то, что Ленин плохой, Сталин еще хуже; разве я мог не поверить взрослым? Разве мог я не верить учителям?
Я любил пухленького смешного Винни-Пуха, ежика в тумане и доброго Волка из «Ну, погоди!». «Трансформеров» и прочую яркую дребедень я просто принимал к сведению.
Когда я учился во втором классе, отменили школьную форму, появились жвачки, магнитофоны-кассетники, Coca-Cola и черные «адидасы». «Рабыню Изауру» сменили «Богатые», которые «тоже плачут», опосля я начал сочувствовать «Просто Марии», «Кассандре» и, не помню, кому еще.
Телекомпания ВИД, эмблему которой мы называли «мертвой бабушкой». Листьевское «Поле чудес». Время перераспределения капитала. Убийство Листьева. Весь день на экране — та самая жуткая голова «бабушки» и песня «Виват, король!»
В тринадцать лет я прочитал «Ледоход» и «День М» Виктора Суворова. И во мне, тогда еще склонном верить печатному слову, что-то пошатнулось. И я, дурак, деловито спорил с бабушкой о той истории, которую пережила она и о которой лишь слышал я, маленький книжный червячок.
Я писал стихи про смерть и с девяти лет трудился над романом об Афганистане.
В шестнадцать лет я открыл поэта — великого князя Константина Романова. У дворянина Маяковского прочел, замирая:
Лапы елок,
лапки,
лапушки…
Все в снегу,
а теплые какие!
Будто в гости
к старой,
старой бабушке
я
вчера
приехал в Киев.
Прикоснулся к свету Ивана Шмелева, жадно глотал страницы «Нашего современника» за 1992-й год. И эпоха «беспредела» предстала передо мною пиром интеллекта. Я понял, что я русский. Я принял это с гордостью, я был окрылен открывшейся мне честью и ответственностью. И тогда моей державой стала старая Россия «при свечах, при дворцах, при царе». О ней я писал теперь стихи.
Мне открылось печальное, смиренное и гордое небытие, которого не замечал я прежде: я почувствовал свои корни, земля показалась мне теплой и доброй, а небо — родным, похожим на одеяло.
Я читал все подряд и пытался проникнуть в тайну гибели Руси. Но семи печатей лжи сорвать не дано. Я, тот, кто должен был жить в эпоху коммунизма, кто мечтал жить в эпоху патриархально-рыцарского феодализма, существовал в желеобразной слоеной реальности. Я завидовал целеустремленной юности моих родителей, основательному, почвенному, природному, дореволюционному детству моей прабабки; как слепой котенок, я тыкался прыщавым подростковым носиком в бытие, пытаясь унюхать дорогу. Но в морях пути не отмечены верстовыми столбами, и я не двигался, бросив якорь, я наблюдал, как по правую руку всходило солнце и как оно заходило по левую.
Я был обижен историей, мне не удалось ни тихо прозябнуть где-нибудь в провинциальном городке империи девятнадцатого века, ни положить жизнь на строительство светлого будущего. Самой историей я и мои сверстники были выплюнуты из советского детского сада в российскую школу, мы усвоили в качестве основ мира то, что уже отжило, отскрипело. Мы видели, как рушится мир, видели детским дотошным и насквозь серьезным взором. Мы, рано отмечтавшие повторить судьбы героев революции, шестым чувством ощутившие пропасть, над которой нас пронесли на руках, боялись войны, боялись потревожить шаткое равновесие благополучного на вид бытия. И потому мы молчали. Мы творили свои сказочные миры, мы жили в них. Мы умели защищать свою сказку, но нам никто не показал заросшую границу между обороной своего и захватом чужого. Мы стали решительней, злее, жестче, категоричнее своих предков. Свои песчаные замки мы создавали сами, без плана застройки и госнадзора, и потому защищали их яростнее и нетерпимей. У каждого из нас была своя туманность Андромеды, но вселенная оказалась общей, подобной коммунальной квартире, где соседствуют люмпенизированный элемент и профессор истории, двадцатилетний студент-меланхолик и шустрый седой старичок. И в этом горьком, курьезном общежитии мы вынуждены, ошибаясь, искать собратьев.
Толчея вселенского зала ожидания. Мы опоздали, поезд социализма умчался без нас и, по слухам, с грохотом улетел под откос. Говорят, была диверсия.
И мы ждем следующего рейса, но не по нашей ветке пыхтят далекие разнаряженные мажорные паровозы. Время от времени проносятся на ручных дрезинах голубоглазые отчаянные борцы, созывая войска. Но много ли ног уместится на дрезине, и что эти люди завоюют?.. И мы уже обосновались на вокзале: спим, едим, галдим и шепчем.
Но не катятся голубые вагоны, что держат путь в обетованное. И мы тихо учимся у древних старух молиться и жить, ибо нам суждено выстроить свою мечту и назвать ее Русью Великой. И, быть может, внуки наши далекие родятся-таки в пятый год наших золотых снов, пахнущих свечами и акацией и звучащих забытой и плачущей гармонью за околицей времени…
|
