В январе темнеет рано, особенно здесь, в верхних, высоких широтах. Казалось бы, загрузили вертолет еще до обеда, летели до точки всего часа два, а когда зависли, взметая снежные смерчи над опушкой, то солнце уже зацепилось за горизонт и тонуло в расплавленном золоте. Лешка еще раз выглянул в блистер – нормальное место, только поздновато лагерь ставить.
   - Садиться не будем! Опасно! Зависнем над землей, прыгай, осматривайся и принимай своих бичей! – прокричал ему на ухо бортмеханик.
 - Ладно! А если задницей на кол сяду – сфотографируешь?
- Ага! И Любке твоей на память пошлю. Давай, Леха, не тяни, нам и так по темноте домой пилить придется.
 - Ну, я пошел…  - И Лешка шагнул в свистящую снежную кашу.
  Или у летунов высотомер врал, или они просто перестраховались, но падать пришлось не полметра, а все пять. Он врезался в снег по самую грудь, да еще мордой приложился к жесткому насту, но сучков, пеньков и прочих торчащих предметов не было, все нормально, если не считать набившегося снега в штаны и за шиворот.
- Давайте, работайте! – махнул он пилотам, и работа пошла.
  Вертолет начал  медленно сдавать вдоль опушки, и уже было хорошо видно, как в снег летит отрядное барахло: спальники, палатки, рюкзаки, ящики и коробки со жратвой и прочим экспедиционным запасом, и уж потом, когда весь груз был выброшен, в снег подстреленными воронами начали вываливаться лехины кадры.
     Кандей… доктор Пилюля… Сашка Горбун! – все вышли! С приехалом, как говорится.
    Вертолет еще повисел с минуту, а потом задрал хвост и начал ввинчивать себя в темнеющее небо.
   А они остались.
  - Все живы? – крикнул Лешка.
  - Зашибись… в такую жизнь… нормалек, начальник, греби к нам, ближе к лесу палатки поставим, не так дуть будет!
  Управились только к утру. Ставить зимой экспедиционную палатку - это не упражнение на майской полянке в лагере бойскаутов: раз-два, натянули.  Нужно выкопать в снегу яму три на четыре метра и до земли (на этот раз снега оказалось немного, где-то два двадцать), потом сколотить каркас – он, конечно, готов, отмерян, подогнан, связан в три пакета капроновым фалом, но и на этот «конструктор» уходит время. Потом нужно вбить колья, поставить нары, настелить черновой пол, а потом уже натянуть на каркас палатку и, наконец, поставить печку.
  Уже под утро Леха забрался в палатку, гремя заледенелой робой. 
- Начальник, ты как… рыцарь с Ледового побоища. Садись, оттаивай, - сказал Сашка Горбун. – Завтра вторую палатку под кухню поставим.
   Уже горела, подсвечивая малиновыми боками, железная печурка, слегка коптила керосиновая лампа, оттаивали доски на нарах, бухтел, закипая, чайник.
- Все сделали? Антенну установили?
- Да, можешь через час на связь выходить. Как раз – время. Кандей, как видишь,  начал уже завтрак готовить, минут через десять будет склянки бить.
  Корабельный колокол – рында, был частью бригадного скарба, что-то вроде реликвии, хотя здесь таких слов не любили.  И хотя все были здесь, под одной брезентовой крышей, трижды пробили склянки.
- Что, Михалыч так быстро приготовил? – похвалил повара Леха.
- Так он на базе еще все сделал! Перчики фаршированные. Осталось-то – воды из снега натопить, да поставить на печку тушиться.
- Ага! Перчики. У нас сегодня праздник? По случаю новоселья? 
- У нас этих новоселий, начальник, как у зайца лёжек, где палатку поставил, там и дом.
  Бичей в свой отряд Лешка набрал старых, проверенных. Такие кадры зимой и петли на зайца поставят, и нож в палатке выкуют – подберут выброшенный кусок рессоры, раскалят в палатке печурку и устроят кузню. А всю свою работу по геофизике – провода, катушки, электроды -  они знали давно, могли даже Леху на записи ночных магнитотеллурических вариаций  подменить. Конечно, не все были такие крутые, доктор Пилюля, например, был абсолютно бесполезный в зимнем полевом сезоне человек. Но в этом и была его польза – все его опекали, учили, подначивали. Поэтому в отряде редко бывали драки. Доктор был бывшим капитаном третьего ранга, флотским врачом, уволенный в запас по причине профессионального алкоголизма. Да, он не мог пробежать по тундре на широких охотничьих лыжах два десятка километров, не умел быстро и ловко завалить оленя, а потом освежевать его, но он лечил весь отряд, много знал и терпел их шуточки.
  Сашка Горбун был из старых экспедиционных кадров, он мог даже подменить Леху на перебазировке и вывести вертолет на точку, когда отряд перекидывали двумя бортами. Он мог поставить ловушки на соболя, мог настроить рацию и выйти на связь, но он был урод, поэтому приходилось выбирать – быть злым и мстительным или терпеливым и веселым.
Кандей Михалыч кормил народ, и этим было все сказано. Просто кормил – когда не было продуктов, он брал ружье и возвращался с мясом, когда не было дров, он доставал из-под своих нар мешок с березовым корьем или керогаз, когда летом, на вулканах, долго не было воды, а пустые канистры бесполезно звенели  -  он устраивал «систему сбора атмосферных осадков» - росы и тех дождей, что шли над головой, а не внизу, под ногами. Хозяйствовал он отдельно. В палатке, что носила статус столовой, были колочены нары, там жил он, кандей Михалыч и Сашка Горбун. Там же стоял большой дощатый стол и самодельная полка с черепками и плошками.
    У него была только одна дурная привычка – когда готовил, то любил петь. Все повара поют! Но этот змей пел самые кондовые коммунистические песни. Впрочем, привыкли и к этому. Даже приспособились предсказывать по совковым песням ближайшее  будущее. Если Михалыч пел, захлебываясь от восторга: «А Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди» - то дело, похоже, пахло куропатками, тушеными с картошкой и черемшой. Если же тоскливо тянул: «Что тебе снится, крейсер «Аврора» в час, когда утро встает над Невой?» - то на большее, чем макароны с тушенкой рассчитывать не приходилось.
  Был в отряде еще один кадр. Громатун. Вездеходчик. Здоровый малый. Он умел все, и это было хорошо. Но у него была пролетарская заноза в заднице – он не любил начальство любого ранга, и это было плохо. С Лешкой они ладили. Во-первых работали вместе давно, много чего пережили, во-вторых Лешка получал на тысячу меньше.

  Наконец, Михалыч пробил склянки, все расселись за столом.  Разговор, как это водится в середине сезона, шел о работе.
  - Эти умные головы в бухгалтерии придумали вводить нам понижающий коэффициент в расценки, на двадцать процентов резали, гады! – рассказывал доктор Пилюля.- За что? Пытаюсь добиться правды. Иду в бухгалтерию. «За транспорт!» - наконец, говорит она мне, главбухша наша крашенная. – «За какой еще транспорт?»  – «За лыжи! На них же быстрее, чем пешком! Вот и высчитываем, как за транспорт!» - «Если ты, корова, меня на этих лыжах на веревочке  тянуть будешь, или на эти гребанные лыжи моторчик поставишь, тогда это будет транспорт! А пока это транспортом быть никак не может!» 
  И Доктор, изобразив все это в лицах, сделал губы бантиком, стерва, мол.
   - И что дальше-то?
   - Да ничего! Как обычно. Завизжала, прибежали эти быки из охраны, рожу мне разбили, выкинули на улицу. А куда меня выкинешь? Дальше этой тундры не пошлешь, меньше лопаты не дашь!
  - Дам! – сказал Михалыч, кандей. – Вот тебе, Доктор, ложка, налегай. Когда Громатун-то к нам пробьется, начальник?
  - Завтра к вечеру жду, - сказал Леха, пожирая фаршированные перчики. – Он уже Хайлюлю прошел.
  - Шустрый!
  - Ну, это же Громатун!

   Вездеход, однако, пришел только через день. Первым далекий выстрел услышал Сашка Горбун,  прибежал:
  - Начальник, дай ракету! Громатун идет, просит посветить.
   Ракета, зашипев, повисла над лагерем, в ответ донесся дуплет «та-так!» - мол, понял.
  Когда вездеход вырулил на поляну, стало ясно, почему он задержался – пришлось пробиваться через подлесок, было тяжело – от лобового стекла остались одни осколки по краям, да и будка, где стояла лешкина аппаратура, немного подкоптилась по краям, похоже,  горел вездеход.
  - Привет, Громатун! – сказал с удовольствием Леха. – Что, пободался немного с природой?
  - Да просто против шерсти шел, начальник! – сказал с удовольствием вездеходчик, выбираясь из кабины, - встал, потянулся: здоровый бычара, волосы жесткой кудрявой гривой, и шапки не надо. - Я здесь три года назад проходил, все нормально было, а сейчас ивняк поднялся – в руку толщиной, вот и не удержал машину на спуске, сползла… Нанизало, как рябчика на шампур, еле башку успел убрать.
  - Горел немножко?
  - Ага! – показал свои крепкие зубы вездеходчик. – Ну, ты знаешь, когда через лес ломишься, кора, щепки под решетку выхлопной трубы набиваются, а выскочишь на тундру, она раскаляется и, как на Курской дуге – дымим. Ванька бегал, тушил.
  -  Кто?
 - Ванька. Иванов. Русский парень с двумя дипломами. Тебе в помощники прислали, - собрал все свои морщины в усмешку Громатун.
  Молодой  блондин в кудряшках сидел в кабине, тряс головой – приходил в себя. Лешка подошел, кивнул ему, а потом открыл свою будку с аппаратурой - проверить, а оттуда вдруг  тяжело выпрыгнула ушастая, нелепого вида собака. Прижав хвост, она поползла к людям, таща по снегу отвислое брюхо, обнюхала одного, другого… И вдруг села перед Лехой на задние лапы, поджав передние под грудь, а ее огромные уши тут же встали торчком.
  - Ты смотри, начальника опознала!
  - Так по нюху же!
  -  Громатун! Ты чего мне целый зоопарк привез? – развеселился Леха. – В кабине барашек кудрявый сидит, а здесь эта… кенгура!
  - Зато теперь каждой твари по паре! – сказал умный Доктор Пилюля и задрал весело свою гишпанскую бородку. – А кличка у собачки хорошая. Смешная. 

      К этой рыжей суке с нелепыми длинными конечностями и отвисшим брюхом так и прилипла эта точная кличка – Кенгура. В отряде обычно бывает много собак, без них в экспедициях не живут, и у каждой собаки есть свой хозяин, своя миска, меченная топором, свой старый ватник на подстилку. Но тут, так уж случилось, на всех одна уродина.
  У каждой собаки есть свои достоинства – кто по медведю идет, кто по глухарю, или просто голос подает, чтобы спать было спокойней.  У Кенгуры было только огромное отвисшее брюхо, волочившееся по земле, тоскливые, слезящиеся глаза и поджатый хвост. 
Обычно собаки убегают с хозяином в лес или тундру, где он работает. С Кенгурой было так. Лешка заканчивал писать свои вариации,  Сашка с Доктором сматывали провода, и вездеход  быстро шел по снежной целине, а Кенгуру  не брали наверх, к пышущему жаром, дышащему горячим маслом двигателю, где раньше ездили другие собаки, ими же пахло там… И она обреченно бежала по колее, хватала пастью зернистый снег, конечно же, отставала, и приходила порой даже под утро, когда в палатках уже горели печурки, а от кухни – самой большой шатровой палатки, тянуло вкусными запахами.
   - Пристрелить ее надо! – сказал как-то Сашка Горбун, балуясь курками двустволки.
- Все бы тебе… стрельнуть по кому-нибудь! – отозвался насмешливо Громатун. – Экий ты кровожадный. Викинг…
     Намек Сашке-горбуну не понравился. И через пару дней, когда бригада возвращалась с профиля, он, похоже, решил отыграться. Они подняли на крыло пару лебедей. И Сашка выстрелил.
    В отряде знали, что эти две птицы остались здесь зимовать у термальной, горячей лужи – не то лебедка приболела, не то оба обессилили во время шквального ветра, что тянул в то время, когда все улетали, со стороны Океана. Когда этих царских белых лебедей первый раз увидели на воде –  просто постояли, помолчали. Красиво! Огромные, как ангелы, птицы, красное закатное небо, синий, в наступающих сумерках, снег и тишина. Больше Громатун к горячей луже не заруливал, чтобы не пугать их, а тут фишка так легла, надо было рядом с термальным источником контрольный замер сделать.
  Отработали тогда осторожно – размотали провода, забили в мерзлоту электроды, подцепились – вариации поля были, солнышко, не смотря на зиму, шевелилось. Леха включил свою магнитотеллурическую станцию, поколдовал часок, потом махнул мужикам – все! - можно было возвращаться на базу. 
   Сашка Горбун, как всегда вскарабкался на кабину, он во время переездов вместо «дворников» работал. Разбитое лобовое стекло вездехода  заколотили фанерой, в центре вырезали квадрат, вставили кусок плексигласа, можно было ездить дальше. Но вот «дворники» по этому столярному производству приспособить не смогли, пришлось Сашку Горбуна наверх сажать – как только  забьет снегом эту амбразуру, громыхнет Громатун кулачищем в крышу кабины, а Сашка варежкой по стеклу: туда-сюда, туда-сюда…. 
   За это ему разрешалось сверху влет хлестать куропаток, выводки которых поднимались из-под снега через каждые пятьсот метров. Куропаток – да, тушенка-то опостылела, а тут – лебеди!
  Они поднялись на крыло тяжело и плавно, все, кто видел, шеи свернули, глядя на них, и дышать забыли, а тут Сашка Горбун жахнул дробью, лебедка сбилась с крыла, пошла, кружась, к земле, а сам лебедь закричал отчаянно, рванулся, прикрыл ее распластанными крыльями. 
    Сашка Горбун приложился быстро еще раз, но Громатун, вынырнул из кабины, поймал за стволы его старенькую «тулку», выдернул из сашкиных длинных и цепких рук, выбросил в снег.
- Слазь, козел, пешком пойдешь! – сказал он просто.
  Сашка, обиженный до слез, попытался предъявить свои гражданские права:
- Не имеешь права! Здесь десять километров, темно уже, не дойду, замерзну! – Но Леха молчал, а он здесь был и за начальника, и за демократическую власть и за прокуратуру, остальной же народ хмыкал, глядя в сторону, и Сашка полез с вездехода, канюча:
- Вон же они, летят! Дробь-то была – бекасинник, да у них перо – картечью надо!
     Ему выбросили из вездехода на снег его лыжи, палки, банку тушенки и уехали. Кенгура осталась с Сашкой – сидела, смотрела на него испуганно.

  Сашка пришел в лагерь к полуночи, когда вошел в шатровую палатку, где была кухня, все сделали вид, что ничего не произошло, ну пришел человечек, притомился. И собака пришла, слышно было – скулит.
- Лебеди красивые, да, Громатун? – спросил Сашка, отдирая сосульки от своей жидкой бороденки.
- Ну, красивые! – Поднял тяжелую бровь вездеходчик.
- Поэтому их нельзя убивать? Типа, красота спасет мир?
- Да ты  сообразительный пацан! – развеселился Громатун. – Складно говоришь!
- А вот эта… Кенгура… Как тебе?
- Ну, не повезло  животному…
- Жуть, какая уродина! – поддакнул Сашка Горбун. – Так я ее пристрелю завтра, чтобы народ не расстраивала. Там ведь дальше-то сказано, что некрасивость этот мир погубит.
   Собака была ничья, заступиться за нее – это было бы непростительной слабостью, и все промолчали, только Леха выматерился вслух, но такое случается, может, просто какая-то мысль неожиданная человеку в голову пришла.
  Наутро Сашка встал, не умывшись, не позавтракав, демонстративно зарядил свою двустволку и ушел, посвистывая: «Кенгура! Ко мне!» Все перестали жевать, прислушиваясь. Выстрела все не было. Через четверть часа Сашка вернулся, таща на пузе тазик с чем-то живым, пищащим, шевелящимся. Следом за ним, скуля, ползла на брюхе Кенгура.
Доктор Пилюля почесал свою шкиперскую бородку и заметил:
- Ну, хоть Кенгура выполнила свое предназначение – продлила свой род!
- А что, так сложно? – спросил, скалясь заранее. Громатун.
- Я не смог, - просто сказал Доктор. – А ты?
- Н-ну… пока  нет. Хотя неоднократно пытался.
- Вот! - сказал Сашка. – Ощенилась. Шесть штук. Михалыч, дай, что ли, пожрать животному. Кормящая мать все-таки…

  Так он стал хозяином Кенгуры и целого помета рыжих, заразительно веселых и очень дружных  щенков. Имен им пока не давали, неясно еще было – кто выживет в эти морозы.

  А морозы навалились крещенские, русские, классические. Как-то утром Леха попытался перевернуться с боку на бок и почувствовал, что кто-то держит его за волосы.  Он дернулся, потянулся к голове рукой и понял, что волосы просто примерзли к нарам –  надышал, прихватило инеем.
  Мерзнуть ему в жизни приходилось часто, порою, до сладкого подремывания, до прилива тепла по всему телу, дальше которого - только сон, тихо переходящий в смерть. Холод, как голод – и лечит, и убивает. До сих пор у Лехи ломило обмороженные руки и ноги, простуженные суставы, но, это, как говорится, были издержки профессии.
   В тот день они должны были записать самую дальнюю точку, почти на берегу океана. Приехали к обеду, размотались, стали ждать вариаций. А их не было. Электромагнитное поле Земли словно замерзло вместе с воздухом, мраморно-твердым снегом и этим вездеходом – мгновенно остывшим и превратившимся в ледяную железяку.
   А  мороз был настоящий, градусов под сорок. После обеда подул ровный, без передыха, напористый ветер – метров десять в секунду,  ясное, без облачка небо синей гигантской линзой выгнулось над головой, и  тундра – в радиусе  сто двадцать пять километров до ближайшего жилья. Снег спрессовался от ветра и зимнего солнца в такой наст, что от вездехода на нем почти не оставалось следа, от удара топором снег откалывался острыми пластинами с раковистым изломом. Вездеход попробовали завести, он чихнул пару раз и намертво заглох, Леха попытался выйти на связь.
- На связи «Базальт»! – отозвалась база.
- Вездеход заглох. У нас тут минус сорок с ветром. И до палаток пятнадцать километров! Прием! – сообщил Леха.
- У вас есть еще звонок другу и помощь зала! – пошутил базовый радист Артамон. – Пятнадцать километров в такой морозец мы в Сибири в десятом классе на уроке физкультуры бегали. Прием.
- Я понял. Мои кадры свое уже отбегали… Прием.
- Вам что – вертолет высылать? Готовы оплатить всей бригадой романтическое путешествие над бескрайней тундрой? Прием.
- Обойдемся без романтики. Прием.
- Ну, тогда вопрос по работе. Сколько точек записали? Прием.
- Ни одной. Поле сдохло, вообще вариаций нет. Прием.
- Ясно. День актируем по погоде. И еще. Громатуну передай – с него высчитали стоимость лобового стекла на вездеходе. Прием.
- Все понял. До связи.
- Я пойду! – сказал Громатун и достал свои обшитые нерпичьей шкурой лыжи. – Не спите только! Как я рад, что хоть на полгода свалил из этой жлобской жизни!
  И вездеходчик Громатун убежал, матерясь, к палаткам за пятнадцать километров, а те, кто остались, начали греться, кто как может. Доктор Пилюля, как грамотный военный врач, хоть и разжалованный за пьянство,  бегал кругами, поворачиваясь на бегу спиной к ветру.  
  - Можно подумать, что господин Громатун первым придумал такую замечательную штуку, как внутренняя эмиграция, - сообщил он Лешке. – Еще в шестидесятые годы люди уходили от совка, так сказать, за туманом. Хорошее было поколение!
- Доктор, вас тогда купили, как пацанов, за конфетку под названием «Романтика», а вы с радости наоткрывали такое количество месторождений, что до сих пор страна живет и богатеет… некоторыми своими гражданами, - ответил Леха, с трудом шевеля резиновыми губами.

Сашка колол топором снег, пытаясь выложить «иглу, как у эскимосов». Лешка, как и положено молодому начальнику, еще попытался подбодрить своих бичей, заставил Доктора Пилюлю провести медосмотр – может, у кого побелели щеки или нос. К вездеходу – промерзшему уже до инея, никто и не подходил,  снаружи, под ослепительным и ледяным солнцем, казалось теплее, только вот дыхание почему-то перехватывало, и начинался сухой и удушающий кашель.
  Через час Лешка с ужасом вспомнил, что с ними в первый раз выехал  еще один человек – кудрявый блондин Ванечка Иванов, человек с двумя дипломами. Лешка кинулся в одну сторону – не видно, может, и ушел, да следов не оставил, в другую – тундра до горизонта была  в сверкающем, нетронутом снегу.
   - Может, в будке?  - спросил Сашка Горбун.
   - Да нельзя там – замерзнет, уснет… - начал было говорить Лешка, и тут же стал отгонять от себя мысль, что так оно уже и случилось: уснул, замерз. Откинули брезентовый полог, заглянули – Ванечка сидел, сняв валенок с одной ноги, грел ее над свечкой и блаженно улыбался. 
- Что, смешно? – спросил Леха в ответ на ехидное хихиканье Сашки Горбуна. -  А я, ты знаешь, ему сейчас позавидовал – блин, догадался! 
  - Кенгуру бы сюда… - лязгая зубами, сказал Сашка Горбун.
  - Зачем? – спросил любознательный Ванечка.
  - Как зачем? Погреться! – собрал свои морщины в улыбку Сашка Горбун.
  - Да ты и, правда, замерз! – сообразил Леха и снова закашлялся от глотка холодного воздуха. 
  К вечеру вернулся Громатун, принес запчасть, негнущимися руками затолкал ее на место, завелся – полчаса они сидели в салоне, отогревались.
  - Я все хотел спросить тебя, Леха… - начал Громатун, растирая свои твердые, как траки, ладони.
  - Что?
  - Ты зачем тогда себе ноги связал? Вешку с красным шарфиком воткнул – это понятно, чтобы быстрее нашли. А ноги?
  - Да так… Ну, не захотел, чтобы вы меня нашли заледенелого и скрюченного, а потом, матерясь, пинками в гроб забивали. А так – лежу себе смирно, ровненько…
  - Вот чудило! А помыть, переодеть? Думай, когда что-нибудь делаешь!
  - Ладно, не бухти, Громатун! У меня тогда и мозги тоже замерзли.

   Через день на связи база опять спросила:
  - Сколько точек вчера записали?
   - Ни одной, мороз у нас! И вариаций нет!
  - Значит, актируем  еще день по погоде!
   А это значит, половина тарифа, как если бы в палатке под дождичком просидели, шлепая картами.
  Потом морозы пошли на убыль и  в отряде уже обсуждали – как они отметят мужской праздник, даже Сашка Горбун хотел чего-то особенного на День Советской Армии, но тут пришло сообщение, что у Михалыча, кандея, умерла жена.
  Там, в городе, было кому ее похоронить, но подвернулся попутный вертолет, Михалыч и улетел. 
 - Мы, понимаешь, последние годы как-то мало общались, ссорились, я только деньги домой высылал, - сказал виновато Михалыч. – Но сорок лет все-таки… Срок.
    Неделю отряд жил  на сухом пайке. Блюдо под названием «чудо-вещь» - солянка в банках и тушенка, разогретые на сковородке с луком - надоело безмерно, хотелось пирожков.
  - Моя бригада электроразведки много сделала для Родины, и  может себе позволить шурпу из оленины! – сказал Леха, и Громатун намек понял.
   Олень, которого они привезли с Сашкой Горбуном, был сухой и жилистый, как и они сами, череп с рогами украсил вход в лешкину палатку, а шурпу, сваренную на скорую руку, бригада ела еще пять дней.
   Однажды утром Ванечка Иванов вышел из палатки и обомлел: Громатун и Сашка Горбун пилили на козлах двуручной пилой остатки оленьей туши.
   - Что же вы его, бедолагу, как… бандеровцы – председателя сельсовета пилите! – сказал с укором Леха. – Вон, молодого… второй раз молодого специалиста… в нервозную бледность вогнали.
  - А он еще не знает, что оленя зимой пилят, а свинью рубят, ибо от постного оленя много крошек разлетается, если его рубить, а свинью пилить невозможно, пила в жире вязнет, - прочел короткую лекцию Сашка Горбун.
  Однако скоро и олень надоел. Кенгура уже закапывала мясо в снег вместе с миской.
   Короче, плохо было без кандея. Однажды народ уж было обрадовался  - вернулись с профиля, а на вертолетной площадке – блок мороженной корюшки и канистра с маслом. Наломали рыбки топором – и на сковородку. Три минуты и готово. Вкусно! И еще! Вот так-то веселей жить!
  Когда жарилась третья сковородка, кто-то спросил: «А что за масло странное? Слишком того… тягучее». – «Рафинированное!» - пояснил ему Сашка Горбун со знанием дела. 
  Разобрались с рыбкой, принялись чаи гонять. А тут – снова вертолет.. К ним! Заходит на посадку! Может, кандея везут?
  Но из зависшего «МИ-восьмого» выскочил бортач, нагнувшись, побежал к палаткам.
- Мужики, мы тут канистрочку с вертолетным маслом, кажется, оставили. Рыбу выгружали вам, и масло – по запарке… МС-20… Не видели?  
- Не хрен было оставлять! Мы ваше масло уже съели! – угрюмо сказал Леха.
- Нет, я серьезно!
- И мы серьезно! Там осталось литра три. Заберете?
- Ну, вы… троглодиты! Ладно, кому плохо будет, вызывайте санрейс! Пока, полетели мы!
- Три пера вам в задницу! Летуны…
  Никто не заболел, даже на запоносил. Хорошее было масло. А кандея все не было. Появился он через неделю после рыбного дня. Первым признаки его присутствия увидел Громатун, еще за три километра увидел – вдоль колеи, пробитой вездеходом,  Михалыч начал накрывать на ужин: расставил миски, кружки,  ложки, порезал хлеб. Разложил все это через каждые сто метров.
- Ясно! – сказал  Громатун. – С «кондратом» приехал.
    Кондрат, кондрашка, белочка, белая горячка – называй, как хочешь, суть одна. В лучшем случае человек зеленых чертиков щелчками со своего плеча сбивает. В худшем – может начать стрелять, оружия-то в отряде много, как у хунхузов.
- Сашка! Становись на лыжи и собирай вон в тот баул всю посуду, а то сейчас дунет пурга, и до весны все по очереди из одной миски у Кенгуры жрать будем, - сказал Леха.
- Давайте в лагерь! Я все соберу и прибегу, а вы его там проконтролируйте! Набарогузит! – сказал Сашка, спрыгивая с вездехода, где он, как всегда, ехал наверху. – Тихо! «Вихри враждебные»… Может, пельмени привез домашние?

    Кандей сидел на кухне, глядя подозрительно на всех вошедших. Ножи, топоры, ружье - все это было собрано в кучу и лежало у него за спиной.
- Ты чего это здесь устроил, Михалыч? – спросил миролюбиво Леха.
- Для порядку! – быстро ответил кандей. – Чтобы никто глупостей не наделал!
- Молодец! Кормить-то будешь?
- Буду! Только я вам на свежем воздухе накрыл!
- Спасибо, а мы здесь, в тепле, поедим. Хватило нам сегодня… свежего воздуха. Есть еще миски-то?
- Да есть…
- Наливай-наваливай! Что там?
- Манты из баранины!
    Кандей пошел к печке, где рядом, на специально сколоченных скамеечках, томилась готовая еда, судя по запахам, что-то, и правда, с бараниной. Лешка быстро пересел в угол, блокируя там склад холодного и огнестрельного оружия. Манты оказались сочными, были еще и салаты - да черт с ними, с мисками вдоль колеи! Забудем.
  Внезапно Михалыч вскочил, схватил со стола кусок замороженного масла, сунул его за пазуху, и с криком: «Я ребеночка родил!» бросился вон из палатки. Минуты три все сидели, пожимая плечами.
 – Да и черт с ним, с ребеночком, ну, родил человек. Ной тоже родил Хама. И про каких-либо баб при этом ничего не говорится, - сказал Доктор Пилюля.
 Но Громатун не выдержал:
- Нет, это уже бардак! В конце концов, я просто хочу масла! Такого… холодного… стружечкой!
    И все кинулись в погоню. Далеко Михалыч уйти не смог, завяз в глубоком снегу. Его догнали, врезали по заднице лыжной палкой, отобрали масло, обтерли его снегом, и только Леха, наклонившись, спросил:
- Михалыч! Как ты? Кончай дурковать!
- Похоронил я ее, Андрюха! – сказал, давясь слезами кандей. – Закопал. Кусками мерзлоты завалил.
- Ладно, все там будем! Хоть вертолет подвернулся, слетал, простился! 
- И то верно… А, как дураки, ругались!

   Наутро он снова шуровал в печке, на всю тундру пахло борщом и пирогами, неслась песня о стране, «где так вольно дышит человек».  Не то «кондрат» был скоротечный, как насморк, не то просто вчера взгрустнулось человеку.
  

   
   Да и не до того, если честно, было – не до грусти, отряд уходил   с тундры на юг участка, где  вдоль замерзших ручьев густо рос ивняк, приходилось пробиваться. А там ударили оттепели, и ручьи вскрылись. 
     Работать стало совсем тяжело. Если раньше, в морозы, нужно было просто согреться, то сейчас сырой снег набивался под катки и при  повороте, стоило только Громатуну чуть прижать на себя рычаг фрикциона, как вездеход тут же разувался, тяжелая гусеница слетала с катков, и вся бригада, как солдатики на учениях отрабатывали одно упражнение -  выбить «палец», растянуть «гусянку», накинуть на катки, забить «палец», натянуть… Бывало, за пять минут управлялись. Правда, упражняться приходилось иногда по двадцать раз на дню. Все были мокрые, усталые, злые.
    А тут еще эти вскрывшиеся ручьи! Не настилать же гати, не ставить мосты, чтобы один раз проехать. Громатун делал так – накатывал на берегу твердую площадку, как «стол отрыва» для прыжков с трамплина, разгонялся, газовал – вездеход перелетал через ручей. До трех метров в длину брал. Чемпионом был по прыжкам в длину на вездеходах ГТС, то бишь гусеничных тягачах средних,  Громатун. Правда, случалось, что и не долетал, плюхался днищем об воду, бешено царапался траками за берег, но все рано сползал и застревал в слякоти и снежной каше. 
   Когда это случилось в первый раз, бригада, пожав ноги, осталась сидеть на кабине, где они и были во время прыжка из солидарности с Громатуном.
  Вода вокруг полузатопленного вездехода бурлила, несла комки снега, ледяное крошево, из будки поплыли шмотки, какие-то макароны, лавровый лист, бумага, полевые журналы наблюдений.
- Сашка, мудила из-под Нижнего Тагила! – заорал Громатун, вылезая из кабины. – Чего рот раззявил? Кувалда твоя уплыла! Чем теперь «пальцы» заколачивать будешь?
- Где? – всполошился Сашка. – Куда? Может, зацепится еще где-нибудь?
    Шутка была немудреной, но ржали они тогда до икоты, а после такого смеха и в воду лезть было легче.
    Дело было простое: приходилось раздеваться, матерясь для сугрева, лезть по горло в эту сжимающую сердце купель, заводить под гусеницы бревно, цеплять его цепями к «гусянкам», и вездеход, прокручивая бревно у себя под брюхом, выползал, рыча, на берег, а бригада, лязгая зубами, бежала греться к заранее разведенному костру. 
- Как говорят, на фронте простуды не бывает! – сказал однажды Ванечка.
- За кого воюем? – поинтересовался Доктор Пилюля. – Где наши, где враги окаянные? Кому принесем на знаменах весну победы?
   Но выматывало все это страшно. Леха изобрел новый допинг – настоянный на спирту «золотой корень», радиолу розовую, он смешивал с чифирем, сердце пыталось выскочить через горло после одного глотка, но бодрости это прибавляло.
   Такие дни нужно было просто пережить, перетерпеть. 
  - Хорошо хоть, есть Кенгура со своим выводком! – сказал как-то Сашка.
  - Это точно! – согласился Леха.
 Приезжая с профиля, бригада шла первым делом потискать щенков, пощекотать им голые пузики. Потом придумали развлечение – в большущую миску, почти тазик, выливали жратву и засекали время. Щенки быстро поняли, что если не смести все за минуту, то миску уберут. Тогда они научились не толкаться, не залазить лапами в общее блюдо, а жрать быстро, дружно и аккуратно. Лучшее время – сорок три секунды. По связи рассказали об эксперименте соседнему отряду. Андрей, их начальник, обещал побить рекорд со своими псами. Давали то же самое блюдо  взрослым собакам, получалось хуже, результат – больше минуты.
  Потом Сашка Горбун решил, что хватит их баловать, и пока он сам не поужинает, вся эта гопка должна сидеть и смиренно ждать. Щенки дня три не понимали – что за новая игра, они бежали за ним по тропинке, но за двадцать метров до столовой Сашка брал хворостину, чертил поперек тропы  линию, грозил пальцем: «Я вот вам, сукины дети!» и шел ужинать. Первое время щенки пытались обойти черту, перепрыгнуть, забросать ее снегом, пописать на нее всей компанией – все, нет этой гадкой линии! Можно идти к палатке, где так вкусно пахнет. Но каждый раз Сашка Горбун выскакивал из-за стола и больно стегал их по толстым задницам все той же хворостиной. Тогда они начали применять другую тактику – выталкивали самого смелого, он один пробирался к кухонной палатке, засовывал внутрь морду с закрытыми глазами (шел, дескать, мимо, вот… нечаянно голова тут к вам попала), но слюна предательски капала, ноздри трепетали. Сашка Горбун, осерчав, опять бросал ложку, гнался за лазутчиком. «Ай-ай-ай!» - вопил на весь лес щенок, удирая.
  Заканчивался сезон, следом за ручьями стала вскрываться и тундра, а там уже есть такие болота, что при помощи бревнышка не выползешь – где и по восемь метров глубина указана, а где у топографов и шестов для промеров не хватило, написали на карте честно «глубина неизвестна».
Однажды вечером Сашка Горбун пришел в командирскую палатку. Молодой специалист Ванечка слушал радио, Леха дремал под эти бормотушки: «…роскошный замок на севере Италии купил известный российский олигарх, разбогатевший на разработке месторождения»…
- Да выключи ты эту лабуду! – сказал Лешка, отрыв глаза.
- Я насчет щенков… - начал Сашка, присев на нары.
- Ну? Что делать будешь с этой псарней? 
- А попробую раздать по отрядам, - сказал Сашка. – Не возьмешь одного, начальник?
- Куда я его? В общагу?
- Через месяц снова в поле, перекантуешься, - сказал просительно Сашка.
- Я подумаю, - пообещал Леха.
- Слышь, начальник… Ты по связи в другие отряды предложи, может, кто там захочет?
- Предложу. На вечерней связи.

     Но никто не захотел брать безродных щенков от мамки по кличке Кенгура.
- Я же говори, застрелить ее надо! – снова начал злобствовать Сашка Горбун.
- Ладно, заткнись! – хором пожелали ему спокойной ночи.

    А под утро отряд проснулся от возбужденного скулежа щенков.
- Они что – в палатку забрались? – возмутился Леха. – Совсем оборзели?
- Счас, начальник, я свет зажгу… - сказал Громатун, щелкая в темноте зажигалкой.

   Наконец, зажгли керосиновую лампу, подкрутили фитиль, посветили -  у входа в палатку лежал придушенный здоровенный глухарище, а рядом, перебирая лапками от возбуждения, топтались все щенки, а с улицы виновато заглядывала сама Кенгура. Увидев, что люди проснулись, они, как когда-то из кухни, выползли задом, оставив добычу.

- Вот это да! – сказал Леха. – Добытчики! Я беру того, с белой отметиной на башке.
- Я - толстого с рваным ухом!
- Я – сученку с белой грудкой!

    Разобрали всех, Сашке Горбуну опять осталась одна Кенгура. Когда закончился сезон, он попросил забросить его на весновку вместе с этой нелепой собакой. Пообещал подготовить дрова, наловить и накоптить гольца, поставить каркасы для палаток.
- А чего в город-то, Сашка, не поедешь? – спросил его Леха. – Брал бы Кенгуру с собой, у меня есть приятель, живет в частном доме, там бы и переждала она межсезонье. А ты бы в бане отпарился, подивился бы… на шорохи жизни!
- Спасибо! – сказал Сашка. – Только нам, уродам, лучше в лесу. Правда, Кенгура?

    И она положила ему на колени свою длинную, не по-человечьи умную морду.
   
   ……………………..