Владимир Ермошкин

ЗАБОР

Не многие  вернулись с поля боя.

И день Победы встретили не все…

– Егор, ты бы подправил забор-то! На чём только душа в нём держится. Не дай Бог, придавит кого-нибудь! – выговаривала своему мужику Маруся, зачерпывая ведром воду из пруда.

– Погоди, Марусь! Ужо председатель обещал горбыля выписать, так я новый поставлю. Сколь можно старый-то латать! Его ещё дед мой ставил. Неужели мы с тобой на новый забор не заработали, – степенно ответил Егор, перехватывая из рук жены ведро, наполненное речной водой. – Ты бы побереглась, моя клушечка, не черпала помногу! Вёдра-то «колхозные». Почитай – по пуду каждое. Смотри, не надсади себя…ты ж не одна сейчас ходишь, а с нашей кровиночкой, – пожурил он свою молодую супругу.

− Огурцы сперва полей, а после уж, с остальным огородом будешь управляться, – не обращая внимания на слова мужа, распорядилась Маруся. – Я пойду баньку посмотрю, – подошла, поди. Мне простирнуть рубашки надо… ну, и всякий шурум-бурум накопился. И ещё, Егор, − фонарь не забудь взять, когда закончишь с поливом, а то в потёмках мыться придётся! – и, лебёдушкой, поплыла через весь огород к приземистой баньке, стоявшей на самом краю усадьбы.

– А ведь права хозяюшка-то. Вот чего порой мужику не хватает. Всё углядит, да всё скроит! Егор сдвинул фуражку на глаза и от этих размышлений чуть не прослезился. – Ну, да ладно! Негоже мужику нюни распускать, – взял он себя в руки.

* * *

Вечер был тихим. Мирная тишина, обнимая деревенскую окрестность, источала в воздух горьковатый аромат полыни. Закат, словно клюквенный кисель, разливался по темнеющему небосклону.

«Не к добру чё-то он так занялся… Как бы грозу не накликал…, – покачал головой Егор и прошёлся взглядом по усадьбе, определяя, с чего начать хозяйственные работы. – Маруся на воскресник завтре пойдёт, а я за горбылём съезжу, – продолжал сам с собой разговаривать он, покачивая полусгнивший забор. Он представил, как обрадуется его жена при виде новой изгороди и его руки сами собой зачесались от нетерпения. «Скорей бы уж «завтра» наступило!» – подгонял Егор вечер, скидывая с себя бельё в предбаннике. Оставшись, в чём мать родила, он аж задрожал, в предвкушении того; как обнимет нежное, разгорячённое тело молодой жены, как проведёт рукой по её упругим грудям, как прикоснётся к её шелковистому тающему под ладонью лобку… и, – рванул на себя разбухшую в баню дверь.

– Фу ты, чёрт! Напугал! – вздрогнула от неожиданности Маруся. – Чё-то, ты быстрёхонько примчался. Кабачки-то хоть …

– Да ладно, Марусь! Никуда твои кабачки не денутся! Я твой кабачок сегодня! – горячо дыша, в распущенные по плечам волосы жёнушки и прижимаясь к молочному телу, застонал Егор.

– Нет! Нет! Нет! Ты чё, сдурел дорогой! Седьмой месяц уже, Егорушка! Фельдшер сказал, чтоб с третьей декады июня ни-ни! А завтра уж двадцать второе будет, – стыдливо, но твёрдо высказалась Маруся.

– Много твой фельдшер понимает! – недовольно буркнул Егор и ослабил объятья. Перед глазами вдруг всплыл тесовый забор, а его суженная, очутилась по ту сторону. – Надо же такому померещиться? – вылив на себя ковш холодной воды, начал приходить в себя Егор, но руки шаловливо продолжали искать набухающие соски жены.

– Ладно, баловаться! Полезай на полок! – вывернулась Маруся и поддала пару.

После трудового дня и жаркой бани, разомлевшие Егор и Маруся, попали в объятья супружеской кровати и затихли в ней до утра.

* * *

А на утро по селу прокатилась страшная весть. Война! Запричитали и забегали по домам бабы. Обычно, не любившие слёзы мужики, на этот раз не одёргивали своих жён, – предпочитали молчать и лишь, пополняли кисеты махоркой.

Люди стали собираться у церкви. Председатель колхоза, стоя в окружении людей, раз за разом объяснял прибывающим на лобное место сельчанам, что началась война с Германией и что вот-вот прибудет начальство из району, оно-то и решит, что делать – им виднее.

Надрывно и бойко играла гармошка, разбавляя тоску и скрашивая беспокойство, принявших самогонки, мужиков.

– Едут, едут! – раздались крики, и сельчане увидели, как поднимая клубы пыли, к ним по полю мчится легковушка главы района.– Сам правит! – не то с сарказмом, не то с почтением высказался кто-то, заметив за рулём первого секретаря парткома, а рядом человека в погонах.

* * *

– Товарищи! Война! – едва выскочив из машины, объявил «Первый» и, взволнованно начал зачитывать обращение правительства к народу…

Дальше шли воззвания к Родине, вперемешку с воинственными фразами: − «Красная армия всех сильней, враг будет разбит!» Когда же сельчане стали бурно обсуждать провозглашённые лозунги, − призывно выкрикнул:

– Добровольцы есть?! Народ притих, переваривая непростое слово «добровольцы», но затем раздались голоса: «Есть! Давай, записывай!». Егор, было, дёрнулся вперёд, однако Маруся остановила его.

– Егорушка! Может, ты повременишь с войной-то! – повиснув у мужа на шее, заголосила она. – На кого ты оставляешь нашу кровиночку-то! Господи! Только по-человечески жить-то начали. И дитё-то вот-вот народиться, и хозяйство мужскую руку почуяло…, – запричитала Маруся, выворачивая наизнанку нутро Егору.

Вслед за ней запричитали остальные бабы и захныкали ребятишки около своих отцов и братьев. Егор усилием воли заставил себя сделать шаг вперёд.

– Ладно, Марусь! Не к лицу мужику за бабьи спины прятаться! – И оторвав, от себя жену, приблизился к столу, принесенному из сельсовета.

− Записывай, командир, мать твою за ногу! Покажем этому фрицу, чем русский кулак пахнет!

И после, проморгав накатывающую слезу, подошёл к Марусе.

– Дитя береги! И прости, если что…, – он ткнулся ей в грудь и, не удержавшись, всхлипнул. – Марусь,… ты это самое…, – Егор приложил руку к животу жены и хотел что-то такое сказать, но окрик службиста не позволил ему этого сделать.

– Отставить разговоры и размазывать сопли! Быстро всем в строй… вещпаёк и обмундирование получите на станции! − строго обозначил себя «человек в погонах» и достал из кобуры пистолет. Егор, не помня себя, обнял на прощание Марусю и, понурив голову, встал в строй.

Потом всю войну Егор корил себя и ругал последними словами за то, что его кряжистая мужская натура и окрик уполномоченного не позволили, как следует приголубить жену и сказать на прощание самые важные слова.

Наскоро сформированный обоз из нескольких подвод тронулся в райцентр, держа путь к железнодорожной товарной станции. Долго были видны, сквозь пелену дорожной пыли, спины мужчин уходящих на войну.

* * *

Определили Егора в сапёрную часть, где он с такими же деревенскими мужиками, строил защитные укрепления, наводил переправы и мосты, принимая на свои плечи все тяготы и лишения войны.

Воевал он с одной мыслью – увидеть живой Марусю с сыном на руках. И в передышки между артобстрелами молил судьбу, чтобы она предоставила ему такую возможность. Но сколько бы судьба не ограждала бойца от напасти, осколки мины всё-таки зацепили Егора на переправе...

Наградной лист с медалью «За отвагу» нашёл его в госпитале. Подлечившись, Егор поспешил догонять свою часть, идущую в западном направлении.

Когда на марше или в обозе он проходил, разрушенные деревни и сёла, его взгляд цеплялся за унылые покосившиеся заборы. Это так скребло по сердцу, что он не находил себе места. Сразу приходили на ум: и кабачки, и закат, и жаркая банька с молодой женой. Не находя слов по этому поводу, Егор раз за разом повторял одну и ту же поговорку: «Провались земля честная, мы на кочке проживём!»

Война тем временем катилась под откос, а в воздухе пахло весной.

* * *

И каждый раз, вспоминая о своём, не поставленном заборе, особенно, когда устанавливал противопехотные заграждения на нейтральной полосе, Егор с ещё большим остервенением вгрызался в уставшую от войны землю.

Однажды утром, как только забрезжил рассвет, из окопа противника высунулся молоденький немец и, глядя на построенные укрепления, удивлённо воскликнул:

− О-о?! Рус Иван, опять забор нагородил!

Увидев сквозь прицел «неоперившееся чудо», Егор опешил – уж больно смешно и нелепо выглядел враг! – и повременил с нажатием на курок. Когда же из уст безусого немецкого солдатика прозвучало слово «забор», – вовсе опустил винтовку.

* * *

По ночам из окопов с немецкой стороны, в часы длительного затишья, слышалась игра на губной гармошке.

«Эх, двухрядку бы сейчас, да Ваську Косого, деревенского гармониста, он бы своими «переборами» фрица тотчас за пояс заткнул!» − с вызывающим чувством гордости за земляка и русскую гармонь озвучивал свои мысли Егор, вслушиваясь в своеобразный тембр немецкого музыкального инструмента.

Но это был всего лишь эпизод на памяти Егора. В остальном же деле – было не до гармошек. «Плясали» бойцы по другому поводу. Враг ожесточённо бился до последнего дыхания и не думал сдаваться. Нахлёбывались солдаты кровушки, с обеих сторон, − до полной сытушки.

Наконец, в мае месяце сорок пятого года горько-сладкое слово «Победа!» разорвало воздух, взметнув вверх пропахшие порохом солдатские шапки.

И хотя не в этот майский день, а гораздо позже…война для Егора, закончилась.

Судьба всё-таки смилостивилась над ним: встречала его Маруся с сынишкой Витькой на руках.

* * *

Послевоенная жизнь налаживалась трудно. Первое время Егор не мог смотреть в глаза своим сельчанам. «Уж лучше бы я остался навсегда на той переправе"- не раз думал он при встрече с женщинами, получивших похоронку на своих близких. Его сразу начинало подташнивать, а перед глазами всплывала туманная пелена, за которой виднелись силуэты сельчан, не пришедших с войны. Несмотря на все трудности и боль в раненной ноге, в его семье ожидалось прибавление…

Работал Егор не покладая рук, на самых тяжёлых работах. Маруся, жалея мужа, не раз говорила ему:

– Егорушка! Ты бы пожалел себя. Не дай бог, надорвёшься. Куда я одна с детьми-то…

– Ничего, Маруся! Я выдержу. Меня даже пуля взять не могла, − подбадривал жену Егор и ещё усерднее впрягался в работу.

* * *

 Про войну Егор рассказывать не любил. Тот случай на передовой, где он не смог нажать на спусковой крючок, так с ним и жил, многие годы, не смея появляться на свет. «Объявят ещё врагом народа, и медаль с орденом не поможет», – накручивал Егор на себя самое худшее, что могло статься, и от этих мыслей начинали слезиться глаза.

Частенько заставала его Маруся облокотившегося на изгородь и отрешённо глядевшего вдаль.

Однажды его всё-таки прорвало и на взбалмошный вопрос жены: «Чё это ты всё трешься около забора, как конь во время линьки?», – ответил, по привычке прижав палец к губам:

– Немца я вот, Маруся, отпустил тогда – в лихолетье. И всё из-за забора, который я «…нагородил», – будь он неладен. Тепереча как гляну по ту сторону городьбы, так и вижу того пацана, ростом – метр с шапкой. Сколь уж времени прошло, а думки не покидают меня. Жив ли тот воробей желторотый, выглядывающий из ворота шинели. Уж больно смешно висела одёжа на его худющих плечах.

Я даже цвет глаз рассмотрел у этого kindera… голубые – как у Витьки нашего. Ещё бы чуть-чуть – и… Может, оно и к лучшему. Не взял на себя грех: мальца на тот свет отправить. Ты только не болтай, где ни попадя про то, чё я тебе тут рассказал, − будто камень с груди свалил. Я ведь с этим забором чуть с ума не свихнулся, столь годов он мне покоя не даёт…, а мы всё городим и городим! − наконец-то, по полной, высказался Егор

– Да, больно мне надо! – отрезала хозяйка. Ты пьяный и не про то, на всю деревню орал поначалу! Сволочи у тебя все… и наши, и чужие. Хватит уж тоску наводить на себя. Банька вон подошла. Иди на первый пар. Я потом внучат вымою и сама искупнусь. А забор – он был и будет. Без него людям никак нельзя. Скотина… она человеческого языка не понимает. Ей кнут да загон нужен.

– И то, верно! – вздохнув, не стал перечить Егор, окидывая взглядом обветшавший забор.

– Айда…, не задерживайся! – поторопила его Маруся. На что Егор буркнул под нос:

– Скотина-то скотиной, а мы… – тоже туда что ли? И, опираясь на трость, поковылял к сгорбленной баньке, стоявшей на самом краю усадьбы.