Предкам моим, близким и далеким, с поклоном…

Я не был там очень давно, с самого детства, и теперь отчаянно плутал в русском хаосе полевых дорог. Мой "Мерседес” вот уже не первый час, тихонько постанывая, обреченно царапал свое холеное городское пузо о пыльный хребет глубокой колеи. Колхозные поля в этом году не сеяли совсем, не было семян и горючего. Некошеные луга с сохнущей перестоялой августовской травищей в человеческий рост обступали мой автомобиль. Луга мягко перетекали в лесные полянки, колки – в солнечный березняк. Я углубился в лес, понял, что вновь ошибся дорогой и заглушил мотор. Я вылез из машины и ступил на землю. И вмиг до слез вспомнилось вдруг, как бабушка, умирая в городской квартире, все просила отвезти ее в деревню, чтобы "походить по земле”. Мягкая она, полевая дорога, идешь по пыли, точно по одеялу ступаешь, и ноги словно сами шагают, силы в них появляются живые, травные, росные… Эх, бабушка, бабушка, нет тебя больше… А была – и не замечал, что есть…

Щебетали на разные голоса незнакомые, словно бы из минувшего столетия, птицы. Стелились вокруг неизвестные мне травы. Из-под колеса машины выглядывали, обняв друг друга листьями, клевер и подорожник. Прямо перед капотом замер, чудом не смятый, серо-зеленый стебелек с колосистой вразлет маковкой, словно последний воин, остановивший стальное городское чудовище. Я забыл имя этого стебелька, а быть может, и не знал никогда. Но в детстве летом мы с друзьями звали такие колоски "петушками”. Была такая нехитрая игра. Спрашиваешь у приятеля: "Петух или курица?”. Он отвечает, а ты зажимаешь двумя пальцами стебелек и скользом к маковке обрываешь продолговатые семена. Если пушистый, длиннохвостый вышел пучок, значит – петух, а если коротенький да ровненький – то курица.

Отошел два шага от дороги – нашел в траве хлипкий кустик клубники с бурой, давно иссохшей и чудом не отпавшей от него ягодкой. И страшно стало. До ужаса в затылке похолодело. Ведь ни души кругом! И словно кто-то ходит рядом, вокруг меня ходит и за стволами прячется. Чужой я в этом лесу, чужой, не понять мне ни красоты его, ни величия. Животный суеверный беспричинный страх, кружа, словно бы запрещал мне прикоснуться к ненайденной мною святыне, что укрылась где-то поблизости.

Трусливым иномирцем я сбегал, словно с чужой земли, словно самоуверенный захватчик, словно лжец из древнего храма. Будто я заглянул в глаза Богоматери на лике и солгал, будто бы понял ложь свою и ужаснулся ей…

Не щадя машины, что билась брюхом о камни и кочки, я выжимал педаль газа, желая лишь как можно быстрее увидеть живого человека. Какая-то неведомая сила не пустила меня, праздного, живого, бессмиренного к своему бессмертному роднику. Охваченный страхом, я заблудился и никак не мог найти той дороги, что выводила на асфальтированную трассу, ведшую в село.

Вечерело. Я метался в бесконечных и бессмысленных поворотах и перекрестках, пока вдруг не заметил идущего навстречу человека. Это был седой длиннобородый и тем чрезвычайно колоритный худой и невысокий старичок, тип "лешака”. В выцветших растянутых трико, в бусом пропыленном пиджачонке он шел с огромным, годным на удочку прутом посреди дороги, хлопая и пыля старыми, обутыми на босу ногу калошами. Поравнявшись с ним, я остановил машину:

– Здравствуйте…

– Здравствуй, – кивнул он, пристрастно разглядывая меня и мой ярко-красный "Мерседес”.

– Не подскажете, как на трассу выехать? – спрашиваю.

– Езжай, – отвечает, – прямо, вот и будет тебе трасса. А ты чей будешь?

Поколебавшись почему-то мгновение я как-то неловко ответил:

– Сергей я. Кузнецовых внук… – и смущенно, ибо никогда раньше не приходилось так называть деда да бабушку, добавил "по-взрослому”, – Катерины и Ивана.

Старик с интересом впился в меня неожиданно суровым оценивающим взглядом и, оценив, оттаял, одобрительно сообщив:

– А ты находишь на Ивана-то… Ну а я – Николай Васильевич, помнишь, может? Я-то тебя еще маленького помню. С нашими ребятишками играл.

Все внуки деревни, приезжая на лето, играли вместе. Я силился вспомнить, чьим же дедом был этот, и не мог. Все сухощавые бородатые старики, дожив лет до семидесяти пяти отчего-то становились похожими друг на друга. И в лице этого Николая Васильевича я узнавал черты всех деревенских фамилий, тесно перероднившихся друг с другом за век соседства и товарищества. Тем временем старик с надеждой ждал, что я его узнаю и, наконец, не дождавшись, сообщил с той простотой, от которой сразу становится смешно и тепло:

– Ну, Сивушкó я… А у меня корова паслась, да ушлялась опять куда-то, блудная. Повадилась на лужок ходить… Видать трава ей тáма слаще…. Точно с сахаром ей тама намешали… Вот старуха и говорит: иди, гони домой, а то потёмки… Доить-то в потёмках неловко… – И внезапно спохватился: – А ты теперь где ночуешь-то?

– В машине, – ответил я.

– Так поезжай к нам. Чо одному-то? Нам со старухой вдвоем скучно. Сашка приезжал всего на неделю, да уж уехал. – Я понял, что это был дед Сашки Сивушко, того самого, который давным-давно едва не утонул в озере. И я с остальными мальчишками нырял на глубину, дрожа от страха и холода родниковой воды. Сашку мы спасли и поклялись не рассказывать об этом взрослым, а то заругают и, чего доброго, запретят купаться.

Сашку Сивушко за странную фамилию звали Сивухой. Он обижался и затевал драку. И вот однажды, когда внук в очередной раз вернулся в синяках и ссадинах, дед Николай, чинно усевшись у забора на лавку, с гордостью рассказал нам, мальчишкам, сказку, в которой говорилось, будто фамилия их необыкновенная и происходит от волшебной лошади неведомой масти с сивым ухом, от которой и произошел первый в роду Сивушко. "Кобыла эта была навроде теперешней Сивки-Бурки”, – заключил тогда старик и Сашку стали звать Сивкой.

– Помнишь, где дом-то наш? – перебил мои воспоминания дед Николай.

Я не успел ответить, и он, выставив перед собой ладонь и, порывисто жестикулируя ею, принялся объяснять:

– Вот на трассу выберешься, до села… И второй поворот направо. А там – по левой стороне шестой дом, не промахнешься. Поезжай, а я щас, вот корову пригоню…

Он пошел искать свою "блудную” Зорьку, а я решил его подождать. Как-то неловко было ехать одному в чужой дом, бабуля Сивушко меня, конечно, не узнает… Через четверть часа дед Николай вернулся, весело отчитывая рогатую толстую рыжую коровищу, которая устало топала впереди и время от времени снисходительно косилась на старика.

…В село мы с дедом Николаем въехали в машине. А корова брела впереди, беспокойно оглядываясь на свой чудной и нелепый пыльно-красный эскорт иностранного производства.

Процессия сия заинтересовала людей. Увидев незнакомую неместную машину, они спрашивали друг у друга, кто да чей, да к кому это может быть. У дома дед Николай барином вылез из машины: ко мне, мол, чего глазеете. И, хитро взглянув на меня, сказал:

– Хорошая машина. – И неуверенно добавил: – Только шибко аляпая… Так только, для форсу если, в городе… А у нас… – И тогда я почувствовал всю неуместность слишком истошного вопяще-городского цвета своего "Мерседеса”, всю его неискренность и нарочитость, и стало отчего-то совестно. Я невольно опустил глаза, а старик, ничего не заметив, продолжал: – У Сашки тож машина какая-то… Черт ее поймет, американская. – Определение "американская” дед Николай давал всем новым и малопонятным для него вещам. – Но тож красивая. Навроде как у тебя, только белая…

Тем временем на звук мотора выбежала бабушка Сашки Сивушко, баба Рая, и, увидев меня, замерла в воротах:

– Здрасьт… – удивленно кивнула она на мое приветствие и, приставив ладонь козырьком к бровям, словно глядеть приходилось вдаль или против солнца, принялась из-под нее рассматривать меня.

– Не узнала? – захорохорился дед Николай. – Сережка Кузнецов, Иванов внук. В лугах заплутал. А я тож не узнал сразу. А потом думаю: вроде как находит на Ивана!..

Старик Сивушко все говорил и говорил, старуха его не слушала, только расплылась в улыбке и, как родного, обняла, повела в избу. Она не удивилась тому, что я здесь, ничего не спросила и только, как-то жалеючи взглянув на меня, тихо вздохнула: "Вот и нет уж никого, ни деда, ни бабы… Жили, наживали, и отжили”. И уже громче спросила:

– На кладбище-то был?

– Был, конечно, – отвечаю. – Я днем сегодня приехал.

– И мы вот, Сашка приезжал, ходили… Травку там подёргали, позаросли все…

Пёс у крыльца начал рваться с цепи, лай взлетал до фальцета, пес видел меня, чужого, и захлебывался злостью.

– Да замолчи ты! Свои! – грозно топнула на него баба Рая, и он, для верности окинув меня взглядом с ног до головы, притих.

Зачем я приехал сюда, по совести, не знал. Но что-то потянуло сесть за руль, отмахать спозаранку двести километров, чтобы посетить погост. Зачем? И что-то внутри меня настойчиво и как-то поучительно отвечало: "Надо”. Может стареть начал, раз в руины потянуло? Да, вроде бы, рано еще… Нет, то было не старение, то была потребность укорениться.

…И дед Николай уже истопил баню. И баба Рая уже подоила корову и "наварила картошек” на ужин, и они оказались такими сладкими и добрыми с молоком и хлебом домашней выпечки, что мне даже идиллически подумалось, что вкуснее этой обычной картошки и черствеющего хлеба я уже очень давно ничего не ел, и вкуснее этого молока ничего с самого детства не пил. Молоко было парным, теплым, густым, пахло нежностью, чистым телом и утренней травой.

За ужином баба Рая спросила:

– Не женился еще?

– Нет, – отвечаю.

– А Сашка наш в прошлом году. Свадьбу сыграли, мы с дедом тоже ездили. Они уж вот с дочкой приезжали, полтора месяца всего.

Улеглись спать. И в темноте, уже засыпая, дед Николай спохватился:

– Сережка, – тихо позвал он меня.

– Чего? – спрашиваю.

– А ты чего в лугах делал-то? На Зайсáн дорогу, что ли, искал?

– На Зайсан. Да только не нашел я дороги, заблудился. Часа два плутал.

– Заросла дорога. Никто не ездит. Я завтра коня запрягу, поедем… В прошлом году запахали дорогу, а в этом поле не сеяно, не пахано. А по пахоте, хоть и по старой, только машину гробить… – Он зевнул. – Ну, спи, Сережка, спи…

Мне не спалось. Зайсан был старой деревней, что находилась отсюда километрах в десяти. Точнее, это была уже не деревня, а лишь место, где она некогда находилась. Кусты ирги, смородины и черемухи обозначали места, где некогда стояли дома. Там, в Зайсане, родилась моя бабушка, там жили ее бабушка и дедушка, там они и умерли, где-то там и лежат на позабытом-позаброшенном кладбище. Старые дичающие садочки, одиноко гниющие столбы, ширящиеся с каждым годом лога да заброшенные поля – вот и все, что осталось от большого села, исчезнувшего в далекие пятидесятые годы.

Это то, что я помнил. Пока бабушка была жива, она любила туда ездить, рассказывала, где чей дом стоял, где какая улица тянулась. В раннем детстве я застал еще и дом, в котором выросла бабушка. Он стоял одинокий, холодный, словно иссохший, обветренный брошенный корабельный остов. Кто-то тогда взял меня на руки, поставил в оконный проем, и я заглянул в черноту и сырость брошенного жилища. Только вздыбленный прогнивший пол вспоминается мне теперь, только бездна вскрытого подполья… Потом говорили, что дом сгорел. Кто-то поджег…

"Хорошая была деревня, веселая, – вспоминала бабушка, – песни пели…” Я уснул, и мне снились зрелые августовские поля, зачинающиеся сумерки, слышалась ленивая собачья брехня по дворам, какая-то до боли знакомая бабушкина песня, слов которой было не разобрать, и далекая, сливающаяся с посвистыванием сверчков, тихая гармонь… И снова я был маленьким, и будто снова бабушка сварливо шептала деду: "Тише ты говори, ребятишек разбудишь…”

"Тише ты, разбудишь парнишку”, – услышал я сердитый шепот бабы Раи и проснулся. Дед Николай приглушенно бубнил в кухне:

– Вот уж и опять холодает по утрам… Даве управлялся, Быкова Ольга увидала меня в ограде, подошла да спрашиват, кто, мол, приехал вчера. Так и так, говорю, Сережка. Она головой покачала, да и заревела опять. Домой пошла…

– Ну, так ты б не говорил.

– Как я "не говорил бы”? Чо я ей скажу, если спрашиват? – горестно сокрушался старик.

Быкова Ольга, "тёть Оля”, была матерью местного мальчишки Вовки Быкова. И с ним я в детстве играл здесь в "казаки-разбойники”. Мы с Вовкой, было дело, даже считались друзьями… Но вся наша дружба сводилась лишь к совместным утренним рыбалкам.

Управившись с хозяйством, дед Николай, запряг свою Карьку, и мы с ним поехали искать дорогу в Зайсан. Пока ехали через село, старик молчал, точно не решаясь заговорить. Наконец решился:

– Есть еще, говорят, дорога в объезд, по трассе – вокруг, с другой стороны… Но, я думаю, километров восемьдесят этого объезду будет. А тут, если как раньше, напрямки – так  не больше десяти… Может, двенадцать…

Он говорил это как-то нарочито громко, не глядя на меня, и мне показалось, что не о дороге думал он. С его языка хотело сорваться нечто иное, но он словно боялся заговорить об этом. С километр проехали молча.

– Вовку Быкова помнишь? – решительно спросил он вдруг.

– Помню, – ответил я и вмиг вспомнил его утренний разговор с бабой Раей и догадался о том, что он хочет сказать.

– Схоронили прошлой еще весной. Забрали в армию. Там и погиб. Мать его с того времени и стала, как помешанная… Он же у нее один был. Приходила сегодня, о тебе расспрашивала.

…Я промолчал. Вовка был на два года младше меня… Тем временем мы свернули с трассы на полевую дорогу, где я вчера встретил деда Николая. Тут он кивнул на небольшой овражек слева и сообщил.

– Вот он, Петькин овражек…

– Какой "Петькин овражек”?

– Гришкин Петька на мотоцикле тут разбился. Недавно, этим уж летом. Жена осталась. Только женился…

Петька был моим ровесником…

– А Ленка замуж вышла, сын у нее, второго ждут. Хотят в город уезжать. А и правильно. Что тут делать? Нам, старикам, доживать. Ведь еслив чо, то и фельшера нет, никого. Хошь – живи, хошь – помирай, все одно – никому не нужен. Колхоз развалился окончательно…

Вдруг он остановил коня, телега, скрипнув, замерла на месте. Дед Николай оглядел округу и, чуть подумав, сообщил:

– Где-то здесь была дорога, – указал он на стену неведомой мне сохнущей травы, – как раз вон на тот околок выходила, правее его… Но! – натянул он вожжи и стал заворачивать Карьку с дороги в заросли. Кобылка удивленно оглянулась и неспешно потянула за собой телегу, приминая хрустящие стебли. – Эх, какое сено погибло!.. – грустил дед Николай. – Мы здесь, бывало, вручную, литовками, и околки даже выкашивали…

– Так здесь же поле было, а не покосы, – поддержал я разговор.

– Но-о-о, – соглашался он. – Тут поле, полоса была, а тама – вон, чуть подале, так то покосы колхозные…

Наконец луг плавно перешел в череду разнотравных полянок, меж которых тянулась межа, густо заросшая конотопом и подорожником – первый признак старой дороги. Так и поехали. По низкому кудрявому конотопу лошадка пошла рысью, и стало весело. Дед Николай принялся-было что-то насвистывать, но зубные протезы мешали чистоте звука, и он, махнув рукой, задумчиво затих.

В перелесках настойчиво искали смерти крупные рыжеватые комары. Дед Николай заботливо сгонял вожжами паутов с тугого конского крупа. Я опасался, что меня укусит какая-нибудь летучая мелочь, и поэтому усердно уворачивался от насекомых.

Несколько раз в детстве я ездил этой дорогой, но теперь не мог вспомнить ни одного куста, ни одного знакомого дерева. Все здесь было теперь для меня новым, все было тою загадочной бессмертной простотой, к которой мое сердце жаждало припасть.

…Вскоре вдали завиднелись огромные лога, вдоль дороги, приветствуя, склонились дичающие ветви ирги и черемухи – стареющие ошмётки былых садов. Жадное комарьё бесцеремонно лезло кусаться. Карька то и дело обмахивалась своим знатным хвостом.

Дед Николай, привязав лошадь к гнилому столбу, отправился проводить ревизию черемухи, которая, судя по его невнятному бормотанию, в этот год хорошо уродилась. Я же смиренно бродил по округе, пытаясь угадать то место, где стоял дом, в котором выросла моя бабушка. Я шел по траве, и она мягко приминалась, чуть похрустывая, под моими ногами. Шел, пока не остановился на краю огромного оврага, на дне которого светлело иссохшее пятно белой глины.

– Пруд здесь был. Пересох, видать, – прокомментировал подкравшийся сзади дед Николай и, точно стесняясь своей заботливости, нерешительно добавил: – Ты, это, на краю-то не стой. Обвалится – не дорого возьмет…

Я послушно отступил на шаг назад.

– Растут лога, – кивнул дед Николай на стоявший неподалеку, тоже на краю обрыва, куст ирги, свесивший над склоном половину своих корней. Была в этом кусте, пересохшей реке и заросшей дороге какая-то особенная, пронзительно-светлая романтика. И солнце светило здесь не во имя одиночества, а во имя приобщения.

– А бабушкин дом не здесь стоял? – спросил я деда Николая. Уж больно понравился мне куст, нависающий над солнечно-желтой глиняной бездной.

– Не знаю, – отозвался старик и, подумав, вспомнил. – Она говорила, что у них рябина росла в саду. – Он оглядел округу. – Поискать надо рябинку. Где она, там и был их дом… Долго стоял, да сжег кто-то. Пожар здесь был, кладбище тоже горело.

– А где оно?

– А по ту сторону лога. Видишь околок березовый? Оно и есть. А ты, что ли, и туда собрался? – Дед Николай заглянул в овраг и сердито обратился ко мне таким тоном, точно я был дитя неразумное: – Через овраг, напрямую я тебя не пущу. Склон-то крутой – чисто обрыв. Та сторона, вроде, пополóже, но тоже не сильно разбежишься. Если только в обход. Пойдем, а то еще заблудишься. И, это, брюки в носки заправь, в траве всякие водятся… змеи, клещи, насекомые. За мной иди.

Мы пошли по-над логом, огибая его.

– Сережка! – через несколько минут окликнул меня дед Николай и оглянулся: –Идешь?

– Иду, – отозвался я.

– Скажи, а что ты там увидеть хошь? Кресты-то и те на могилках, если не сгнили, то сгорели. Там и могилок-то уже не различить, наверное…

– Не знаю. Тянет что-то. Потребность есть… – Я помедлил и все же добавил показавшуюся мне чересчур громкой фразу: – Поклониться им, бабушкиным деду да бабке.

– А на что тебе им кланяться? – Неожиданно строго спросил дед Николай. – Ты хоть имена-то их знаешь?

– Знаю, – чуть обиделся я на его тон. – Дед Максимом был, бабушка… – я понял, что забыл ее имя, – Пелагея… или Прасковья… – Мне стало стыдно и я признался: – Забыл.

– Полиной ее звали, бабкой Полиной. Я еще парнишкой совсем был, помню ее. Хорошая бабка была, добрая… Часто ребятишек, своих, чужих – все равно – привечала.

  …Кладбищенский околок оказался на удивление сумрачным. Старые березы, точно липы над аллеями в старых поместьях, тесно переплелись кронами; навек переплелись… Трава на бугристой неровной земле была густой, низкой, сильные сытые стебли тесно жались друг к другу.

"Бабушка с дедушкой там, под культяпой березкой, рядом лежат”, – вспомнил я бабушкины слова. Но как отыскать эту самую березку? Я решительно не мог разобраться, какому из этих кривых стволов больше подходит эпитет "культяпая”.

– Дед Николай, какая из этих берез культяпая?

– Не знаю… а на что тебе?

– Бабушка говорила, под ней они…

– Не знаю я… Все они по-своему культяпые, какую ни возьми.

Я почувствовал отчетливую потребность войти вглубь околка, точно позвал меня кто-то, тихо и ласково. Та самая сила, которая не пустила сюда вчера меня, бессмиренного и городского, приветила сегодня меня, пешего и робеющего.

Я посмотрел под ноги, и шагнул между, как мне показалось, двух бугорков. Дед Николай ухватил меня за рукав и потянул назад:

– Чо, совсем ума нет?! Здесь не поймешь, где межа, где могила! И провалиться не долго…

Я поднял глаза и замер: в глубине кладбища, под одной из берез, что высилась меж двух черных пней, стояла серая собака и глядела прямо на меня.

– Волк?! – прошептал я деду Николаю.

Он сразу встрепенулся и шепотом спросил:

– Где?

– Там, под березой… Под культяпой. 

Дед Николай обшарил взглядом округу и, тихонько матюгнувшись, принялся приговаривать: "Святой Георгий, обереги меня от зверя лютого, от зверя злого, от хорта с хортенятами”.

– Стой, Сережа, не двигайся, – шептал он мне и вновь повторял свой заговор.

Волк долго стоял неподвижно, словно чего-то ждал, вперив в меня свой пронизывающий допрашивающий взгляд. Наконец он развернулся и пошел от нас прочь.

– Пошли, пошли отсюда, – заторопил дед Николай, подталкивая меня, – Иди, иди вперед быстрее. – Он беспокоился о Карьке, что паслась на другой стороне оврага.

– Откуда здесь волки-то? – спросил я.

– Места-то нежилые… – неопределенно объяснил дед Николай.

…На обратном пути дед Николай рассказал, что зимой волки подходили к самому селу, выли аж у самых огородов. В Петькином овражке мужики убили волчицу и целый выводок щенят.

В селе домой поехали не сразу, а остановились у озера напоить коня. Где-то здесь я купался в детстве. Тогда вода была хоть и не голубая, но зеленоватая, теперь же она желтела, мутнела, и не то что человеческие лица, но даже небо уже с трудом отражалось в ней. Конечно, стоял август, вода начала цвести, но все же… Слишком сильно былое озеро напоминало болото. Вода пахла чем-то тухлым.

– Не налилось озеро в этом году весной. Думали, совсем пересохнет. Лужа вот осталась.

Озеро стало раза в три меньше того, что помнилось мне из детства.

– Знаешь, Сережка, говорят, что пруды и озера вымирают вместе с людьми… Высыхают или заболачиваются… – грустил дед Николай. – Видать, верно говорят…

– А купаются сейчас в озере?

– Купались летом. Щас-то уж поздно. Зацвела вода. Искупаться, что ли, хочешь?

– Да, – признался я.

– Лишая какого-нибудь подхватишь, – предупредил дед Николай.

– В природе все стерильно, – возразил ему я, окинул критическим взглядом теплую жижу озера и, раздевшись, решительно вошел в его воды, словно принимая крещение.

…Под вечерние сумерки я засобирался в город. Кончалось воскресенье, завтра нужно было идти на работу. Завтрашнее городское утро будет таким же, как и множество до него: выстывшим, туманным и суетливым. Завтра мой внезапный вояж будет казаться либо нелепой глупостью, либо идиллическим сном…

– Ведь в потёмках уж в город-то приедешь, – переживала баба Рая. – И дорога лесом… Да один еще едешь. Сейчас столько всяких бывает… Страшно ведь. Может, все-таки утром бы поехал? – призывала она меня к здравомыслию. – Или бы уж ехал пока светло было. А то дождался темноты…

– Сколь ехать-то будешь? – деловито осведомился дед Николай, скрывая тревогу.

– Часа три с половиной, может, четыре.

– Ты приезжай когда… – бормотал старик, не зная, что бы еще сказать. – Ну, давай, поезжай, а то темняется… Матери с отцом привет передавай.

– Сережа, я тут Сашкин адрес тебе написала и телефон, – тихо говорила баба Рая, она уже начала скучать по внуку, да и по мне, наверное, тоже. – Он был, дак спрашивал про тебя. Может, встретитесь когда. – И она протянула мне уголок газеты, на котором химическим карандашом были выведены кособокие подслеповатые строчки.

– Баб Рай, спасибо вам с дедом. Ты возьми вот, пожалуйста… – я осторожно подал ей свернутую пополам тысячную банкноту, которую в городе в шутку звали "рублём”: столь быстро она испарялась в магазинах и ларьках.

Баба Рая взглянула на меня так, что мне стало стыдно, и я, словно школьник, уперся взглядом в землю, но повторил:

– Возьми, баб Рай…

– Ишшо чо выдумал?! – обиделась она. – Что мы, чужие, что ли? Сроду ребятишки росли, так не делили на своих и чужих. Все свои были. Прибежит, бывало, орава: свои, соседские… Всех кормили, жалко ли… Все так жили. Не люди, что ли? Убери сейчас же! – Она выдернула у меня из рук бумажку и засунула мне в карман. – Ну, поезжай, а то дотянешь совсем до темноты. Поезжай, поезжай, – подтолкнула она меня к машине.

И я поехал… Зеркало заднего вида отразило мне две низенькие старческие фигуры, сиротливо остающиеся доживать. Баба Рая подняла руку и щедрым, размашистым движением ласково перекрестила меня вслед, что-то зашептав. Наверное, и Сашку она провожала также… Помахала рукой и краешком платка принялась вытирать глаза – заплакала.

На повороте я посигналил им, окинул в последний раз фотографирующим взглядом, запоминая навек, и впился глазами вперед, тщетно пытаясь убедить себя в том, что родина моя – город, ибо там я впервые вздохнул, пошел в школу и полюбил. Я знал, что сюда больше не вернусь, а если и вернусь, то не скоро. Никто меня здесь не узнает, и уже вряд ли вспомнит, и дед Николай с бабой Раей займут свои вечные травные постели. И я, конечно же, так и не решусь позвонить Сашке, и уж, тем паче, заявиться к нему в гости. Идя друг другу навстречу там, на городских улицах, мы не заметим друг друга, а заметив, вряд ли узнаем.

"Озера вымирают вместе с людьми…” И все-таки, грусть моя была светлой. Пусть, быть может, и сюда, как и в Зайсан, одной из вёсен густо зарастет дорога и сольется с лугами и непахаными полями. Пусть вместо людей, словно духи предков, в садах будут ходить волки. В конце концов, быть может, так надо, быть может, так должно быть: прошлое умолкает и растворяется в травах… Но, все же, мы увереннее и тверже шагнем вперед, в ночь, на дальнюю, по-русски ухабистую и причудливо извилистую дорогу, зная, что за спиною – корни наши, которые мы не вправе ни забыть, ни поменять, ни обесчестить. И корни эти подобны двум незримым крылам за нашими спинами, крылам, которые однажды унесут и нас на другой берег Леты, за степенные воды, в цветущие плодоносные сады.

…Я глядел сквозь лобовое стекло во мрак будущего мгновения и чувствовал, что, прячась за каждым разлапистым березовым стволом, за каждым холмиком, хоронясь в каждом овражке, бежит вдоль дороги тот самый, виденный утром, старый волк, оберегая меня… И было стыдно. Ладони словно обжигались о руль, иноземная строптивая машина ревела всем своим нутром, страдая от русской ностальгической прелести пыльной щебневой дороги, а в кармане рубашки проедала душу голубенькая, сложенная пополам полоска бумаги с ледяной надписью "тысяча рублей”.

…Подъезжая к городу, я взялся за телефон. Индикатор сети только-только начал проклевываться на крохотном светящемся экранчике, но ждать я почему-то не мог.

– Здравствуй, Лиза. Это я.

– Привет! – Я почувствовал, что там, в сорока минутах от меня, она улыбается.

– Не спишь еще?

– Нет. Ты уже приехал?

– Нет еще. Просто ты очень нужна мне, Лиза.

– Что-то случилось? – встревожилась она от моей неосторожной фразы.

– Да. Я кое-что понял и боюсь забыть, боюсь осмыслить и не поверить себе.

– Что случилось, Сережа? – тревожилась она.

– Что там с ним? – услышал я в трубке глухой недовольный голос ее отца.

– Лиза, я хочу, чтобы ты стала моей женой. Чтобы дети, понимаешь, чтобы собаки, внуки, чтобы стареть вместе!.. Потому что так надо, так повелось, так правильно.

…Потому что так нам тепло в росной зябкости утра, и тьма становится сестрою света. И в пути нашем мы не одиноки.

Все березы похожи друг на друга, ровными да стройными стоят на отшибе молодые. Постоят-постоят, да и сломятся. А коряжная старость в сумрачных душных густотравных околках бережно холит всем колхозом свою культяпую, но помнящую и крепкую смену.