ЦАРЬ БОРИС


    Умер Борис Ельцин. Ушла эпоха. Эпоха анекдотов, пьяных выходок, теле-новостей из Чечни, дефолтов и назначенных миллиардеров. 
  Его, поговаривают,  часто (за глаза, конечно) звали царь Борис.
У каждого могут быть свои счеты с правителем. Свои претензии, свой взгляд на него. Все мы – просто люди, а остальное – детали судьбы. Когда Алек-сандр Македонский встретился с Диогеном, то спросил: «Что я могу сделать для тебя?» - «Не загораживай мне солнце», - сказал сердито мудрец. В этом вся суть.
  В 1980 году я приехал на Урал. Родился сын, это случилось в сентябре, но из болот Западного побережья Камчатки я выбрался только к концу ноября. Поздно закончился полевой сезон, а рождение сына тогда в экспедиции не считалось поводом для того, чтобы бросать в тундре отряд и работу.
  В подарок я привез пацану олений кукуль, на Урале стояли уже вполне при-личные холода, а в спальном мешке, оленьим мехом вовнутрь, мальчишка спал на морозе, как у Христа за пазухой. Народ заглядывал в коляску: «Ой, мишка олимпийский!» В тот год в Москве прошла Олимпиада, народ еще не вышел из восторженного состояния. Зашел в магазин, чтобы купить молока ребенку.
- Ваша карточка где? – угрюмо спросила продавщица.
- Какая карточка? – не понял я.
- На молоко!
- Да вон моя карточка, в коляске спит! – попробовал я отшутиться.
- Нет, только по карточке! Один литр в месяц! И то – только детям до года!
- Ну, ребята, вы и живете здесь! – сказал я ошарашено. – Кто хозяин-то? Кто первый секретарь обкома?
- Ельцин! – ответили мне. – Борис Николаевич.
  Я не хотел, чтобы какой-то Ельцин диктовал мне – сколько молока я могу купить своему ребенку. Не для этого я уехал с голодного и отравленного хи-мией Урала на Камчатку, чтобы стоять в очередях, держа в потном кулаке карточку на молоко. Я поехал в деревню, купил шесть трехлитровых банок парного молока, прокипятил его, до отъезда на Камчатку пацану хватило. То-гда мне казалось, что это рыбье имя (елец – рыбешка-то мелкая) я больше не услышу.
  Но тут грянула перестройка, страна, которая только и жила, что за счет тор-говли минеральным сырьем да углеводородами (нефтью и газом), стала по-тихоньку душить геологию, которая ей до сего дня исправно открывала ме-сторождения, причем делала это с исполнительностью идиота – на рубль вложенных средств – на тысячу долларов сырьевых ресурсов. Друзья стали спиваться, уходить в коммерцию (а там зачастую ломались от вещей непривычных, к которым и привыкать-то не хотели – рэкета и бандитских разбо-рок), некоторые даже, чтобы сохранить если не профессию, так  хоть образ жизни, уходили проводниками и поварихами в туристические компании, ко-торые начали бойко создавать «новые русские». 
  Я же ушел в новую российскую журналистику. Через шесть лет пришлось бежать в Америку. Свобода слова оказалась роскошью, за которую можно было заплатить своей собственной свободой. Ельцин в то время не сходил с экранов, как российских, так и зарубежных. Все видели в нем большого де-мократа, борца с коммунизмом. Тогда еще не вошло в обиход слово «семья», не было Первой Чеченской войны. А были вещи смешные и стыдные.
  Попав в Америку через Аляску и Сан-Франциско, я поперся через весь кон-тинент, в столицу их родины –  Wachington D. C. дитя Советов, пострадав от собственной власти, я до сих пор считал, что, чем ближе власть верховная, тем я сам ближе к правде.
  Американские деньги заканчивались, жить было негде, языка я не знал, ка-ким-то чудом добрался до студенческой общаги – Hostel, что был в Вашинг-тоне, на 11-th St. Там я мог прожить еще неделю. Что будет дальше – об этом я старался не думать. Но в первый же вечер, меня сонного, ничего не пони-мающего, стащил с топчана, обитого клеенкой, какой-то рыжий парень и начал орать что-то про Ельцина, аэропорт Шенон, русскую водку. Драться мне с ним было никак нельзя, в лучшем случае посадили бы в американскую тюрьму, в худшем – отправили на родину. Скрипнув зубами, я начал изви-няться за Ельцина. Ну, напился... ну, не вышел к вашему премьеру...
  Потом я работал каменщиком на строительстве высотного здания, что на пересечении 14-th St. и New York Av.  Меньше всего я ожидал, что и там, на «минус четвертом» уровне будущего паркинга всплывет имя Ельцина. Здоровенный черный парень, из правильных негров, которые гордятся Америкой, прилежно работают, мечтают учиться и стать хорошими гражданами своей страны, вдруг начал придираться ко мне. В Америке не приято отдыхать и перекуривать даже тогда, когда нет работы – не подвезли кирпич или раствор, зачищай мастерком стенку, подметай рабочее место, делай вид, что отрабатываешь деньги хозяина. Однажды мы с приятелем присели отды-шаться, он тут же налетел:
- Эй, парни! Это что, русские каникулы?
- Нет, негритянские праздники! – огрызнулся я.
  Он схватился за лопату, я – за свою. Пофехтовали немного, лязгая железом. Сбежались болельщики – негры, мексиканцы, наши хлопцы. Мне повезло больше, пару раз я смог показать, что вот она, моя лопата, а вот – его горло. Наконец, он оступился, упал, нас тут же развели. И снова, пытаясь уловить смысл в его фонтане негодования, пропуская многочисленные «факи», я услышал: «Ельцин», «Чечня», «русские».
  Ельцин не добавил американцам ни любви, ни ненависти к русским эмигрантам. Просто это было повышенное любопытство.
  Потом я  обжился в Америке, что-то лопотал на ломанном английском, ра-ботал, в качестве поощрения мне даже давали поработать в субботу (сверхурочно, за полторы ставки, без надсмотрщиков!), гонял по американским дорогам сперва на «Кугуаре», купленном на полицейском аукционе, потом – на «Олдсмобиле», по вечерам любил заходить в бар, что на Джорджия авеню. А там  играли блюз. И хотя я всегда платил немного – за рюмку французского коньяку, за кофе и сигареты, но меня считали своим парнем и постоянным клиентом, почти членом чернокожего клуба. Район этот был нехороший, наркоманский, но это блюзовое кафе местные ребята берегли, это была их национальная гордость. 
    Однажды в телевизорах, что висели над стойкой бара, появился Ельцин. В России начались выборы Президента. А парни на маленькой эстраде выделывали черт знает что – перекидывая друг другу мелодию, они солировали, оттягивались по несколько минут, забыв про посетителей, недокуренную сигарету, время суток, забыв про все. Такой блюз нельзя было остановить, разве что поубивать их всех по очереди к чертовой матери, но и тогда, падая один за другим, они продолжали бы играть. И вдруг бармен включил на полную громкость звук у  телевизора. Музыка запнулась, взрыднул саксофон, публика недовольно загудела.
- Джентльмены! – сказал чернокожий толстый бармен. – Сейчас в России президентские выборы. Идет подсчет голосов. Тут среди нас - русский парень. Помолчим пять минут, для него это, я думаю, очень важно.
- Теперь победа Ельцина уже очевидна! – объявил американский комментатор.
  Все встали, пошли с рюмками и стаканами пива ко мне – поздравлять. Не скрою, мне было приятно. Наши победили! Ельцин!
  
  Спустя два года я сам вернулся в Россию.  И снова пошел работать на телевидение. А тут и Ельцин прилетел на Камчатку. Собрав нас, журналистов, на смотровой площадке, откуда была видна Авачинская бухта (вся забитая кораблями, которые не могли выйти в море – не хватало денег), все вулканы  на той стороне, город, прилепившийся к берегу, он былинным движением обвел все это рукою и сказал:
- Красота-то какая! И с этим богатством вы живете так бедно?
- В банках кредитов не дают… - робко сказал кто-то из-за широких фигур охраны. – А западные инвестиции…
- Да при чем здесь западные инвестиции, понимашь… - рассердился Борис Николаевич. – У вас золото есть? Есть. Так заложите эти месторождения в западные банки, на эти деньги начните развиваться, а потом уж, будьте лю-безны, эти месторождения-то назад выкупите! Это, товарищи, не нам при-надлежит, а внукам нашим.
    Народ остался, почесывая в затылке. Специалисты в области кредитов и банковской системы наотрез отказывались комментировать на микрофон это предложение,  геологи просто пожали плечами – нерентабельно: золота мало, а инфраструктуры нет. Простой же народ, услышав в телевизионном эфире «золотой» совет, решил, что местные бюрократы просто бойкотируют толко-вые мысли Бориса Ельцина, надежды русской демократии. 

    Прощаются с Ельциным… Звучат официальные речи, иерархи церкви навеличивают его всеми титулами, хоть это и не по церковному чину – «раб господен Борис», а уж что за Борис – там, наверху, разберутся.
    Я попробовал заслать наших корреспондентов на улицы с экспесс-опросом: «Какие чувства вы испытываете в связи с кончиной Б.Н. Ельцина?» Они вдруг заупрямились, почти забунтовали - не пошли. 
   Я включил в аппаратной один из центальных каналов. Люди на улицах говорили одно и то же, блудничая глазами, запинаясь. "Эпоха... жалко...какой человек был"... Горя народного не получалось.
- Давайте, слазим в Интернет, посмотрим, что народ в чатах пишет! – предложил Игорь Александров.- Сделаем подборку на фоне его портрета.
- Читай первое попавшееся! – решил я.
- Вот. «Жалко, что у меня крокодильчика нет, я бы из него слезу выдавил».
- Ладно! – решил я. – Не надо гласа народного. Дайте официальный текст. Из Интернета. И портрет…  поприличнее… Не с будуна.
   Я пишу эти строчки, когда идет отпевание тела Бориса Ельцина. Древние римляне говаривали,  что про мертвых  или – хорошо, или ничего. С тех пор многое изменилось. Про мертвых политиков, писателей и исторических персонажей можно и нужно говорить. Даже в те минуты, когда их отпевают. Душа еще не отлетела, и она может ответить. Это интересно с точки зрения писательского ремесла. Любое ремесло имеет стороны, которые кажутся со стороны неприятными. Студенты-медики тренируются – режут лягушек и крыс, художники работают в анатомичке, а Лев Толстой, говорят, прибегал посмотреть, как умирает жена художника Сурикова. Он, должно быть,  видел много смертей во время осады Севастополя, но  нужно было знать, как тихо умирает пожилая, но красивая женщина. Говорят, Суриков все понял и прогнал его, назвав «мерзким старикашкой». Но, думаю, он простил бы его, осознав причину любопытства. Так и с Ельциным - хотелось через экран почувствовать - чем мучается его, еще не отлетевшая в Вечность, душа. 
   Ельцин выдернул из-под Горбачева страну, как выдергивают из-под осужденного к повешению скамейку. Но повис-то не мистер Горби, а Россия – захрипела, забилась в конвульсиях, теряя миллионы людей.
  Говорят, он дал России демократию. Главные признаки демократии – не большое количество назначенных олигархов, а свобода слова, свобода выборов, процветающий средний класс.
  Свободу слова удавили быстро – при помощи возведенного в абсолют чиновничества, отсутствия поддержки – как законодательной, так и финансовой, от свободы выбора осталось только право выбирать правящую партию.
  Он не смог даже уничтожить   компартию. Все, что он смог сделать – не дал (хочется верить, что это действительно было в его завещании) похоронить себя у Кремлевской стены, разрешая тем самым приемнику Путину снести и Мавзолей, и весь номенклатурный погост за ним. Как говорят в народе, «тонкий намек на толстые обстоятельства».