ПАВЛИК

рассказ

Пашке еще не было и пяти лет, когда отец притащил в дом пневматическую винтовку, или, как он ее называл, «духовку». Наверное, от выражения «духовое ружье», старого, еще дореволюционного названия. Где он ее взял, можно ли тогда было иметь такое оружие – остается только догадываться, но из дома с этим ружьем Пашке выходить не разрешалось.
Впрочем, домом-то строение назвать сложно – это были бараки, штук десять или двенадцать, на двадцать - тридцать комнат каждый. Посредине этого странного поселка стоял огромный, монументальный сортир солдатского образца, да в стороне колонка, где все брали воду. Бараки остались от пленных немцев, которые за грехи свои строили нам два завода – Литейный и Радиотехнический, и все люди, жившие в бараках, работали там.
Когда по воскресеньям была у мамы стирка, Павлик таскал воду маленьким ведерком, железная дужка ужасно резала руку, но зато потом ему разрешалось пострелять.
Пулек, конечно же, не было. Дробь четвертого номера, что подходила по диаметру (он уже разбирался в этих подробностях) была плохо откалибрована, частенько застревала в стволе, и ее приходилось выколачивать само-дельным шомполом. Поэтому лучше всего стрелять было горелыми спичками, они летали, как маленькие стрелы и втыкались в газеты, которые Пашка пристраивал вместо мишеней. Когда расстреливал весь коробок с горелыми спичками, лысый Никита Хрущев становился похож на ёжика – вся башка была утыкана.
Еще можно было стрелять в Ленина. У Пашки день рождения был 21 января. А по всей стране траур, дедушка умер в этот день, а пацана день рождения, ему хотелось праздновать, хотя бы чай с вареньем попить. Конечно, за это он не любил дедушку Ленина, а кому понравиться отмечать свой день рождения позднее, аж на день позднее. Можно было заранее… Но заранее, как говорили бабки, отмечать день рождения - это плохая примета, раньше срока и помрешь.
Дедушка Ленин был хорошей мишенью, но его портреты печатались не в каждом номере «Правды». А стрелять нужно было каждый день, потому что Александр Сергеевич Пушкин написал в повести «Выстрел», что тот, кто не стреляет каждый день, тот и в муху не попадет.
«Правду» выписывал отец, как человек партийный, поэтому там было много круглых лиц, похожих на мишени. Однажды отец застал Пашку за тем, как он дырявит лысину Никиты Сергеевича, на всякий случай дал затрещину и сказал: «За политику сядешь, балбес, как оба твои деда!» - А он тогда и не понял, куда можно сесть, и, главное, зачем, но фразу эту запомнил.
Пашка научился стрелять достаточно ловко, одно угнетало – нельзя было похвастаться своим замечательным ружьем перед пацанам на улице. В той барачной нищей коммуне все жили открыто, уровень достатка определялся просто – с каким куском пацан выбегал гулять, так и живут сыто или в проголодь, почему-то было принято таскать на двор бутерброды, делиться, понятное дело, ими со всей дворней. У одного был бутерброд с колбаской за рубль двадцать, у другого – с повидлом, а сосед Сашка Конопатый однажды вышел с куском черного хлеба, а вместо вкусненького сверху лежал кусок хлеба белого. Все тогда очень смеялись, но без зла, наоборот – сообразил пацан, молодец! Ну что с того – все небогато тут живут…
Бараки жили дружно, даже правильно, в длинном коридоре, перед дверями белели квадратики чисто вымытых полов (каждая хозяйка мыла перед своей дверью), а те, кто этого не делал, осуждались в очереди к колонке, за водой. Пашка тоже таскал эту чертову воду маленьким ведерком. В обычные дни – три ведерка, в выходные – по десять, мать затевала постирушки. Узкая душка ведра резала ладонь, но тётки на колонки приговаривали «вот молодец, мамке помогает» - и это компенсировало боль. Потом Павлик пошел в школу и мать доверила ему большое ведро.
Тогда, в первом классе, Пашка сразу стал большим, сам собирался и уходил в школу. Идти было недалеко, километра два. Идти было весело – утром по настоящему асфальтированному тротуару шириной с соседнюю дорогу сплошным потоком шли люди – смурные и усталые, это была ночная смена, отработавшие в литейном цехе, а навстречу – веселые и бодрые, дневная смена. Павлик пристраивался к первому попавшемуся работяге, и начинал с ним соревноваться в спортивной ходьбе. Вначале на него никто не обращал внимания, потом начинали раздаваться смешки и подначки, мужик поддавал газу, но Пашка не отставал. Так и до автобусной остановки доходили.
- Из бараков что ли? – как правило, спрашивали его.
- Да! Из восьмого барака! – гордо отвечал он.
И все равно они жили дружно. Когда полетел Гагарин, все выскочили в трусах и фартуках из своих комнат-клетушек, обнимались. По такому случаю вытащили на полянку рядом с бараком свои столы, составили в ряд, пока бабы что-то готовили, мужики сбегали в магазин, притащили три авоськи нежно позванивающих бутылок. Выпили за Гагарина, а тут еще выяснилось, что сосед пяти лет Санька уговорил свою подружку поцеловаться, то тут совсем веселуха пошла – пили и за Гагарина и за Саньку с подружкой. Все хорошо: наши в космосе, дети подрастают, и нет войны.
А пацаны все уламывали Пашку стащить «духовку» из дома и пострелять в овраге. Он держался стойко – нельзя, обещал отцу. Конечно, все они поперебывали в его комнате, но на восьми квадратных метрах, где жили с матерью, да наездами бывал отец, - да, там теснота, не повоюешь!
У «духовки» был очень тугой затвор, чтобы зарядить ее, Павлику приходилось зажимать приклад между коленями, изо всех сил тянуть за ствол, переламывать, а уж потом, вставив спичку, защелкивать взведенное ружье.
Однажды, таким макаром, он прищемил себе пузо. Причем, винтовка защелкнулась, переломить ее, повисшую на кровоточащей коже, он уже не мог, в доме никого не было, вот и стало страшно и больно. И в этот момент в комнату вдруг вошел отец. Пашка тут же ударился в благодарный рев, отец отстегнул от его живота ружьишко, дал справедливого педеля, и на следующий день уволок куда-то его гордость, его пацанью славу – пневматическую винтовку по прозвищу «духовка».
Пашка был в отчаянии! Но прошло всего три дня, и отец приволок что-то, завернутое в кусок брезента, развернул и Пашка ахнул: «Винтовка! С затвором! Настоящая! Боевая!»
Ну, почти что боевая… Отец объяснил, что это берданка, «фроловка», если точнее, рассверленная под 32 калибр винтовка Мосина, она признана, как охотничье ружье, только вот без «магазина», обойму туда не вставишь, не будешь шмалять подряд пять раз, красиво лязгая затвором.
- Смотри, Павлушка! Стрельнул, перезарядил… да погоди ты! – здесь затвор плохо цепляет, стерся, гильзу отстрелянную надо шомполом выбивать… Нравится? Ружьишко… Длинное, гад, как шило! – шутил отец.
Так и стал он дразнить мое ружье «шилом».
К «шилу» прилагалсь три патрона, точнее, три стрелянных гильзы. От них пахло тухлым яичком, но это был запах старых выстрелов. Просто латунные гильзы – без капсюлей, пороха, дроби (или даже пуль!), но был брезентовый ремень через плечо, который правильно назывался «погон», затвор, который можно было вынимать, разбирать и смазывать.
Отец в этот раз приезжал не зря, и подарки дарил не просто так – он в очередной раз бросил пить и звал Павлика с матерью с собой, в поселок Малышево, что под Асбестом, где ему, специалисту по холодильному оборудованию и члену партии дали трехкомнатную квартиру. Он рассказывал, что снабжение там, как в Москве, в магазинах есть даже мясо, а все потому, что карьер, на котором работает весь поселок, очень нужный стране, стратегический, можно сказать, карьер. Два с лишним года они жили без отца, не верилось, что сейчас все будет, как у людей.
И они поехали! От речки Исети, где они с пацанами ныряли со Скалки на трехметровую глубину, от воняющего чем-то кислым Литейного завода, из барака, где раньше жили пленные немцы - в хоромы новой трехкомнатной квартиры.
Обалдеть… У родителей – своя спальня, у Павлика – своя комната, в огромной гостиной в одном углу поставили пальму в кадке, в другом углу – новый телевизор на длинных круглых ножках. Зато на стенке, на оленьих рогах, висела отцовская двустволка штучной сборки и пашкино ружьишко, «шило».
А рядом, в позолоченной настоящей раме картина, написанная масляными красками местным художником – дедушка Ленин на охоте. Присел себе, гад такой, на поваленную березку, задумался, головку наклонил и даже не замечает, что рядом на пригорке ходит косач, распустив хвост, а рядом с ним – копалуха. Отец рассказал, что вообще-то образ Ленина разрешается писать только некоторым художникам, у кого есть специальная справка, но этот – глухонемой слесарь из паровозного депо, талантливый, но без справки. Этого, отдельно взятого Ленина, Пашка простил за то, что он отобрал его день рождения, и еще за то, что его просто так, от всей души, нарисовал глухонемой художник. Отец рассказывал, что художника били в милиции, хотели, чтобы он рассказал – для чего тот устроил провокацию с Лениным, но немтырь говорить не умел и, как Мальчиш-Кибальчиш, не выдал Главную Военную Тайну.
Леса вокруг поселка были знатные. Грибные, ягодные, почти не тронутые – не затоптанные. И первой же осенью, как только открыли охоту, отец сказал, что берет Пашку с собой, зайчишек погонять, по чернотропу.
Весь вечер они заряжали патроны, отец учил маленьким молоточком аккуратно забивать капсюли, сыпать меркой порох, пыжевать, потом – дробь, снова – пыж, и так – аж на все три его патрона.
Рано утром они вышли за поселок, пошли по просеке, ежась от легкого морозца и тумана. Снег, выпавший три дня назад, как-то быстро растаял, отец говорил, что зайчишки должны были полинять, и теперь, на опавшей осенней листве и в пожухлой траве будут видны как на ладони.
Павлик конечно же стрелял под контролем отца из настоящих ружей, стрелял не раз, лежа и с колена, стоя и даже влет, для своих почти восьми лет, был достаточно обстрелянный пацан. Он знал, что у отца есть старая мечта – сделать из него классного стрелка, батька и сам был кандидатом в мастера спорта по стендовой стрельбе, таскал с собой Пашку на соревнования… Но после того, как по пьянке попал с дружком под маневренный паровоз, «кукушку», так он очень изменился. Дело не в шрамах на лице, не в изуродованной правой руке… Грустный он какой-то стал, тоскливый. Пьяного друга он выдергивал с путей…
Отец тогда лишился на правой руке четырех пальцев, остался один средний, а из вышел из больницы, то тут же и узнал, что его непутевый друг все же попал под поезд, зря, получается, спасал, ни за что, ни про что в инвалиды попал. И тогда отец запил, его выгнали из сборной команды города, и теперь его надежды были только на Павлика.
Несколько лет назад отец уехал, где-то долго учился, и вот вернулся. Квартира, должность, уважение…
И здесь, начав жизнь с чистого листа, отец снова начал ходить на стенд. Однажды он взял с собой Пашку. А тот, хоть и пацан, но понял, что отец немножко пижонит. Повесил свою «тулку» штучной сборки на плечо и сказал негромко, но властно:
- Дай!
- Дмитрий Палыч, я не понял – ты готов? – Высунулся из будки мужик, что пулял в небо глиняными тарелочками.
- Я же сказал «дай»! – ответил отец, заломив бровь.
- Ну, на! – И тарелочка, выброшенная мощной пружиной, взлетела в воздух.
И в тот же миг отец одним движением ударил по прикладу, ружье описало в воздухе дугу и, словно на магните, прилипло к отцовскому плечу, и тут же грянул выстрел, полетели обломки тарелочки. Отец редко промахивался. А когда не пижонил, не промахивался совсем.
По просеке они шли, разделившись – Павлик с левой стороны, отец – с правой. Пашка сто раз пообещал стрелять только по ясно видимой цели, ему уже не надо было объяснять, что оружие, даже не заряженное, никогда не на-правляют на человека, он бы мог рассказать все правила охоты, если бы его только спросили!
Вдруг в кустах что-то зашуршало. Помня, что надо убедиться – не человек ли это, Пашка подождал и потом баском крикнул: «Мужики! Зайцев не видели?» Кусты раздвинулись, и он увидел огромную, какую-то узкую, но с широченными рогами башку лося. Сохатый что-то жевал, между рогов повисла старая паутина, бока его мерно вздымались, он сопел и с интересом смотрел на пацана. Выше Пашки он был примерно в три раза, а насколько больше – трудно сказать, одна рогатая башка торчала из кустов, да дышащий бок.
Подняв ствол берданки, чтобы не дай Бог, не выстрелить (отец рассказывал, насколько опасны раненные лоси – медведям черепа острыми копытами пробивают!), Павлик начал отступать задом, да и лось скрылся, жуя задумчи-во какие-то веточки.
Через полчаса отец крикнул с той стороны просеки: «Павлушка! Как там дела? Нормально все?» - «Нормально!» - соврал Пашка вполне бодрым голосом. И тут же увидел зайца. Белый, какой-то весь чистенький, совсем рядом, он вдруг легко прыгнул, посидел немного, глядя на него, потом так же неторопливо, в три прыжка, оказался за кустом. Тут Пашка вспомнил, что надо дышать, вздохнул, поперхнулся морозным воздухом и тут же, навскидку, пальнул по кусту.
- Пашка! Ты чего? По кому стрелял? - Быстро прибежал отец с той стороны просеки.
– Там… - только и смог сказать Павлик. Отец быстро зашел за куст, присвистнул, позвал сына. Зайчишка лежал с открытыми глазами, еще мелко-мелко дрыгал одной лапой.
- Надо же! Твою ж дивизию… - сказал отец. – Я тут зря сапоги топчу, а он тут зайцев настрелял!
Конечно, больше они никуда не пошли. Они вернулись домой, хвастаясь по дороге добычей перед редкими прохожими. Зайца было жалко, Павлик старался не смотреть на него, но отец так радовался…
Как Павлик тогда любил отца! Как он гордился им, что батя, с одним пальцем на правой руке мог и молоток прихватить и гвоздь забить, и писать, вставив ручку в специальную, с дырочкой, перчатку, а уж стрелял – дай Бог каждому!

На следующий день мальчишки в школе нахулиганили – вытащили у всех в раздевалке шапки из рукавов и скидали в одну кучу. Одинаковые черные шапки из крашеного кролика лежали в углу, и было почти невозможно разобрать – где чья, но Павлик свою шапку, а ходил он в старой отцовской, нашел быстро. По запаху, как собачонка, по отцовскому запаху нашел. Вся школа потом долго смеялась, а он понять не мог – что тут веселого-то, это же запах отца, такой родной! Какой-то пацан все смеялся и говорил, что это его шапка, но Пашка твердо стоял на своем.
На следующий день в дверь постучали. Пашка открыл – а там стоял незна-комый дядька.
- Ты, наверное, Павлик? – спросил он.
- Да… - сказал Пашка. – Вы из-за шапки? Так это, правда, моя.
- Нет, парень, шапка здесь не причем. А, вот скажи, правда, что ты влет по утке попадаешь?
- Попадаю… Ну, не каждый раз… - признался Пашка.
- А в чем дело? А, Тарас Григорьевич… Проходите! Чай, кофе, чего покрепче? - вышел из своей комнаты отец.
- Ох, Дмитрий Палыч, не до того сейчас… Дело у меня к вам с Пашкой.
- Даже так? – удавился отец. – Вот и сын при делах?
- Тут к нам угодья прилетает сам… - И он шепнул что-то на ухо отцу.
- Да ну! Сам?! – удивился отец.
- То-то и оно… У него охрана… говорят, с бедра пулей куропатку бьют…
- Да что ж от нее останется? – удивился отец.
- Да не в этом дело! Стреляют виртуозно! Нам бы не оплошать… Вот и вспомнили про вас. Сам-то ты с плеча ружье как закрутишь и ба-бах… Прямо в точку. А твой пацан - от горшка два вершка, а влет птицу бьет…
- Так мы что – как егеря с сыном там будем? – не понял отец.
- Нет, егерей там хватает. И охраны из органов… Вы, вроде как просто охотники.
- Да была бы дичь… - засмеялся отец.
- Ой, будет! – в тон ему ответил гость.

Дичи в угодьях оказалось много. Как в зоопарке. Глухари и тетерева, куропатки и утки – это из пернатых. А еще зайцы, три лисы-огневки и даже молодой медведь сеголеток. Все они сидели в клетках, а егеря караулили это охотничье разнообразие.
- Ну как? – спросил отец.
- Они бы его еще в курятник привели. И с ружьем… Что хоть за дядька?
- Ох, Пашка, достанется тебе когда-нибудь за твой язычок. А дядька секретный, потом узнаешь.
Подбежал весь взмыленный Тарас Григорьевич, отцовский приятель. Закричал:
- Внимание! Гости подъезжают! По сигнальной ракете выпускаете дичь и гоните на нас! Через триста метров уходите на кордон, чтоб под пули или под дробь не попасть. Уходите быстро! Павлушка, Дмитрий Палыч, а вы за мной.
Гости подъехали на четырех черных «Волгах», молодые, веселые, все бородатые. Тарас Григорьевич вручил главному гостю подарок от тульских оружейников – двустволку, вертикалочку, ложе инструктировано дорогими по-родами дерева, золотая гравировка по казеннику – чудо, а не ружье. Тут же дали патронаж и ягдташ для дичи. Дали и Пашке приличное ружьецо - двустволка 28-го калибра, игрушка, а не ружье.
Главный бородач весело подмигнул Пашке, и он подумал, что где-то видел этого человека. Взлетела сигнальная ракета. Охотники растянулись в шеренгу по одному, интервал двадцать метров и пошли неторопливо. А минут че-рез все услышали нарастающий шум – мелькнул заяц, другой, взорвался из-под ног выводок куропаток, тяжело пролетели пара глухарей, и тут же упали после метких выстрелов.
Охрана главного бородача, как и рассказывал отцовский знакомец, добивала дичь из шатного оружия, но он и сам стрелял неплохо.
Отец, с вывертом, подстелил пару уток, зайца, да и Пашка неплохо отстелялся по куропаткам. И вдруг главный бородач сказал: «Стоп»! – и это все поняли без перевода. Собрали дичь – не слишком много, говорят, Ленин в Шушенском в половодье полную лодку зайцев набил. А этим десятка хвати-ло. Чужих трофеев не взяли.
Главный бородач потрепал Пашка по голове, сказал «мучачо» и, приобняв, повел к столу, махнув отцу, приглашая его к столу.
Взрослые выпили за революцию, а потом Тарас Григорьевич сказал:
- Наш земляк, революционер Медведев-Кудрин, знал, что вы, товарищ Фидель, приедете к нам в гости. И он завещал вам свой кольт.
Ему перевели. Фидель кивнул, взял оружие, прицелился в рукомойник, приколоченный к березе, но стрелять не стал.
- Из этого кольта товарищ Медведев-Кудрин с товарищами расстрелял царскую семью. Переведите.
Фидель выслушал, потом спросил – кто именно был расстрелян. Переводчик, из наших, объяснил, что это был сам царь, царица, три дочери, малолетний царевич и врач.
Фидель что-то сказал, положил кольт на край стола и пошел к рукомойнику, долго мыл руки с мылом.
- Что он сказал? – спросил, кусая губы, Тарас Григорьевич.
- Он сказал, что не возьмет, - ответил переводчик.
- И все?
- Все.
И тут Пашка вспомнил, где он видел этого веселого бородача. В газете, рядом с лысым Хрущевым. Он еще стрелял по нему горелыми спичками. Ему вдруг стало стыдно, а потом пришло облегчение. И еще он почувствовал, что жизнь ему подарит еще немало сюрпризов.

Каменск-Уральский – Санкт-Петербург