Поземка несла волглый снег по Фонтанке – лепила на дома, на чугунную ограду набережной, на тусклые фонари; редкие прохожие шли, оскальзываясь. Последняя, апрельская уже метель.

Два человека шли навстречу друг другу, отворачиваясь от хлестких пощечин сырого снега. Они одновременно повернули под арку и почти столкнулись.

- Вы? – спросил человек в офицерском мундире. – Здравствуйте, Владимир Иванович.

- Господин Данзас! Как тесен этот город. Здравствуйте. Думаю, мы шли по одному адресу. Когда вас выпустили из-под ареста?

- Сегодня ночью. Помылся – и сразу сюда.

- Ясно. Я, неким образом, сейчас представляю интересы вдовы, так как мне поручено разобраться с архивом Пушкина. Поэтому, милости прошу.

Они вошли в опустевшую квартиру. В доме пахло пылью и мышами, чего не было раньше.

Доктор Даль опустил штору и сказал:

- Вот и народ разошелся. Все! Похоронили! Хотя до сих пор не верится.

- Просто у него начинается другая жизнь. В веках. На страницах книг, - ответил Данзас.

- Вы мистик, Константин Карлович! – возразил Даль. – Я же простой хирург, сердце встало – жизнь закончилась. А книги… зайдите в любую читальню – это тоже кладбище, только литературное.

- Вам бы, Владимир Иванович, подумать о продолжении работы над словарем русским. Помните, вы рассказывали – Александр вас просил? Глядишь, мнение-то и переменится.

- Вы же знаете – я больше по естественным наукам.

- Знаю. Даже слышал, что по этой части в члены-корреспонденты Академии скоро будете пожалованы. Однако к языкам у вас неменьший талант. Сколько вы их знаете? С десяток?

- Пожалуй, с дюжину. Это те, которые знаю прилично. Но почему вы именно меня, чьи родители – датчане, определили на роль главного языковеда русского?

Данзас улыбнулся кривой, короткой улыбкой:

- Действительно… Сидят здесь сын датчан и внук эльзасского королевского прокурора Жана-Батиста д’Анзаса…

- И вспоминают правнука арапа Петра Великого….

Вошел управляющий, кашлянул в кулак. Даль не заметил его, увлекшись чтением тетради в коленкоровом переплете.

- Что тебе, любезный? – спросил Данзас с офицерскими нотками в голосе.

- Так это… диванчик кожаный Наталья Николаевна отписали…

- Кому? – машинально спросил Даль.

- Ясное дело… господину Марку Философову.

- Кто это? – спросил Данзас.

- Друг семьи, - ответил Даль.

- И что, братец, приехали уже за диванчиком?

- Никак нет, господин офицер! Скоро будут. Протереть бы… мокрой тряпочкой.

- Вот что, братец! – сказал строго Даль. – Ничего протирать не нужно. Так и отдашь. Ты понял меня?

- Мы с понятием, господин доктор. Так и отдадим… без протирки… - пробормотал управляющий, пятясь.

- Странный какой-то разговор! – сказал сердито Данзас. – Диван, который нельзя протирать… Или мне все кажется странным после двух месяцев заточения в крепости? Что за диван, Владимир Иванович?

- Да вот этот, на котором мы сидим…

- А почему никто не должен его протирать?

- Потому что на нем кровь Пушкина.

- Что-с? – крикнул Данзас, вскакивая. – И мы сидели на нем?

- А почему нет? Сидеть-то больше негде. Все унесли. Поверхность давно протерли, но крови было много, думаю, она затекла по швам вовнутрь, - сказал спокойно Даль, его лицо – еще молодое, чисто выбритое, шевелюра с белокурыми локонами – все это было бесстрастно.

- Я, сударь, крови много видел, и в Персидском походе, и под стенами Браилова, но у военных к смерти особое отношение, с уважением, что ли, черт подери. Это вы, эскулапы, в прозекторской можете штоф водки открыть и блинами закусить.

- Ради Бога, Константин Карлович… И я уважаю смерть. А эту кровь тем паче. Диван почистили без меня, но не могу я допустить, чтобы кто-то еще елозил мокрой тряпкой, стирая кровь Александра. Не знаю - почему! Возможно, этот диван будет найден потом, догадаются, докажут, отнесутся как к святому предмету… Возможно, сделают какие-нибудь экспертизы…

За окном начало нехотя напитываться светом серое петербургское утро. Расплывшееся в серых облаках солнце было похоже на остывшую глазунью, забытую после дружеской опойки. Процокали копыта одной кареты, второй, третьей - сановники и офицеры добирались до места службы. «Сбитень, свежий сбитень… пирожки с требухой…» - затянул свою заутреннюю сбитенщик, значит, и рабочий люд потянулся на улицы.

- Пойдемте, прогуляемся! – предложил Даль.

- Пожалуй, и я бы не отказался от чашечки кофе. В крепости давали какую-то бурду, извините за мой французский.

Они вышли из опустевшей и душной квартиры, где фортки не отворяли, похоже, с того самого дня, как умер хозяин, словно боялись, что отлетевшая душа упорхнет как ручная птица да и погибнет на морозе.

Почти сразу попалось и кофейня – та самая, кофейня Вульфа.

- Зайдем? – спросил с заминкой Данзас.

- Да уж увольте! – рассердился Даль. – Проклятое место. Думаю, здесь еще немало светлых русских людей выпьют свой последний кофе или просто глоток сырой воды.

А тут и некто в черном из-за угла вывернулся – в крылатке, цилиндре из дешевой саржи, с тростью и почему-то с гусиным пером в руках. Вот только вместо бакенбард из-под кудрявых черных волос свисало что-то похожее на пейсы.

- Господа хорошие, заходите в наше заведение, сюда и сам Пушкин захаживал, кофеёчком баловался…

- Вон, мерзавец! Прибью! – сказал медленно Данзас, понимая руку.

- Иди, любезный, иди! – подхватил Даль и добавил что-то на иврите. – Лех дерех шри ха! - После чего зазывала быстро сбежал.

- Совсем наши негоцианты стыд потеряли, уже не просто в карман, а в душу готовы залезть, - сказал, остывая Данзас. – А вы, Владимир Иванович и иудейское наречение знаете?

- Да, я учил иврит. Мне было интересно читать Ветхий Завет и Тору почти в оригинале. Арамейское наречие – это что-то близкое.

- Я так и подумал. Так куда идем, Владимир Иванович? Направо или налево?

- Направо, на Большой Морской, есть еще одна кофейня, - сказал с некоторой заминкой Даль. – Вы в парадном мундире, почему бы и не зайти? Кстати, почему при параде, сударь? Во дворец вызывали?

- Ну что вы! Велика честь для меня. Просто за два месяца в каземате мой строевой мундир провонял, пардон, как всеволожский кот. Пришлось надеть парадный.

- Пойдемте налево, там, на Конюшенной, есть трактир, прилично кормят, есть зала для господ.

- И даже иностранцы – здесь же кирха неподалеку. Я знаю это место.

- Кстати, а что сам граф Всеволожский? На чьей стороне он стороне был? – спросил Данзас.

- Он всегда был на стороне Александра. Не знаю, в курсе ли вы, но однажды Пушкин проиграл ему крупную сумму денег. Продулся в пух и прах. Рассчитаться было нечем, граф взял в залог заветную тетрадку с его лучшими стихами. Потом вышел случай издать первую книгу, Пушкин пришел к нему, попросил…

- Отдал?

- Разумеется. Иначе Пушкина как поэта не было бы в России.

В трактире было людно, но спокойно. От кухни пахло прилично. Мастеровые, извозчики дорогих выездов, мелкие чиновники – разная была публика. Подлетел половой, улыбчивый малый.

- Владимир Иванович! Давненько не были! А я тут флотского господина для вашей научности приглядел.

- Флотских и здесь хватает.

- Дык он с Камчатки!

- Веди! – вдруг возбудился Даль.

- Должон быть, он завсегда в это время приходит. Вам, как всегда?

- Только на двоих. Константин Карлович, вы будете соляночку с пирогами – начинка лук с яйцом? Ну и водочки рюмашку-другую.

- Я не при деньгах сегодня, Владимир Иванович, - сказал прямо Данзас.

- Зато я получил гонорар за одну… деликатную операцию. Не отказывайтесь, Константин Карлович, здесь вкусно кормят.

- Вы, я вижу, здесь часто бываете, - сказал Данзас, оглядываясь не без удовольствия.

- Да, бываю. Уже не одну сотню русских слов здесь записал, десятки поговорок. Народ со всей России в Петербург едет – кладезь! А Прошка, как вы слышали, мне собеседников ищет.

Появился Прошка с расписным жостовким подносом, а на нем глиняные горшочки с солянкой, пироги, грибочки – маслята сопливые поджаренные, а к ним – графинчик запотевший и две рюмочки из Гусь-Хрустального.

- Обратите внимание на поднос, - сказал Данзас. – Железо отменной чистоты. Дорогое удовольствие. А господа Демидовы их по петербургским ресторанам даром раздают.

- Я плохо понимаю в выплавке металлов,- признался Даль.

- Да здесь скорее не в металлах, а в купеческой хватке надо понимать. Все, кому нужен хороший металл, приходят сюда, видят его здесь, а уж найти производителя просто – вон он, герб Демидовых.

- Да, оборотисты Демидовы. А Александр так и не совладал со свои стекольным заводиком, одни убытки, - вздохнул Даль.

- Бон аппетит, господа! – сказал Прошка, ловко наполнив граненые рюмки водочкой.

- Про флотского с Камчатки не запамятуй! – попросил Даль. – Кладезь, а не место.

Они выпили, не чокаясь, просто переглянулись, выпили и попробовали закуски.

- Кладезь, говорите? – подхватил разговор Данзас. Ну, не знаю… Зачем записывать очевидное. Мы все знаем русский язык. Для них – мастеровых, купцов? Возможно. Народ должен быть образованным, тогда и армия будет гораздо сильнее. И крестьянин, и ремесленник, и простой извозчик… Кстати, вот иностранцам такой словарь просто необходим. Не все же нам «парле ву франсе», пусть и они по-нашему изъясняются.

- Вы шаньгу-то растовондите, а то расшоперилась, - сказал Даль, улыбнувшись.

- Простите, что сделать?

- Шаньгу надо растовондить, ибо она расшоперилась! – повторил с удовольствием Даль.

- Шаньга, как я понимаю, это вот сей пирог.

- Да, ее надо растовондить – разломать, разделить…

- А то она… что сделала?

- Расшоперилась. Разлеглась неловко, растопырилась.

- Это по-русски было сказано? – уточнил Данзас.

- Да-с, сударь. Уральский диалект.

- Убедили. Ой, убедили. Ладно, не будем сами… расшопериваться.

Выпили еще по рюмке, переглянулись и налегли на соляночку: с рябчиком, с мясом сохатого, да с заячьей добавкой. И другие пироги были знатные – с картошкой, лучком и солеными груздями.

Снова подлетел улыбчивый половой.

- А вот и шкипер, что в Камчатке служит. Я велел ему подождать, пока господа завтракают.

- А чего уж ждать, пусть подсаживается. Принеси рюмку, ну и все остальное….

- Сделаю!

Неловко улыбаясь, к столику подошел лысоватый человек в потертом мундире. Представился:

- Шкипер Панов Михаил Иванович. Привычней просто Иваныч. Половой сказывал, что вы Камчаткой интересуетесь? – И улыбнулся беззубой улыбкой.

- Да вы присаживайтесь, Иваныч. Я доктор Даль, а это мой добрый приятель Константин Карлович. Выпьете с нами?

- Благодарствую.

- Давненько из Камчатки?

- Это как сказать. Из Авачинской бухты вышли в апреле прошлого года, а в Петербург прибыл только под Рождество. Пока добежишь через всю Рассею… - вздохнул Иваныч.

- Ну, это еще не вся. Вся – это от Аляски до западной границы Польши! – заметил Данзас.

- Я, Иваныч, слова собираю редкие, не всем известные. Потом книжку хочу напечатать! – сообщал Даль.

- Есть такие… через канифас-блок на шкентель… Прошу пардону, -застеснялся шкипер.

- Нет-нет-нет… Я не заковыристую ругань собираю, а слова, что в других губерниях неизвестны. Я вот многих камчатских словечек не знаю. Продайте с десяток.

- Да кто же словами-то торгует! Грех-то какой…

- О, многие, дорогой мой шкипер! – вздохнул Даль. – Очень много людей торгует словами.

- Да и так расскажу. Вот, скажем: шокжой.

- О! Не слышал. Что это или кто это?

- Это вожак в оленьем табуне, - пояснил шкипер.

- Отлично. Дайте-ка я запишу. Шокжой или согжой?

- Шокжой… - вытянув губы трубочкой, старательно произнес Иваныч. - Или вот: важенка. Это - олениха. Стельная.

- Это русские слова или ламутские? – поинтересовался Даль.

- Да там давно все перепуталось. Русские перенимают слова от коряков или нымылган, ительменов то есть. А те уже по-русски учатся говорить.

- Вы мне вот что, Иваныч, вот что поясните: лосось, когда он на нерест идет, меняется – спина горбом, нос крючком, шкура красная. А что дальше? Я слышал, он потом в ямах отстаивается, лохует, болеет то есть. А потом снова уходит в море, а летом опять возвращается метать икру.

- Я, мил человек, лосося больше в бочке наблюдал в виде соленом. Это вам бы с кем-нибудь из рыбопромышленников поговорить, например, из компании купца Шелихова. Они и про лосося все знают, и про рыбий зуб, и про меховую рухлядь. Вообще-то я слышал, что лосось лохует, а вот что дальше…

- Ну, еще одно словечко, и мы пока от тебя отстанем! – посмеиваясь, сказал Данзас.

- А вот… лахтак!

- Рассказывай, что сие есть?

- Это заяц морской.

- Если дать точное определение: маленький морской зверек. Так? – уточнил Даль.

- Ну… небольшой. Пудов на тридцать – сорок! – прикинул на глаз Иваныч.

- Да ты шутник, братец. Сорок пудов – небольшой…

- Дык по сравнению с кашалотом… маненький.

- Так почему заяц-то?

- Да губа у него, как у зайца, и зубы прямые. Показал бы на себе, да свои зубы-то в цингу растерял.

- Спасибо, Иваныч! Пей, закусывай. Может, еще что вспомнишь.

Иваныч кивнул довольный, что и он поучил чему-то петербургских господ.

- Скажите, Владимир Иванович, а как вы слова определяете? – спросил Данзас.

- То есть? – поднял белесую бровь Даль.

- Ну, вот есть почти свежее слово шантрапа. Вы этому слову какое значение придаете? Изначальное?

- Вы имеете в виду ne chantera pas, то есть «петь не будет»? То, что говорили учителя пения, прослушав некоторых молодых оболтусов? Нет, дорогой друг, я не могу вкладывать своего смысла в слова. Если народ определил, что шантрапа – это пустой, никчемный человек, так я так и записываю. А уж как оно произошло – не моего ума дело.

Мимо их столика опять пробегал половой. Даль скользнул взглядом и вдруг скомандовал:

- Стой! Прохор!

- Весь для вас!

- Это что у тебя?

- Морошка моченая.

- И нам потом принеси.

- Сию секунд!

Не сезон для этого северного лакомства был, и Данзас только посмотрел удивленно, - поднял вопросительно бровь.

- Александр перед смертью просил, - объяснился Даль. - Вдруг захотелось ему моченой морошки, болотной ягоды. Хочу попробовать на вкус, может тогда придет понимание.

- Понимание чего, Владимир Иванович?

- Понимаете, мы сидим в трактире, и первое, о чем заходит речь – о Камчатке. А потом и морошка появляется.

- Что здесь странного? – дернул одним эполетом Данзас.

- Я же говорил вам, что занимаюсь тем, что разбираю бумаги Пушкина. В том числе и его дневники. Так вот: Камчатка – это последняя тема Александра Пушкина.

- Как?

- Он много о ней думал, писал, штудировал труды академика Крашенинникова, первоописателя Камчатки.

- Да уж, совпадение! – согласился Данзас.

- В жизни вообще не бывает совпадений. Есть только знаки судьбы. Их надо уметь читать!- возразил Даль.

Данзас выпрямился, было видно, как он стиснул зубы. Потом он быстро сказал:

- Тогда и мы, дражайший Владимир Иванович, встретились сегодня не случайно!

- То есть, Константин Карлович, вы считаете, что нас объединяет нечто большее, чем дружба с Пушкиным? А что же может быть больше?

- Ответственность! – отчеканил Данзас.

- Ага… Другими словами, я, как доктор, не долечил Пушкина, а вы, как секундант, не доглядели. Так? – выпрямился Даль, и в его светлых глазах сверкнула сталь баронского рода.

- Да-с, именно так. И, боюсь, так считают многие. А совпадение с Камчаткой считаю глупостью! – вздернул подбородок Данзас.

- К Камчатке мы еще вернемся. А великосветские сплетни – это еще не повод для расстройства. Кстати, от кого вы все это слышали?

- Мне эти слухи в крепость через день да каждый день приносили, - признался Данзас.

- Кто?

- Сороки на хвосте.

- Хм… Сороки на хвосте… Интересно. Нет, кажется, эту идиому я уже записывал. А поточнее?

- Тюремщики, кто же еще! Мне были запрещены свидания. Зато там ко мне офицеры относились вполне лояльно.

- Да, информация от тюремщиков – это серьезно… - усмехнулся Даль. – Ну, что же, Константин Карлович, давайте разбираться. Я отвечу за себя, а потом буду вас расспрашивать. Я в эти страшные дни оставался в статусе друга, но не лечащего врача. У Пушкиных был свой врач, он принимал решения, ставил диагнозы, делал перевязки, да и Наталья Николаевна доверяла ему больше. Да, я анатомировал труп Пушкина, здесь у меня опыта больше. И должен вам сказать – шансов выжить у Александра не было. Пуля попала в низ живота, раздроблены кости таза, газовая гангрена, общее септическое заражение.

- Да, я не раз видел… рана в живот – это страшно, - согласился Данзас.

- Не зря в России говорят: живот или смерть! – вздохнул Даль. – Но вы знаете, внутренности были не задеты. Пуля чудесным образом прошла через кишечник, не повредив его. В одном только месте я обнаружил гангренное пятно размером с грош, там была контузия.

- Я слышал, что государь запретил анатомировать тело Пушкина?

- Да, было такое распоряжение. Государь или Бенкендорф – даже и не знаю наверняка. Сделали тайно, перед отпеванием. Теперь о долгах ваших, Константин Карлович. В чем вы вините себя? В том, что не проверили – есть ли под одеждой д’Антеса кольчуга? Об этом, я и сам слышал, поговаривают…

- Я пытался. Я проверил пистолеты. Потом хотел проверить – нет ли на противнике запрещенной Дуэльным кодексом защиты…

- И что? – быстро спросил Даль.

- Этот мерзавец так пожал плечами, так посмотрел на Александра… ну, вы знаете, как он это умел делать… Пушкин махнул рукой, я отступился. Никогда себе этого не прощу.

- И что вы думаете? Все же была кольчуга?

- Да причем здесь кольчуга-то? У нас что – Куликово поле вечор было? Этот доспех сейчас только в музее найти можно. Думаю, что если что и было под одеждой, так это обычная кираса, благо, у нас кирасирских полков в Петербурге предостаточно. И вот что интересно. Александр попал в него с первого выстрела. Почти в пах. Иногда мне кажется, что Александр намеренно целил в первопричинное место. Стрелял он отменно, на двадцати шагах в туза бил. Попал, но даже не ранил. Причем, попал в то же место, куда вскоре получил пулю сам. Я видел, как д’Антес дернулся.

- Да, мне пересказывали содержания протоколов, - кивнул Даль. – Была у французика контузия низа живота. Была! А что уж там сберегло его, почему не он, а Александр со страшной раной был увезен в санях – не знаю. Может, ремень был из толстой кожи, может быть, порох в лепаж Пушкина засыпали нехороший – не хватило резкости выстрела, может, и правда – кираса. Но вы-то, Константин Карлович, почему продолжаете себя виноватить, да еще меня в это скорбное общество записали?

- Извините, Владимир Иванович. Тяжело на душе. Не знаю, как жить.

- Живите памятью. Живите долгом, - сказал твердо Даль.

- А у вас, я знаю, есть долг. Я слышал, Александр подарил вам свой любимый перстень с изумрудом и просил обещать… что? Впрочем, я это уже говорил…

- Я обещал ему жить. Долго жить. Помнить. Собирать словарь великорусского языка. Вот здесь я не уверен, что справлюсь.

- Почему?

- Да потому что это… космос какой-то! Бесконечная тема! Как в русской пословице про собирание ягод: одну беру, вторую вижу, третью примечаю, четвертая мерещится. Вот и вас, глядишь, привлеку к этому делу – слова и пословицы по военной части мне подскажите.

- Я только рад буду помочь. Спасибо вам, Владимир Иванович!

- За что?

- Поговорили и как-то спокойней на душе стало.

В трактире народу все прибывало, совсем уж шумно и душновато становилось. На часах, что висели на стенке неподалеку, пробило полдень. Почти тотчас, но вразнобой, начали бить брегеты у некоторых посетителей. Владельцы карманных часов доставали их, со щелчком откидывали крышки, смотрели – кто с прищуром, кто небрежно, кто с детской радостью: так и есть – полдень! Зазвонили в храмах к обедне, часть народа потянулась к выходу.

- Однако засиделись мы, Константин Карлович! А я обещал Наталье Николаевне, что диван будет отправлен по правильному адресу, - сказал, вставая, Даль.

- Вернемся в дом. Не знаю – почему, но я не могу сейчас просто проститься и поехать к себе на квартиру.

- Я понимаю! – живо откликнулся Даль. – Идемте, Константин Карлович, нам есть о чем поговорить. Например, о Камчатке.

Они вышли на свежий воздух. Пахло весной, талым снегом, дымками от топящихся печей и каминов, ну и, конечно, навозом – куда же от него деться. Хоть и орудовали дворники шустро, хоть и писал грозные приказы градоначальник «привязывать торбы под хвосты лошадям», да только все теснее в Петербурге становилось, порою две повозки разъехаться не могут, к примеру, на Гончарной, так и все движение остановят.

- Запашок у нас, знаете ли…

- Вы про навоз? – усмехнулся Даль. – Это еще что! Когда после похорон Пушкина кавалергарды, мерзавцы, встали лагерем на Мойке, вот тогда была натуральная конюшня. Учения, дескать…

- Что за вздор? Кто-то посмел составить планы брать Петербург штурмом, и почему к этому следовало готовиться?

- Думаю, власти просто побоялись народных волнений. Даже после тайных похорон Пушкина на Мойке собирались тысячи. Стояли и молчали. А когда русские, задумавшись, начинают молчать – жди беды. А тут до дворца - четверть часа пешком идти.

- А что же кавалергарды? Они как себя вели?

- Французик-то был их полка. Хочешь – не хочешь, надо защищать честь мундира.

Навстречу попался разбитной малый с разной снедью, коробейник.

- Купите орешки кедровые, господа хорошие! А орешки не простые, все скорлупки золотые, ядра – чистый изумруд…

- Узнаете? Пушкинские строчки. Интересно, он бы рассердился, узнав, что вот таким манером под его замечательные стихи орешки продают? – спросил Данзас.

- Не знаю. Скорее, развеселился бы. Дойдем до Петро-Павловской церкви, - попросил Даль.

- К лютеранам?

- Нет, там, если вы помните, на Невском в двадцать втором доме книготорговое заведение Смирдина. Мне нужно докупить чистой бумаги. Я составляю каталог всех бумаг Александра, да и для себя много пишу.

- Говорят, Смирдин хорошо платил Пушкину,- сказал с заминкой Данзас.

- Он всем талантливым хорошо платит. Да, за одно стихотворение, кажется, за «Гусара», он заплатит Пушкину одну тысячу двести рублев, за три поэмы двадцать пять тысяч. Помню, Наталья Николаевна еще гневалась, когда он принес гонорар ассигнациями. «Пушкин берет только золотом!» Это Смирдин сам рассказывал: " Хара́ктерная-с, дама. Мне раз случилось говорить с ней. Я пришел к Александру Сергеевичу за рукописью и принес деньги; он поставил мне условием, чтобы я всегда платил золотом, потому что их супруга, кроме золота, не желает брать других денег. Александр Сергеевич мне и говорит: "Идите к ней, она хочет сама вас видеть". Я же не смею переступить порога, потому вижу даму, стоящую у трюмо, а горничная шнурует ей атласный корсет. – «Я вас для того позвала к себе, чтобы вам объявить, что вы не получите от меня рукописи, пока не принесете сто золотых вместо пятидесяти... Прощайте!» Все это она проговорила скоро, не поворачивая ко мне головы, а смотрясь в зеркало... Я поклонился, пошел к Александру Сергеевичу, и они сказали мне: «Нечего делать, надо вам ублажить мою жену, ей понадобилось заказать новое бальное платье".

- А это сам Александр? Так и сказал?

- Да. Долго при этом смеялся. Он-то понимал, что за тяжкий труд – издательское дело. «Современник» у него самого выходил не таким уж крупным тиражом. «Едва ли за тысячу»… Кредит взял у государя сто тысяч на издание «Истрии Пугачевского бунта» - прогорел. Сто тысяч! Немыслимые деньги!

- Чудны твои дела, Господи! – вздохнул Данзас. – Простой купчишка, а миллионами ворочает, а Пушкин, первейший поэт империи Российской умирает в долгах.

- Да-с, у каждого свой талант. И стекольный заводик, да-да, вы правы, у Пушкиных дохода мало приносил, даже серебряный статуй – и тот не продался. Слава Богу, что государь все долги Пушкина погасил, назначил пенсию семье и пансион детям, заложенное имение очистил от долга, назначил вдове пенсион и дочери по замужество. Сыновей взял в пажи и определил по тысяче пятьсот рублей в год на воспитание каждого по вступлению в службу. А еще распорядился издать сочинения за государственный счет в пользу вдовы и детей. Да десяти тысяч рублей распорядился выдать одновременно.

- Иногда он бывает великодушен, - сказал Данзас, пряча лицо от свежего ветра.

- Ну вот, пришли. Вы бывали в этой книжной лавке у Смирдина? – спросил Даль.

- Да, когда Александр начал печататься, я не только сюда захаживал, но и своих полковых товарищей с гордостью приводил.

- С гордостью? Как-то с заминкой прозвучало…

- Вы знаете, Владимир Иванович, в армейских кругах Пушкин долго был известен как автор «Гаврилиады». Слава сомнительная, хоть и мгновенная, вот и хотелось показать, что мой друг детства на самом деле большой европейский поэт и писатель, - сказал прямо Данзас.

- Так и есть. Я думаю, вы не узнаете книжную лавку господина Смирдина, если давно здесь не бывали. Стеллажи под потолок, народу каждый раз как в соседнем храме на органную мессу… Кофием потчуют… А вот и хозяин!

Хозяин – в потертом сюртуке, но с аккуратно повязанном галстуке, лысоватый, с какой-то виноватой улыбкой – вышел им навстречу.

- Владимир Иванович, дорогой мой… Давненько не были у нас!

- Все дела, Александр Филиппович. А вы-то как? – живо откликнулся Даль.

- С Божьей помощью… Конечно, люди по-прежнему читают, новые интересные авторы появляются, но после смерти Александра Сергеевича, словно все окна в доме законопатили, и двери плотно закрыли – душно.

-Покупают его книги? – спросил Данзас.

- Покупают… но не так часто, как хотелось бы. Я не по поводу доходов, упаси Бог… Я бы его книги и даром бы раздавал, чтобы люди читали, да семье хочется хоть какие-то деньги от продаж вернуть.

- Да-да, я понимаю… Будем надеяться…

- Вы с другом за новой книжкой пришли? Господин Данзас, если не ошибаюсь? – взглянул на офицера Смирдин неожиданно пронзительно синими глазами.

- Мне бы чистой бумаги фунта три, - попросил Даль.

- Обычной, без виньеток и золотого обреза, Владимир Иванович?

- Да, для чернового письма. До виньеток мне еще придется исписать пуда три вашей замечательной бумаги, - коротко улыбнулся Даль.

- Как вы меня помните, сударь? – спросил Данзас. – Мы виделись один раз, я так же заходил с Александром Сергеевичем.

- Ну не так уж у нас много народу, - вздохнул книготорговец.

- А я считал Петербург большим европейским городом… Слышал, что почти полумиллионом исчисляют всё население.

- Так-то оно так, только Петербург город особый. Государственный. Здесь на каждого чиновника в среднем, я думаю, двадцать человек прислуги – дворников, истопников, кучеров, торговцев, таких как я, нянек, модисток… Да вы и сами знаете! Так что несложно посчитать: образованных людей тысяч двадцать, а это как уездный город, где все друг друга знают.

- Забавная арифметика! – улыбнулся Даль. – Только вы себя-то зря к прислуге отнесли. Без вас, Александр Филиппович, русская литература могла бы быть другой – беднее, проще, примитивней.

- Ой, уважили, век не забуду! – заслонился мягкой ладошкой Смирдин.

Наконец вернулись на Мойку. А тут и солнце выглянуло – тусклое, равнодушное. Перед бывшим домом Пушкина стояло несколько телег, грузили мебель. Управляющий, увидев их, побежал навстречу, оскальзываясь на гололеде.

- Господа, я задержал отправление… вот, посмотрите, все в целости… рогожкой накрыли, не намокнет… да и вёдро сегодня… надо же – солнышко… давненько не было!

- Грузите! – махнул рукой Даль.

Мужики подняли диван и понесли медленно, осторожно, как несут гроб.

- За эти дни так срослись в сознании этот диван и Пушкин, что сейчас я на миг снова пережил это чувство: увозят Александра… навсегда, - сказал тихо Даль.

- Давайте, поможем! – предложил Данзас.

- А позвольте, господа, и я свое плечо подставлю, - услышали они знакомый голос.

- А, шкипер! Какими судьбами? Ну, помогайте.

Они донесли диван с высокой спинкой до телеги, уложили, проследили, чтобы мужики привязали его надежно. Потом постояли, молча, глядя вослед.

- Мир тесен, да, Иваныч? А особенно тесен он на Невском проспекте! – сказал Даль.

- Да я, не извольте гневаться, услышал, что вы друзья поэта Пушкина. Вот и… ноги сами привели сюда. Я же здесь три дня с народом мерз, проститься хотел.

- Что, и на Камчатке читали Александра Пушкина?

- А то как же! Читали и на Камчатке. И в Русской Америке так же, Форт Росс – слышали?

- А мы как раз обсуждали – почему Пушкин избрал своей последней темой Камчатку. Может, поможете разобраться? – спросил Даль.

- Если не возражаете, я бы вас вначале послушал, а потом, может быть, и свое слово вставил, - хитровато прищурился шкипер.

- Ну, тогда пойдемте в дом! Там и поговорим! – решил Даль.

В пустой квартире Пушкина все звуки звучали гулко. В кабинете остался только письменный стол, конторка и шкафы с книгами. Одно кресло.

- Иваныч, не в службу, а в дружбу, вот там, в людской, посмотрите – табуреты должны быть, а то, как говорят, в ногах правды нет.

- Я помогу, - вызвался Данзас.

Пока они ходили, Даль распаковал пакет с писчей бумагой, проверил перья, посмотрел на свет склянку с чернилами, смахнул тряпицей пыль с конторки.

- А мы вот тут с добычей! – сообщил довольный Иваныч. – Табуреты и вот… чайник на плите горячий был.

- Прекрасно, а у меня и кофий здесь есть, с полфунта, не могу без него работать. Заваривайте, закуривайте, посидим, как ранее, в гостях у Пушкина! – хлопнул в ладоши Даль. – Ну, коли наш камчатский товарищ запросил пардону, мы у друга детства спросим. Константин Карлович, каково ваше мнение – почему Пушкин выбрал последней темой Камчатку?

- Да что тут думать! – с офицерской прямотой сказал Данзас. – Он искал дуэли. А что за дуэль положено по законоуложению? Смертная казнь. Через повешение. Суд так и решил: всех, кроме д’Антеса приговорить к смертной казни. Того мерзавца, как иностранца, лишили офицерского патента, орденов и выслали. А мы, секунданты, остались ждать. В отношении Пушкина приговор смертный приговор был, но отменен «по смерти». А я два месяца ждал, как писал другой поэт «и сколько весит этот зад, узнает скоро эта шея».

Иваныч покачал головой, полез в карман, достал трубку-носогрейку и засопел ею, раскуривая.

- И при чем здесь Камчатка? – удивился Даль.

- Да все просто, Владимир Иванович. Пушкин не мог не думать о последствиях. Закон о повешении еще при Петре Великом принят был, сейчас смягчают, но на каторгу в Камчатку вполне могли упечь. Вот и читал о Камчатке, штудировал, чтобы душой приспособится, да не бояться.

- Да, он думал о последствиях, - согласился Даль. – Знаю, даже мечтал, что сошлют опять в Болдино, где он будет как горький пьяница, писать запоем. Но могла быть и Камчатка, каторга, вы правы.

- На Камчатке хорошо. Там свобода. Даже каторжным! Иди куда хочешь! – вступил в разговор Иваныч. – Порою на собачках месяц бежишь, и не то что пристава или полицмейстера – просто русского человека не встретишь.

- А вот это уже интересно! – сказал возбужденно Даль. – С одной стороны – каторга, с другой – свобода. Он всегда мечтал о свободе, бредил ею. Да, скорее всего это то, что мы ищем. Не страх каторги, нет, иначе, зачем ему сведения о быте коряков, о бунте местных ламутов против русских? Там еще такое забавное название… вот! – Харчинский бунт. Он очень внимательно штудировал труды академика Крашенинникова. И знаете что – там же рядом Америка, там свобода самой Конституцией гарантирована.

- Да не думаешь ли ты, Владимир Иванович, что Пушкин в Америку через Камчатку бежать помышлял? – спросил насмешливо Данзас. – Да, его не пускали за границу. Если не считать, конечно, детскую вынужденную поездку в Чухонию…

- Что за поездка? – живо спросил Даль. – Я не знаю ничего об этом.

- Да особо нечего рассказывать. В двенадцатом году, когда Бонапарт вошел в Москву, наш лицей эвакуировали в Гельсингфорс, прошла опасность – вернули в Царское село. Но я знаю одно – он был патриотом, никогда бы не уехал из России. Помните его отповедь Чаадаеву: мне не надо другой Родины, другой истории.

- Пушкин, прежде всего, был человеком. Из желаний и страстей. Из противоречий и сомнений. Между нами, господа, я могу вам зачитать фрагмент одного письма, и хоть там нет крамолы, я прошу, чтобы это осталось между нами.

- Честью клянусь! – встал Данзас.

- Вот вам крест! – перекрестился шкипер.

- Я так же не назову адресата. Да это и неважно. Вот… здесь. «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и бордели —то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-ой песне «Онегина» я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно — услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится — ай да умница..."

- М-да! – сказал Данзас.

- А сложно ли, Иваныч, попав в Камчатку, перебраться в Америку? – спросил Даль.

- Да чего там сложного. Любой китобой возьмет на борт. Деньги заплатишь или отработаешь матросом – вот и доставят, и высадят во Фриско. В Сан-Франциско то есть. Да вы и сами знаете, господа. Про графа Федора Толстого по кличке Американец. Когда его высадили в Камчатку, фулиганил слишком граф, так он на попутных кораблях до Аляски добрался, раскрасился с ног до головы индейскими узорами, потом вернулся, да еще и через всю Рассею до Петербурга дошел.

- Вот! Решил посмотреть на страну, где свобода есть само существо государства! – воскликнул Даль.

- Да что там смотреть-то! – пожал плечами шкипер. – Все западное побережье, почитай, наше. А где гишпанцы на юге или французы на севере, так там и смотреть-то нечего. Свобода есть, но только для тех, кто белый и богатый. А цветным и индейским людям там непросто – могут и пристрелить из шалости.

- Вы знаете, господа, здесь он искал что-то великое… мне иногда кажется, что Пушкин был гением, - сказал Даль. – Да-да, я не шучу. Он так много сделал того, что было… впервые! И уж конечно он поехал бы туда не для того, чтобы написать что-то вроде «индейцы шумною толпою по… Калифорнии кочуют». Не смейтесь! Случись ему попасть в Америку, он бы сравнил две главных страны, два полюса – Россию и Новый Свет. Вокруг этих полюсов наша жизнь еще долго кружиться будет. Мы такие разные, но такие похожие… Я не прав, Иваныч?
- Да уж, разные. У нас – Бог, у них доллар, мы придумываем, пишем вот, как Александра Сергеич, а они покупают. Мы на восток шли без крови, казачки женились на туземках, роднились с Сибирью, а там индейцев отстреливают, как чрезмерно расплодившихся волков.

- И что будет дальше, как вы считаете? – спросил Данзас.

- А что тут думать! Америка отсидится за двумя океанами, пока мы в драках с турками да немцами народ тратить будем, разжиреет, решит, что она самая великая, да и замахнется на Россию.

- Неужели будем враждовать? Россия одна из первых признала Северо-Американские Штаты. Государь шел на политический риск. А вы говорите… - возразил Данзас. – Эк вы напугали! Да мы татар пережили, немца бивали, Бонапарта со всей европейской сворой превозмогли, а тут – изгои, эмигранты, воистину – шантрапа.

- Возможно, наш шкипер прав, - сказал задумчиво Даль. – Дело в принципиальных противоречиях. Не изгои, а авантюристы, не бродяги, а легкие на подъем, с мечтой построить там новую жизнь. Согласитесь, господа, наша экспансия на восток часто походила на бегство от того, что называется государство: «Встречь солнцу! Там страна справедливости Беловодье – без царей, жандармов, тюрем! Там булки на деревьях растут!»

- Да-с, коллизия! – согласился Данзас.

- Да мы не о политике, а Пушкине говорим. Может, он этот сюжет вынашивал? Сопоставить две цивилизации?

Они замолчали. Даль подошел к окну. Данзас допил давно остывший кофе, опрокинул гущу на блюдечко, усмехнулся. Шкипер снова раскочегарил свою трубку-носогрейку, пыхтел ядреным табачком, посапывал.

- Чему улыбаетесь, Константин Карлович? – не оборачиваясь, спросил Даль.

- Да вот, Владимир Иванович, решил на кофейной гуще погадать, помните, как у Пушкина в «Онегине»?

- И что вышло?

- Профиль кудрявого человека с бакенбардами.

- Царица небесная! – перекрестился шкипер.

- Нам еще долго будет везде мерещиться Пушкин! – сказал грустно Даль. – А у меня, вы знаете, даже портрета его не осталось. Заказать Оресту Адамовичу копию его портрета? Боюсь, что даже в уменьшенном варианте это будет стоить слишком дорого для меня. А гравюру приличную еще никто не сделал.

- Мне не очень нравится эта работа Кипренского, - заявил Данзас. – Какой-то шотландский плед через плечо… Покой и задумчивость – это хорошо конечно, но в нём же чертик сидел, по глазам было видно, он в любой момент мог расхохотаться.

- Я видел - в Гостином дворе торгуют гравюрами, снятыми с посмертного рисунка. Народ покупает, - сообщил шкипер.

- Ужасный рисунок! – сказал Данзас. – Это не Александр! Нос огромный, лысина на полчерепа… - И он внимательно посмотрел на Даля.

- Смерть никого не красит! – вздохнул Даль. – Что там, в соседнем доме, происходит, господа? Какие-то огни блуждающие… Колдуют что ли? Тут до царского дворца – рукой подать, а они…

- Нет, сударь, это детишки из дворни в курилку играют! – засмеялся Иваныч.

- Что за игра? – тут же заинтересовался Даль. – У нас в имении такого не водилось.

- Да простая игра. Зажигают лучину и передают друг другу. Малец, пока держит ее горящую, приговаривает: «Жив, жив курилка!» А кого в руках лучина погаснет, так тот должен грустно сказать: «Вот и помер курилка!» Он и считается проигравшим.

- Надо же, как интересно! – сказал задумчиво Даль и, повернувшись в Данзасу, вдруг спросил. – Так жив курилка? Что это вы вдруг побледнели?

Данзас встал, одернул китель, зачем-то сделал несколько шагов к окну, потом повернулся и тихо сказал:

- Значит, вы знали, Владимир Иванович!

- О чем? – поднял брови Даль.

- О том, что Пушкин жив!

- Дайте-ка, батенька, я вам пульс посчитаю… ну, слегка неровный. Жара нет? Покажите язык…

- Довольно, сударь! Уже половина Петербурга говорит о том, что смерть его была инсценирована, а сам он давно в Париже.

Даль устало сел на табурет и спросил только для того, чтобы что-то сказать:

- И чем же он там занят? В Париже, надо же…

- Все тем же и занят! Пишет! Только по-французски.

- Прекрасно! Тогда у автора должно быть имя! Или, по крайней мере, псевдоним! Вы его знаете?

- Конечно. Его теперь зовут Александр Дюма.

- Как?! – задохнулся от изумления Даль.

- Да-да, как видите, он оставил свое имя, данное при крещении.

- И от кого вы услышали эту новость? Кто вам сказал, Константин Карлович?

- Ну… тюремщики в крепости.

- Ах, да-с, надежный источник! – расхохотался Даль. – Давайте хоть в этом доме не будем собирать сплетни.

- Напрасно вы не верите. Тюремщики зачастую знают больше, чем сам государь. Они допрашивают, иногда с пристрастием, зачастую им, а не попу исповедуются перед смертью. Многие офицеры, несмотря на мерзкую службу, порядочные и образованные люди.

- От скуки тюремной сказки они сочиняют! – сказал сердито Даль. – У вас есть хоть один резон, чтобы подтвердить вашу версию.

- Да хоть дюжина! И прямых, и косвенных! – спокойно сказал Данзас.

- Кажется, у нас намечается пари! – весело тряхнул русыми кудрями Даль.

- Господа, а позволите, если я, как нейтральная сторона буду фиксировать аргументы на бумаге, - вызвался шкипер.

- Возьмите одни лист из пачки, думаю, этого будет достаточно. Чернила и перья лежат на верхней полочке бюро, - разрешил Даль.

- Пишите! Первое. Африканское происхождение! Дюма тоже африканских кровей! – пошел с козырей Данзас.

- Ну, это не диво. Половина европейских стран имеет колонии на черном континенте, вот и везут арапчат ради забавы, - пожал плачами Даль.

- Но не все становятся известными писателями!

- Хорошо, засчитано. Что еще?

- Курчавые волосы…

- Потомки чернокожих до седьмого колена… такие, знаете, кучерявые!

- Хорошо фехтует на рапирах, - собираясь с мыслями, сообщил Данзас.

- Любой приличный человек должен уметь продырявить другого приличного человека, такова наша жизнь, - улыбнулся Даль. – Но… зачтем и этот аргумент. Все?

- Они похожи! – сказал упрямо Данзас.

- Помилуйте, Константин Карлович! Где вы увидели хоть малейшее сходство?

- Одинаковый рост, цвет глаз…

- А фигура? А лицо?!

- Ну, сбрил Пушкин бакенбарды, отпустил усы, раздобрел в две недели на парижских устрицах – вот вам и сходство, - не сдавался Данзас.

- Да известно ли вам, что господин Дюма прославился еще при жизни Пушкина? – возмутился Даль. – Этот резон вы как парируете, сударь?

- А когда вышел роман «Три мушкетера»? В те дни Пушкин был в ссылке в деревне. Кто его проверял, инспектировал? Никто. Он вполне мог инкогнито или по договоренности с государем выехать в Париж, отдать рукопись издателю и вернуться.

- Вам бы, сударь, самому романы сочинять! – всплеснул руками Даль. – С какой стати государь пойдет на такой сговор?

- Государь благоволил к Александру. Все знают, что после коронации он три часа проговорил с ним тет-а-тет, а потом объявил, что общался с умнейшим человеком России. С ним, а не, скажем, с Аракчеевым говорил царь! По закону он не мог его отпустить, а по порыву души – вполне возможно, - сказал почему-то шепотом Данзас.

- Записывать? – спросил шкипер.

- Пишите, Иваныч! – пожал плечами Даль.

- К тому же вы помните эти разговоры, что вместо Александра Первого в гроб положили похожего солдата, а сам царь ушел в народ. Почему бы нынешнему государю не воспользоваться этим приемом? – продолжил упрямо Данзас.

- Да зачем ему это нужно было? – рассердился Даль. – Помните, как говаривали латиняне, qui prodest ist - кому это выгодно?

- Я сейчас выскажу одну крамольную мысль, но прошу не казнить меня сразу. Пушкину нужна была свобода, это все знают. А еще ему очень хотелось событий в жизни, хотелось… яркой биографии!

- Да куда уж ярче – первейший литератор российский! – воскликнул Даль.

- Да, все так. Но это… только творческая биография. В мечтах и на бумаге. Грибоедов сделал блестящую карьеру дипломата, пьеса о Чацком у всех на устах, да и погиб геройски. Его друг-соперник Федор Толстой вон до Америки добрался, а он что? Что в жизни сделал Пушкин кроме книг? Съездил в Молдавию на саранчу, да только. «Саранча летела-летала, села, все съела и опять полетела». И все? Ему хотелось боев, подвигов!

- Он писал блестяще! Когда литератор с критическим и острым умом бывает доволен сам собой, это о многом говорит. Он как-то рассказывал, что написав что-то удачное, он прыгал вокруг стола и приговаривал: «Ай да Пушкин… Ай да сукин сын!»

- А получил в то же время усмешку от Булгарина, - сказал, как обрезал Данзас.

- О чем речь? Они частенько пикировались! – удивился Даль.

- Они повздорили. Александр его вызвал. Булгарин отказался от дуэли, попросил передать Пушкину, что видел больше крови, чем тот чернил. Пушкина могло это задеть, он и впрямь настоящий бой только со стороны видел. А тут – мол, не видел крови, видел одни чернила.

- Даже так? Еще бы уточнить – чью кровь имел в виду Фаддей Венедиктович! Уж не русскую ли, когда воевал против нас на стороне Бонапарта! – воскликнул Даль.

- Как бы то ни было, но возразить было нечего. У одного за спиной война, орден Почетного легиона, если не врет, а у другого – участие в одной вылазке с казаками на Кавказе, - сказал, глядя в сторону, Данзас. – Вы посмотрите, как много и часто дерутся его герои!

- Вы имеете в виду героя рассказа «Выстрел»?

- Нет, Владимир Иванович, я говорю о французском периоде творчества Александра Пушкина, о мушкетерах, когда он писал под именем Дюма.

- Нет, вы определённо нездоровы! – воскликнул Даль.

- Хорошо. Последнее, что хотел бы сказать… Вот, если бы, господа, вам пришлось выбрать – кого из мушкетёров он писал с себя, кого бы вы назвали?

- Сумасшедшая игра! Ну… не д’Артаньян, конечно. Хотя горячности в нём было много. Может, он в этом герое описал себя в юности, - сказал Даль.

- Извините, господа, могу я словечко вставить? – спросил шкипер. – А как насчёт Арамиса?

- Хм… Лукавый ловелас. И это может быть автопортретом! – улыбнулся Даль. - Портос. Нет, это скорее его дружка, здоровяк Толстой Американец. А вот Атос – это уже ближе. Человек, страдавший от женщины, мудрый, справедливый…

- А что есть само имя – Атос? – спросил, наклонившись как перед прыжком, Данзас.

- Там же в романе написано – название какой-то горы, - пожал плечами Даль. – Вероятно, во Франции…

- Какой-то … Это гора на святой земле Афона! И стоит на горе Атос православный монастырь Святого Пантелеймона, его еще называют «русский монастырь». И вот теперь скажите, господа, мог ли француз и лютеранин Дюма оставить нам такую подсказку, или это всё же был Пушкин? Да он ещё и в Россию приедет, и новый роман напишет, и там опять какую-нибудь зацепочку оставит, чтобы умные люди поняли – он жив! – горячо, сорванным голосом проговорил Данзас.

- Вы меня с ума сведете своей гипотезой. По-вашему я кого резал в прозекторской? – спросил напрямую Даль. – Допустим, мне в мертвецкую принесли двойника Пушкина, одетого, как Пушкин, с такой же раной в нижней части живота… И что – я бы не заподозрил неладное?

- Вы уж извините, Владимир Иванович, я человек военный, отвечу без обиняков, напрямую. Те, кто верят в спасение Пушкина, считают, что вы с ним были в сговоре.

- Что-с?! Бред… Это же надо – только-только сороковой день прошел, а все уже обросло легендами, каким-то мифами… А Наталья Николаевна? Я врач, я не должен этого говорить, но между нами, господа, она страдает так, что случаются настолько сильные конвульсии эпилептического характера, что она выгибается дугой, стискивает челюсти, я боюсь за сохранность ее зубов, да вот, извольте видеть, еще не до конца поджило - прокусила в беспамятстве мне руку, когда я пытался ее удержать!

- Не знаю! – сказал упрямо Данзас. – Возможно, его выпустили в Париж, а ее нет, из-за этого все терзания. Но знаю одно – на могиле Пушкина она не была ни единого разу. Да и зачем ей ходить на чужую могилу!

- Какая красивая сказка! – вздохнул Даль. – Пушкин жив…Ходит по Парижу… Пишет свои талантливые романы… Ест устрицы… Раскланивается на Елисейских полях с д’Антесом, они перемигиваются, посмеиваются в усы…

- Так и есть! Только с д’Антесом они не друзья! – встрепенулся Данзас. – Вы поверили?

- Господи, как же надо любить этого человека, чтобы поверить в эту красивую сказку! Не обижайтесь, Константин Карлович! Скажите, а что бы вы ему сказали, встретив, скажем, на Монмартре?

- Не знаю…

- А вы, Иваныч? Сказали бы, небось, жив, жив, курилка?

- Точно так! – засмеялся шкипер с облегчением.

- Мне бы пришлось признаться в сговоре! – улыбнулся Даль. – А вы, мой друг? Погрозили бы пальцем и сказали бы небось: «А я знал! Знал!»

- Нет. Я бы сказал… я бы просто сказал: «Ай да Пушкин! Пушкин… сукин сын!» - вздохнул счастливо Данзас.

Санкт-Петербург, 2014- 15 гг