«Не пишется. Душа нема», - писал Андрей Вознесенский. Это бывает с каждым, кто писал стихи или прозу. Андрей Белый как-то пришел к патриарху русской литературы и пожаловался: «Не пишется, Лев Николаевич». – «А вы, батенька напишите – почему вам не пишется, а главное – как!» - ответил Толстой. Вознесенский реализовал этот совет блестяще:

«Я деградирую в любви,

Дружу с оторвою трактирною,

Не деградируете вы,

Я деградирую!»

У каждого свои рецепты борьбы с той ситуацией, когда «улица корчится бессловесная». Но вначале нужно определить причину болезни. На мой взгляд, как желание писать проистекает из трех основных побудительных причин, так и приступы удушья от одного вида чистого листа бумаги, оттуда же.

Человек пишет, если:

…считает, что это лучший, как сейчас говорят, «социальный лифт». Раньше говорили интересней и в рифму: « из грязи и в князи». Сегодня ты никому не известный клерк, опубликовался – вот ты уже в касте, в элите интеллектуальной.

…хоть однажды получил наркотическое опьянение от работы за письменным столом, а потом от созерцания первой публикации.

… искренне веришь, что своим трудом и талантом сможешь хоть немного изменить этот мир к лучшему. Уже упомянутый Л.Н. называл это «энергией заблуждения».

Вот и причины теперь проще искать.

Не случилось «из грязи в князи» и уже не случится никогда. А мог бы быть хотя бы хорошим семьянином… Да где там, с этой писаниной про все забудешь. Кризис.

Прошло наркотическое опьянение, уже, как говорится, «не торкает», а наркотика посильнее уже нет. Кризис.

Пришло понимание, что писать надо не для людей (они вон книги жгут, на помойку выбрасывают), не для Бога (он и так все знает), а для себя. А для этого надо заполучить вторую жизнь. Кризис.

«Был крепок стих как рафинад,

Свистал хоккейным бомбардиром,

Я разучился рифмовать,

Не получается» (А. Вознесенский)

Откуда этот талант, от кого – от Бога или от Чёрта? Спрашиваю об этом, потому что русское писательство – ремесло суицидальное, в худшем случае, в лучшем – страстнотерпное. Пушкин умирал с долгами царю и отчеству под сто тысяч. Некоторые считают, что в дуэли была доля лукавства – или убить мерзавца, или самому получить пулю и прекратить мучения. После дуэли должен был быть суд. Он и был, в строгом соответствии с законами Российской империи. И суд «приговорил Пушкина А.С. к смертной казни через повешение». Такая была статья. Приговор был отменен ввиду смерти подсудимого. Царь погасил долги поэта, назначил пенсию семье и пансион детям, заложенное имение очистил от долга, назначил вдове пенсион и дочери по замужество. Сыновей взял в пажи и определил по 1500 рублей на воспитание каждого по вступлению в службу. А еще распорядился издать сочинения за государственный счет в пользу вдовы и детей. Да 10 000 рублей распорядился выдать одновременно.

Так в чем же кризис жанра? В тоске, когда «душа нема». Россия – страна апокалипсическая, рублями и тысячами жизнь не измеряется. Последние два года поэту писалось не так легко, как всегда, второй «Болдинской осени» не случилось, критика брюзжала, де, Пушкин уже не тот, а книги и журнал, тираж которого «едва ли за тысячу», расходились плохо. А ту еще треклятый серебряный статуй не продавался никак… И тут дуэль. Зачем поэт в последние дни жизни штудировал труды академика Крашенинникова о Камчатке? Было интересно понять невероятное сочетание каторги и абсолютной свободы – хоть до Америки пешком иди, никто не остановит. Говорят, мечтал после дуэли о ссылке в Михайловское. Но ведь могла быть и Камчатка!

Не пишется… Это как не дышится. Маяковский выстрелил в сердце. «Никто не пришел». Нет, на его выставку читатели валили толпами, но никто не пришел из ВЛАСТИ. Можно было бы просто писать, наплевав на всех, забыв о времени и о стране в которой живешь. Но поэма «Во весь голос» подвисла, застопорилась после вступления. И он выстрелил.

Считается, что русские поэты, написавшие про суицид, им же и заканчивают. Как бы программируют себя на самоубийство. Не тронь лихо, пока оно тихо. Трогают.

«Газами взвила ввысь стрелу,

Улыбку убери твою,

А сердце рвется к выстрелу,

А горло бредит бритвою» - писал Маяковский в молодости. Какая виртуозная рифмовка! И не подумал, что может, как говорится, накаркать.

Осип Эмильевич свел счеты с жизнью чужими, сталинскими руками. Написал про «московского горца». Тогда был такой точный, даже где-то с юморком, термин «расстреляться». До расстрела дело не дошло, но смерть догнала во Владивостоке, на Второй речке. Там и сейчас «пересылка», только не зэка, а новобранцев, я там торчал больше месяца, ждал отправки на Сахалин.

Слово материально, это мы сейчас начали говорить вслух. А раньше только поэты чувствовали это на собственной шкуре. Когда в квартире Маяковского орудовали патологоанатомы, в прихожей сидели молодые советские писатели. Открылась дверь, и человек в белом халате вынес в эмалированном тазике мозг Маяковского. Молодые писатели прижались к стенке.

У Маяковского была параноидальная склонность к чистоте. Мыльце в кармане, никелированный браунинг – в другом. Его папа умер от заражения крови, уколовшись грязной булавкой. Владимир Владимирович сделал все, чтобы не уколоться.

Он написал статью «Как делать стихи». Кроме чисто технических советов «писать лесенкой», там были соображения - как бороться с кризисом жанра. Поэт, забыв строчку, возвращался на то место, где она пришла ему в голову. Он «вышагивал стихи», проверяя размер. Интересно, это была его персональная кухня. Жаль, что он не написал статью под названием «Что делать, если не делаются стихи». Помог бы многим, но только не себе.

А потом мозг Маяковского нашинковали тонкими ломтиками, как дорогой сыр в ресторане, запаяли каждый ломтик в желатин и отправили на вечное хранение в холодильник. Институт мозга СССР собирал свою коллекцию: мозг Ленина… теперь вот- гениального пролетарского поэта. Они искали – в какой извилине хранится гениальность. А была ли гениальность? Было желание стать первым национальным поэтом. Главным государственным поэтом Советского Союза. А тут начальство не пришло на выставку…

И даже Лиля с Осей, семья, были в отъезде. А то бы открыла голенькая дверь, глядишь, настроение бы поднялось. Тогда мода такая была – позвонишь, а она стоит в чем мама родила и потешается над секундным смущением. Потом Булгаков вставил в свой великий роман эпизод с голой красивой ведьмочкой. Лиля… Гела…

Совсем другое дело, когда ты хочешь писать, а вот не дают. Так было с Булгаковым. А Булгаков затеял фантасмагорическую игру с властью и выиграл. Это все равно, что самого Чёрта в карты надуть. Финал был великолепен. После запрета на публикации, на спектакли по его пьесам, запрета на сам процесс писания слов на бумаге, после писем в ЦК «отпустите из СССР, если я вам не нужен», после сублимации в виде сочинения баек про Сталина, он уехал куда-то в Азию, поселился в кишлаке, что стоял в километре от границы.

Тогда многие этой идеей маялись. Есенин про Персию тоже не ради черных глаз Шаганэ задумывался.

Вот и Булгаков… А под утро трясущийся от страха почтальон принес Правительственную телеграмму: «Не делай этого, Миша. Сталин». Он конечно, не стал этого делать. Зато потом появился роман «Мастер и Маргарита». Михаилу Афанасьевичу всегда писалось, даже когда запрещали это делать, поэтому и умер своей смертью.

Выигрывают и те, кто нашел способы борьбы с кризисом жанра. Одни из самых продуктивных – так называемый «китайский отдых». В годы Культурной революции, говорят, был такой совет от вождя: устал копать, кати тачку. Не пишутся стихи, переходи на прозу. И это не идет? Попробуй написать пьесу, сценарий или хотя был синопсис. Тошнит от одного вида чистого листа бумаги? Возьми краски.

А вот это уже будет новый жанр. Не иллюстрации к собственным опусам, не картинки одним росчерком гусиного пера, что рисовал Пушкин на полях черновиков, а продолжение темы, дополнение ее новыми смыслами.

«Когда я холсты с антресолей снимаю,

Сжигаю бумаги, где рифмы не те –

Цветная тоска моя глухонемая,

А строчки, как крики в сплошной темноте» - это уже я, ваш покорный слуга.

Иногда смена жанра помогает. Только мазать картинку красками надо до тех пор, когда уже невтерпеж станет.

Поэты советского Железного века (идущего после Золотого и Серебряного, когда было написано «гвозди бы делать из этих людей») – они в минуты безтемья собирались вместе, болтали, играли словами. Этажом ниже жила некая Нина Жо, вероятно, француженка. Вот они и развлекались, рифмуя ее имя с разной чепухой. «Где живет Нина Жо? Нина ниже этажом». Это помогало.

Прозаикам было проще, они могли шлифовать свои романы до бесконечности. Думаю, что именно эта зараза перфекционизма привела к тому, что большинство великих русских романов не дописаны до конца. Роман «Война и мир» по замыслу автора должен был быть закончен сценами восстания декабристов. «Петр Первый» - созданием Империи, «Тихий Дон» нельзя было бросать на сцене возвращения Григория Мелехова в родной дом, это не конец. Конец у казаков с такой, как у Гришки, судьбой был другой – в подвале ВЧК. А «Мертвые души», том второй? А еще говорят, что рукописи не горят. Может, они и не горят, может быть, еще и найдется второй экземпляр второго тома. .. Зато горят души авторов. По каким-то признакам исследователи творчество Гоголя выяснили, что второй том был о пользе самодерожавия.

На Западе литература всегда была бизнесом, в России – поиском истины, самопожертвованием, противостоянием государству. «Поэт ты – царь, живи один». Кризис русского писателя не в том, что он мало заработал денег, а в том, что порвалась нить, связывающая его с Космосом, исчезло вдохновение. Все, он больше не пророк, не насмешливый хохол, который мог поддразнивать и казаков, и Бога, и Чёрта, и саму царицу. Верноподданнические листы бумаги, хоть и сгоревшие, жгли душу. Куда уж «пеплу Клааса»! Тут все серьезней. Пепел русской литературы.

И вдруг выяснилось, что он, Гоголь, просто нищий русский литератор из-за которого потом поссорятся две нации, а у него-то ни денег, ни семьи, живет у какого-то помещика, бездомник – вот кто он. Он умирал, отвернувшись к стенке. Наверное, вспоминал Италию. Теплую Италию. «Моему организму нужно такое, ненатопленное тепло». Он привез из Рима котел для приготовления блюда под названием «паста альденьте». Но русским дворянам не нравились недоваренные макароны, и он грустил по этому поводу. Но это, конечно, не главное – он почувствовал, что не пишется. Другими словами, он перестал быть равным царю.

Эти страсти преследуют не только великих писателей. Вот зарисовка с натуры. Конечно, несколько неловко цитировать себя любимого, но это мой сон, мой бред.

Он пришел очень поздно – уже в темноте,

Слишком долго курил и угрюмо молчал,

А в моей-то каморке, в такой тесноте –

Только руку подай, да коснись ты плеча!



Он давно не пацан, хоть по-детски непрост –

Убивал, умирал, а вот в ухе – серьга…

И всего-то хотел он задать мне вопрос –

От которого я тридцать лет убегал.



Он сказал: «Вот стихи. Может быть, я – поэт?

Что же делать? Они мне уснуть не дают…

Сжечь? Печатать? Прочесть? И - на старости лет –

Позабавить весь свет… мать твою!»



Я сказал сгоряча: «Ты, браток, не дури!

В сорок с лихуем все начинать – миражи!

Жить не можешь без… виршей? Так лучше умри!

Но не порти себе и семье своей жизнь.



Ты в Чечне воевал!» - я орал. – «Ты – осел!

Где здесь Бог, где здесь черт? Далеко ль до беды?»

Он ответил: «Хочу рассказать обо всем,

Написать без вранья и другой лабуды».



Я сглупил, мол, Булгарин, рубака шальной

Видел крови побольше, чем Пушкин – чернил,

Только лучшую вещь о кампании той

Граф Толстой – ты пойми! – через век сочинил.



И случится же так – и стихи хороши,

И печатают даже, а славы все нет…

У людей, что вокруг – не хватило души?

Или зелено время, как кислый ранет?



Я сказал: «Покрестись! Будет легче дышать.

Может быть, и подскажут – нужны ли стихи».

Он ответил: «Потом. Не готова душа.

Слишком много я дел наворочал лихих».



Мы поссорились в хлам, а потом он спросил:

«Почему люди пишут? Ты знаешь! Ответь!»

Я тогда прохрипел: «Что ж, ты сам попросил…

Потому что они… близко чувствуют смерть!



И тогда уж – хоть строчкой остаться, стишком,

А при жизни – из грязи да в князи попасть…

А у нас это просто – ходи мудаком,

Сдай две книжки, и ты – поэтический князь.



А другие – спрягая, склоняя слова

С целым миром ведут Мировую войну,

Так, что катится с плахи у них голова,

Да и в сердце стреляют во вражьем плену.



Там не совесть у них, а для всех –прокурор,

Если предал себя, то уже проси,

Получается – вынес себе приговор,

Сам его подписал, передернул затвор,

И уже ты еси, в смысле, на небеси!»



Ты, Создатель, как бусы рассыпал слова,

И созвучья, и смыслы, чтоб кто-то тайком

Собирал их в ночи, и его голова

От удачи кружилась, плыла под хмельком!



Он ушел в темноту, этот гость мой ночной…

Да, стихи, это… смерть ощутила душа.



Через месяц, при встрече с мятежной Чечней

Покрестили в упор его из «калаша».



Вашингтон-Камчатка, 1995 – 2005 гг