 Перед
визитом к советнику я полночи проплакала, а под утро мне приснился
наш маленький,
золотобровый и хрупкий, словно фарфоровый пастушок. Он смешно топал в
голубых пинетках вокруг
стола и звал меня мамой. Мне было жутко и радостно, и даже уши
закладывало,как при
подъеме в гору, а проснулась — в горле ком. Хотела рассказать Джефу, но передумала.
Все равно не
поймет. Зато советнику все живописала в красках:
и мое фиаско в центре
репродукции, и маленького,который каждую ночь снится, и очередь на
усыновление, которого
пока дождешься — поседеешь. Советник равнодушно кивал и в
тетрадку все записывал, а потом взглянул на меня поверх
очков,совсем как Джеф,
когда сердится, и спросил: — Фрау Хоффман, а не желаете ли
завести «собачку»?
По-моему, неплохая альтернатива... — Что? — опешила я. — «Собачку»? Я
ребенка хочу, сына или
дочку, настоящего ребенка, человеческого. А вы мне кого предлагаете? Что за
тварь такую? — Ну, — советник поднял палец, как
указку,сразу
сделавшись похожим на школьного учителя, который вот-вот изречет что-то разумное
и вечное, — собственно,
«собачки» — не люди. Но они очень восприимчивы, я бы сказал, это
самые восприимчивые
существа на планете. Из одной и той же особи можно воспитать кого угодно:
ласкового домашнего
зверька, ну, хомячка, к примеру, или попугайчика, сторожевого пса,
цирковую лошадь или
человека. Понимаю, странно звучит,но попробуйте — сами убедитесь. Они все
схватывают на
лету. А чем черт не шутит, подумала я.
Попробовать,что ли,
эту... «собачку»? Что я теряю, в конце-то концов? А не получится, отдам обратно в
питомник, пусть другие
воспитывают. Джеф, как ни удивительно,
обрадовался: — Давно пора завести малыша. А то у нас
как-то
мертво.Мертво...
Каково, а? Крутишься день деньской,изучаешь всякий фэн-шуй, подбираешь обои
под цвет ковра и
кактусы под цвет занавесок — и вот она,
благодарность. — Как в оранжерее, — сказал. —
Сплошные искусственные
ландшафты.Мы немного
поспорили, и в тот же вечер отправились в питомник, выбирать
«собачку». Мрачная
косоугольная коробка из железобетона и черного бронированного стекла, втиснутая
между студенческим
общежитием и маленькой частной школой, изнутри оказалась чем-то средним
между зоопарком и
тюрьмой для душевно нездоровых преступников. На дне крошечных
загончиков-камер
мутный, как спитой чай, мрак, копошился, бурлил и повизгивал. В нем что-то жило,
но что именно — не
разглядеть за густой завесой из шепота, лая, желтых дымчатых бликов, запахов
и вздохов. Лишь в
коридоре теплились под потолком голые лампочки, о которые стукались на
лету сытые майские
жуки. — Если они разумны, — пробормотал Джеф,
—то как можно держать
их в таких условиях? Шагавшая впереди воспитательница передернула костлявыми
плечами: — Неужели разумен кусок пластилина?
Вот,держите, — и
отворив одну из клеток, выволокла из темноты в освещенный коридор нечто
хмурое и лохматое,
тепло-палевое, как с детства любимый плюшевый мишка. Оно оскалилось из-под
спутанной челки и
тоненько, прозрачно завыло. Я невольно отпрянула, а Джеф
спросил: — Это кто, мальчик или
девочка? — А вам кого нужно? —
осклабилась воспитательница. Вопрос оказался не так то прост.
Рано утром,пока
волосатое и хмурое сопело в постели, разметавшись по моей цветастой подушке и
доверчиво подперев
щеку языком, будто сосало во сне леденец, мы устроили маленький семейный
совет. Джеф утверждал, что мальчишки неприхотливее,
с ними и в поход легче
пойти, и на рыбалку вночь, и смастерить что-нибудь, скворечник
или табуретку.
— Зато девочки ласковее, — возражала я,— и послушнее. Им проще привить
традиционные семейные
ценности. В конце концов, «собачкину» судьбу
решило великолепное
роскошно-голубое платье с широким поясом и огромным белым бантом,которое я заприметила накануне в витрине
супермаркета. Под
стать платью мы подобрали ей лакированные башмачки, кроватку под
воздушно-розовым
балдахином и скромное имя Полли. Джеф на радостях накупил целый
ящик детского питания,
но я настояла, чтобы «собачку»кормили со стола. Кто ее знает, сколько ей лет,
но пусть будет
побольше, хотя бы пять или шесть. С малышами такая
возня! И вот мы зажили втроем — мы с Джефом
бок о бок непонятно с
кем или с чем. Посмотришь —в чулках, в оборочках, в кофточке с
отложным воротничком —
девочка как девочка. Счесать лохматость со лба и гладко заплести, за стол
усадить— может
накарябать печатными буквами свое имя. Или над книжкой замрет, пальцем
обслюнявив страницы, а
заоконное лето тонким карандашом нарисует ей веснушки да отмоет лицо до
румяной белизны. А
через пять минут отвернешься, а онауже носится на четвереньках по дому,
скользит,как
солнечный луч, по стенам, по перилам, по лестнице вверх и вниз — нетерпеливая,
яркая. Перед нашим крыльцом топорщится
ежиком осота небольшая
полянка, обрамленная кустами,за которыми — чуть подальше — ажурной
синевой клубится
городской лесопарк. По утрам на розовом от восходящего солнца газоне резвятся
заячьи семейки —
непуганные, уютные, точно выставленные в
пасхальной витрине игрушки. Выглянув как-то раз в окно — рассвет
уже золотил деревянные
ступеньки, и на траве лежала искристая серебряная пыль — я увидела,
как Полли скачет вместе
с зайцами, пружинисто отталкиваясь от земли, и ее русые косички
свернулись в длинные
бархатные уши. — Джеф! — завопила я
испуганно. Он выскочил из дома в одних трусах —
хорошо соседи еще спали
— сгреб прыгучее создание в охапку, а оно, вернее, она — Полли, спряталась
у него на груди,
сжавшись в тугой комок, и по-кошачьи заурчала. В нашем дворе все время
околачиваются
бездомные кошки... Я стояла босиком на холодном утреннем
полу,злая и
растерянная, а Джеф улыбался и почесывал за мягкими заячьими ушками, которые не
торопились
превращаться обратно в косички. — Ну что ты, котенок, смотри, как
маму напугала, —
повторял он, взглядом умоляя меня не сердиться. — Моя муза, — говорил Джеф,
смеясь. — Ты— моя
маленькая муза, — и, взмахнув кистью,оживлял на холсте дичайшую какофонию
изогнутых линий,
кривых мазков, нелепых контуров и цветовых пятен. Как получилось, что
мелкий чиновник с
зарплатой гастарбайтера ни с того ни с сего возомнил себя Ван Гогом, — удивлялась
я. — Я с детства мечтал рисовать, —
объяснял Джеф. — Но все
руки не доходили. А сейчас решил, что пора. На самом деле для того, чтобы
чему-то научиться,
нужно немного смелости — только и всего. — улыбался он. — А уж с такой
помощницей,как наша
дочка... «Дочка», — кривилась я. Быстро же
вы спелись. Иногда мне кажется, что Джеф сам в
детстве был «собачкой»,
оттого он такой хаотичный, бестактный, подвержен странным желаниям и инстинктам. Снаружи — мужчина, муж, а внутри
—одному Богу ведомо
что. На поверхности — блик,игривое серебрение, а под ней — омут
неведомой глубины.
Потому, должно быть, и детей у нас нет,что как невозможно смешать масло с водой,
так не скрестить homo
sapiens с неумелой под него подделкой. Страшное подозрение, однажды
зародившись,горькой
таблеткой перекатывалось на языке, и хотелось выплюнуть — ему в лицо — но я
сдерживалась. До тех
пор пока не застала обоих в старом гараже, выпачканных с головы до ног
краской,припорошенных
известкой и кирпичной крошкой.Брюки, платье забрызганы — не отстираешь,
руки по локоть в
радуге, на прислоненном к стене холсте — сырые отпечатки маленьких
ладошек. — Мы с Полли экспериментировали, —
пояснил Джеф,
извиняясь, — играли с цветом. Он поймал мой взгляд и поежился,
передернул плечами. — Плевать на тебя, — закричала я. — Кого
ты думаешь вырастить из
этого... из этой, — я не находила слов. — Свинью? Мартышку? Я из
сил выбиваюсь, пытаясь
сделать это существо человеком, хотя мы оба знает, что оно не
человек. Облагородить,
научить. А ты... Я многое ему тогда высказала — он
смотрел презрительно,
сунув испачканные руки в карманы. И тут, невольно, словно конфету
обронила из губ,произнесла то самое, запретное. Джеф
побледнел,отшатнувшись, как лепесток флюгера, о
который с силой
ударился ветер, потом покраснел. Молча вернулся в дом — я следовала за ним по
пятам виноватой тенью,
не зная, укорять ли дальше,просить ли прощения — сдернул с
антресолей чемодан и
принялся запихивать в него вещи. Я наблюдала за его суетливыми
движениями и размышляла
о том, какой непоправимой бывает правда и что самую дикую и чудовищную
клевету можно простить и
пережить, а три простых слова истины — почему-то не
получается. Джеф вытряхивал из шкафа трусы, майки,
рубашки, как будто
душу выворачивал наизнанку и скармливал ее черной пасти чемодана.
Захлопнул крышку и, так
и не взглянув в мою сторону, торопливо вышел. Я сидела на кровати, обложенная
тишиной,точно
стекловатой, слушая, как сочится вода из всех кранов сразу, и как шуршат тараканы
за батареей, и как
беспокойно, сонно, ворочается в часах кукушка, боясь пропустить свой
выход. Когда спохватилась, увидела, что Полли нигде
нет.Наверное, Джеф
забрал с собой, подумала я, но все-таки медленно пошла по комнатам,
выкликая ее
имя. Девочка стояла в гараже на высокой
табуретке, закрыв
глаза и раскинув руки. Неподвижно— хотя табуретка была колченогой — не
шатаясь и как будто не
дыша. — Мама, можно я вырасту деревом? —
просипела, не открывая
глаз. На растопыренных пальцах уже начали
разворачиваться
клейкие, нежно-зеленые листочки. — Ну, конечно, нет, — я обняла
девочку и осторожно
сняла ее с табуретки. Листья опали.— Глупая. Все будет хорошо. И папа вернется,
—говорила веря себе и
не веря. — Он ведь любит нас с тобой. Полли прижалась ко мне, тихо
всхлипывая,обвила мою
шею руками, и смола на ее щеках превратилась в человеческие слезы.
•
|
