Иван Дронов мог стать крепким хозяином, но в произошедших событиях был вынужден играть определенную «кукловодами» роль. В суете революционных потрясений «товарищи» давно заметили его слабину — внушаемость и безволие. Иван не пил, не играл в карты, не был скандалистом, редко повышал голос, но всегда был готов изменить своё мнение.

Среди перебранки птиц, нарушаемых июньскую тишину, он предавался мечтам, воображая себя владельцем мельницы, а ещё хотел иметь свое крепкое хозяйство: гусей, кроликов, коров, лошадей (мало ли чего ещё). Жизнь научила его переносить все жизненные невзгоды и потрясения, но не научила верить в Бога, в людей… В нём, как ни в ком другом, смешалось честолюбие замешанное на безверии, беззастенчивость и покладистость, а ещё обида на мир и жалость... к себе.

Николай Александрович мог потягаться с самыми известными спортсменами в любом состязании. Он был внешне привлекателен, с ясными глазами и обаятельной улыбкой. В своих мыслях он был больше землепашцем, чем сидевший напротив него с винтовкой в руках Иван. Сейчас, когда тучи сгустились над ним и над его семьей, он мысленно представлял будущее страны в просвещении и свободе. Не уставший от жизни, от любви к семье, не терял присутствия духа, и по-прежнему считал славянскую нацию колыбелью просвещения и могучего духа. Познания в истории, экономике, изучение книг и знание других языков давало ему немалое преимущество перед теми, кто сейчас держал их семью под охраной.

Измученный бессонницей, неподвижный, с аккуратно остриженной бородкой Николай сидел на табуретке, наблюдая за сыном Алексеем, что возился у громадной ели, временами переводя взгляд на видневшуюся вдали маковку церкви.

(Что движет ими? Что в душе вот этого нескладного красноармейца в залатанном френче? Живёт ли она в пламенной надежде, обдавая сердце потоком жажды познаний? Жива ли она?)

Иван Дронов смотрит на Николая хмуро. Он неприветлив, не отвечает на вопросы, задаваемые ему пожилым врачом и кухаркой, но в глазах (что удивительно), сквозит явное любопытство. Именно в эти минуты он хочет поговорить. Задать вопрос, что гложет с прошлого года.

Краем глаз видит, как подбегает к Николаю сын, как отец целует сына, и видит взгляд отца: гордый, нежный, трепетный. Иван видит в руках дочерей Николая книги на непонятном ему языке, и завидует.

      Иван помнит своё босоногое детство и мимолетную встречу с девчонкой, племянницей помещика, когда она, выпятив губы, бросила презрительно: «Неуч!» А Иван шёл к своему дому, вросшей в землю избе, сжимал кулаки, кипя от гнева. После этой встречи упросил кузнеца Семена и с трудом, но всё же выучился грамоте. Потому и выучился, что оправданий у него не было, а девчонка была права. В отличие от Николая, редко бывал в Храме, предпочитая кошерные заведения, где народ гулял, а он ведь народ.

Николай, начиная с раннего детства, трогал ладонью придел и, выдыхая, говорил: «Он живой…» Душа его трепетала от взгляда Божьей Матери, что смотрела на него с нежностью, с настоящей материнской любовью. Он мог часами, застыв, смотреть на икону Георгия Победоносца, и в его голове возникал живой образ святого, живая картинка, где Святой Георгий поражает сатанинскую злую силу. В отличие от Ивана, он мог часами слушать свадебное пение жаворонка или дразнящего, прячущегося в ветвях цветущих яблонь щегла. Он шепчет слова, которые слышит… Любование природой, человеком, познание книг! Это не могло, и не должно было остаться незамеченным Им. Именно в тот период он услышал: «Храни верность народу… семье. Служи Отчизне и будь опорой Веры православной».

Дочь подходит к отцу, на лице яркий румянец, с дрожью в голосе читает:

— За гранью бытия? Как знать… С бесправными они смелы. Ненависть их родная мать. И демоны еще живы... Их души слышат стоны, крик? Что превратил людей в безликий лик… Без жалости? Без скорби? Дай им прощенье, Боже.

— Спасибо, доченька. Очень правдиво, проницательно. Надеюсь, все образуется.

(Надеюсь? Кто знает, куда занесёт страну. В глазах приезжающих комиссаров, я не вижу надежды. Кто знает, что сегодня имеет значение. Вообще чудо, что дочь пишет. Видит глазами, описывает в стихотворениях).

— Надежда — это то, что мы имеем. Слишком дорого оплачена жизнь народа, чтобы согласиться с ними, — Николай смотрит сейчас на толпившихся возле крыльца красноармейцев. С невозмутимым видом они говорят о будничном, как будто ничего в их жизни не произошло. Как будто их ничего, кроме темы о лошадях и о погоде, никогда не интересовало.

Николай смотрел на заросших красноармейцев…на приближающуюся к ним грозу…

Вспомнилось: «Ваше Высочество… сообщаем Вам, что мятежные войска…».

Сколько он пропустил? Сколько лет он пропускал мимо себя, не видел, как смута зреет, наполненная ненавистью, и над страной распрямил крылья ангел смерти, демон тьмы. Доверие к тем, кто не оправдал его доверия. Привычная жизнь погруженного в семейные заботы интеллигентного человека. Он отличался от отца, от деда и тем более от прадеда. Книжные премудрости стройного, не лишенного мужского обаяния, вежливого, но непоколебимого в своей вере мужчины. Любовь к единственной женщине, воспоминание о доме, атмосфере благости, нежности и заботы.

Вечером за ужином они семьей говорили о великих людях, о героических эпохах… О том…

 Смотрел и понимал, что ничто не сможет изменить их и его, как неразрушима связь между небом и землей.

— Неужели их, — дочь кивком головы указывает на охранников, — не мучает совесть? За что так ненавидят нас? Какие же их ожидают нравственные муки при пробуждении…

Два месяца назад, когда всей семьей их поселили здесь, он впервые встретил комиссара. В потухших глазах смотрящего на него в упор комиссара никакого интереса, никакого понимания, сожаления. Мёртвый взгляд, бескровное лицо и лысая, сверкающая на солнце, голова. Он из тех, кого, если и любить можно, но только в юном возрасте. Таким, как он, не нужен грош — таким нужно всё и сразу. Он из тех, кто не приласкает или приголубит — он берёт силой. Заберёт в час голодный у ребенка бублик или краюху чёрного хлеба. Сегодня он у власти. Власть — это когда все перед ним склоняют головы, когда он имеет мнение, хохочет от своей шутки и когда определяет, кому жить, а кому нет. О пленнике и его семье говорит, роняя слова: «Сами виноваты, что родились во дворце…».

Неделю назад сам распорядился, чтобы усилили охрану, чтобы перевезли из центра страны в это место, стерегли неусыпно. Сам отправил посыльного, а потом и сам побывал в ревкоме, уверял старших товарищей, что арестант бежать может, да и решение принимать нужно…

— Что же, вам здесь оставаться до решения, — комиссар, наконец, вымолвил слово. — Жалобы, пожелания лично мне. С вами будет красноармеец Дронов.

— Нам разместиться в самом доме или во флигеле? — попытался уточнить Николай.

— В доме. Дом большой, для вас и вашей родни в самый раз. Можете выходить из дому, гулять вокруг дома.

Комиссар остался на лужайке, вместе с группой настороженно смотревших на заселение семьи Николая мужчин. Дом большой, но следы разорения смешивались с остатками былой роскоши. Стулья и табуреты, керосинка и диван с потёртой замшей. Бесстыдная нагота стен, где отметиной отпечатался размер украденных картин. И тихий возглас Александры Федоровны: «Господи, до чего же я устала. Где же предел нашим мукам, Господи».

… Июльским утром возле дома, в котором жил Николай с семьей и немногочисленной прислугой, состоялся первый разговор с Иваном.

— Я перелистываю в голове страницы книг, в которых звонко звучат голоса детей, где дружба и любовь настоящая, искренняя. Мечтаю, чтобы не дай Бог, народ наш не набрался фарисейского пустословия, не стал глухим к себе, душе своей. Бог свидетель — хотел сделать жизнь своих подданных лучше. Чтобы все получили образование, были грамотные. Бог создал нас не столько Ему подобными, сколько зовущим нас идти Ему вослед.

— Не верю  в эти сказки, — Иван топтался возле сидящего на стуле Николая, не осмеливаясь присесть на рядом стоящий табурет. — Божество, если оно существует, должно всех живущих награждать в равной степени. Господам позволено все, а мы, тогда кто? Мы всегда перед вами выставлены были лентяями, подлецами, а красоту и мы любим. Не знаю, Николай Александрович, может вы самый честный из всех, кого мне пришлось встретить, но раньше вам нужно было с народом говорить. А впрочем, что теперь об этом...

— Я вас пытаюсь направить в русло связи Божественной силы и природы, человечности, в конце концов, а вы твердите о вседозволенности. Я знаю больше, чем вы о том, что происходило в государстве, и никогда не позволял властвовать вседозволенности, но в то же время миловал своим указом преступников, давал им шанс…

В эти минуты Иван искренне сознавал, что нарушил приказ комиссара, что тот будет прав, когда станет бранить его, и он, в самом деле, виновен. Но чем дольше они говорили, тем больше Иван хотел усвоить. Чем больше хотелось усвоить, тем меньше оставалось места для мщения или для слов бранных. Ему нравились мысли Николая, его правильная речь что пленила, а ощущение неравенства исчезало. Вот так он когда-то разговаривал со своим другом Степкой, что стал в Москве мелким, но все же чиновником какого-то департамента. Вспомнилась сцена, когда красноармеец Федорук попытался оскорбить Николая, сыпля брань и не обращая внимания на то, что рядом были дети. Все услышали не только блеск в ответе Николая, но и сарказм острый, словно лезвия бритвы. Вот тогда многие поняли, что тягаться в словесной дуэли с человеком благородной, возвышенной души не имеет смысла.

Лишь комиссар хохотал и, вытирая слезу, меняясь в выражении лица, процедил: «Ну-ну, ваше величество, сарказмом решили нас побаловать». И столько в этих словах было дремучей, звериной ненависти, что Иван украдкой перекрестился, хотя нательного крестика не носил.

— Ничто не умирает в сердце человека, никогда не умирает. Душа, стесненная плотью, несет в себе частицу нашего земного бытия… А ваши слова о семье, мне понятны. Жить ради близких тебе людей — значит трепетать от счастья. Ничего нет на свете дороже детей. Ваши товарищи тычут в мою сторону пальцем, горланят песни, радуются теплому и сытому месту, но души их пусты. Первозданный мир разрушен, а окрыление от свободы, о которой они горланят, исчезнет.

— Не говорите больше об этом. Вдруг — кто услышит, — Иван переминается с ноги на ногу, оглядывается. На десять сантиметров выше Николая, лицо Ивана серое, припухшее. — Я, Николай Александрович, тоже маюсь. За этот год себя перестал узнавать. Переступил черту, за которой смерть, но сердце еще живо. Поверьте. Вижу, что не так, вижу, что выползает из подворотен не то, о чем мечталось. Говорите, образование, грамота нужна? Да, нужна, имею я начальное образование, получил я его, но не вижу от него прок. Гоню от себя ненависть. Бога боюсь, но поступаю как все. Исправить все? Нет, не получится. Радоваться жизни новой? Не радуюсь, Николай Александрович. Это — как трава лебеда… вырываем с корнем — сорняк, а как приспичит, едим сорняк этот.

—  Кроме лебеды еще и пшеница растет, рожь…

— Растет, но вот только не у всех. Руки нужно приложить, чтобы вырастить пшеницу. Труд нужно положить в землю. Вы думаете, почему вот так народ восстал? Отчего солдат присягу нарушил? Отвечу, как есть: надоело нам спину гнуть за копейку. Вон немцы у нас в волости живут, землю имеют, себя и своих не обидят. Помогают друг другу во всем. А мы на своей земле не хозяева.

— Кто вам мешал помогать соседу? Молчите? У вас есть свой ответ, но он вам не по душе, или я неправ?

Иван идет вслед Николаю. На лице отчуждение. Утром встал, комиссар к себе позвал. Слово молвить не дал, все бранными словами крыл. Вот тогда тоска накатила.

Взглянул на себя в зеркале Иван, и подумалось: «Солдатская шинель, что в сарае — полное рваньё. Штаны изношенные, а сапоги дырявые, а впереди слякотная осень, зима. В карманах пусто, кроме махорки ничего нет. Домой бы денег или еду отослать, да кто даст, и где взять? Дожди пойдут. Крышу менять надо. Яблони не обрезал, ветер ветви изломает. А тут еще слов добрых нахватался, мысли стали меняться. Эх…»

Разговоры между ними продолжались.

— Как же мне дед сказал? Разум есть у тебя? Есть. Зачем же без него обходишься? Не помню, что еще тогда он говорил, какие были еще слова, запамятовал, но как они меня затронули — разум. Значит, и во мне разум он увидел?

— Конечно, увидел. Не мог не увидеть. В каждом из нас существует разум. Богом он дан. Сыном Небесным подарен… — Николай на секунду замер. Прикрыл глаза. Вспомнил что-то. — В младенчестве разум у всех одинаков, чистый, не замутненный. Проходят годы, и разум застилает тугая накипь, что ряска на пруду. Вот вы, что о своих родных помните? Что ближе, что родней в воспоминаниях? — Николай произнес, вздохнул.

«О своих вспомнил. Догадывается или нет?»

— Мне вспоминать особо и нечего. Детей мне Бог дал. Трое у меня детишек. Двое парней и девочка, Катей зовут, шесть ей всего. Люблю я своих детей, до той степени, когда, не стыдясь, об этом говорю всем. В окопах, знаете сами, мужики о чем говорят? Больше о бабах, анекдоты всякие там разные, а святые чувства прячут. Григория и Сашку принял сердцем, а вот дочку — душой. Сам роды принимал, провозился больше часа, а когда вытер, понял, что ничто мне не надобно, кроме как детей любить. Надеждой жил, что жизнь наладится, что лошадь куплю, землицу буду поднимать, как детей своих. Да война пришла. Вы там, Николай Александрович друг дружке глотки рвете или за чужой интерес думаете, а кровь проливаем мы, русские мужики. С фронта вернулся, да как увидел дочь, сердце во мне оборвалось: худенькая, лицом не узнал… А матушка умерла, избу забрали, да продали… Злость вошла в меня. Решил, вернусь в столицу, звал меня бывший однополчанин. Буду рвать глотки баринам за себя, за детей голодных… Когда ворвались мы в Зимний, ужаснулся, себя спросил: «Зачем? За какие грехи картины жгут и кромсают добро?» Подумал, а когда в руки золото попало, мысли другие пошли. Не оправдываюсь, честно говорю, как было.

— Не грех, если ради детей голодных, но не за счет невинно убиенных, — Николай сказал это тихо, и почудилось Ивану, нет, не осуждение, а боль.

Вспомнил Иван проповеди отца Серафима, полкового священника, что читал им слова божественные, громко, так чтобы запомнили навсегда. Вспомнил слова, что тронули сердце, но не прижились: «Русь наша — что купель первозданная», а еще слова из святых книг: «…Не подражай злу, но добру. Кто делает добро, тот от Бога, а делающий зло не видел Бога».

Кошка, забившись под дом, рожала и протяжно кричала. Иван метнулся за угол и увидел склонившегося над заботливо вылизывающей потомство кошкой Николая и его сына. Прислушался к тому, о чем они говорили.

«Какие они хорошенькие! Какие маленькие. Помнишь, папа, как наш Нарцисс лаял, когда его подружка привела трех щенков? Какой он бегал вокруг своих деток? Был он такой важный…»

Проснувшись ночью, прислушался и, тяжело вздохнув, поднялся. Вышел во двор, присел на веранду, закурил. Ему нет нужды объяснять, как любит Николай своего сына. Слава Богу, что рядом был врач, а если бы не было? В глазах мальчишки свет. В них что-то живое, теплое.

 Затянулся махоркой, закашлялся.

Вспомнил, как в день октябрьский толпа запрудила тротуары. Помнил, как все ждали, когда же, наконец, ворвутся в Зимний. Задрав голову, смотрел на громадное здание, а душу жгло одно: как же там, внутри? Что же прячут от народа? Никто ничего не знал, но все горланили: «Мы новый мир построим… Вона щас зададим жару буржуям…»

И он орал, задравши голову на громадное здание Зимнего дворца.

Тогда подумалось: «Судьба. Быть значит и мне в истории».

Когда все началось, рванулся к воротам Зимнего дворца, стараясь не попасть под лошадиные копыта. Боялся? Боялся попасть под пули. В первых рядах шли пьяные матросы. Когда защищать стало некому, а толпа разношерстная ворвалась в здание, бежал вверх по ступенькам без оглядки. Трудно было бежать по скользкому паркету, а тут еще глаза разбегаются… Впереди толпа дерущихся. На полу чаши невиданные, статуэтки и топтание сапогами всего этого добра, чтобы, значит, навеки забылось. А впереди массивные двери, а за ними зал огромный, а там «пещера» сказочная... Амфоры, картины, все, что видел глаз, ему нравилось… Нигде никогда такого он не видел…

Поднял голову Иван, взглянул на ночное небо, увидел бледную, окутанную легкой дымкой луну. Снова вздохнул: и ей ущербной не спится. Все в мире связано воедино. Луна в дымке — дождь пойдет через день. Дождь пойдет — урожаю быть. Луна будто говорит ему: «Иди, Иван. Коси траву, сено заготавливай, пшеницу через месяц убирать. Иди, Иван, к себе, к семье! Не придешь… Боишься…А дети и жена ждут тебя, Иван…»

Встал, снова тяжело вздохнул. Головой тряхнул и пошел досыпать. Служба ведь у него.

В полдень на пролетке приехали двое чисто выбритых мужчин в фетровых шляпах, в белоснежных сорочках, и кольнуло под сердцем у Ивана: быть беде. Такие важные лица — не к добру.

Присел на пень, ворот расстегнул, плечи опустил, замер. Против воли возвращалось прежние мысли и чувства прежние. Только не особо хочется спину гнуть. Без винтовки, без шинельки дырявой снова он крестьянин, а им быть не хочется, ни за что. Лучше бы не думал Иван, не рассматривал себя в зеркале, не принял себя равным комиссару.

Николай смотрел на незнакомцев, ничего не говорил, ничего не просил. Он стоял с достоинством, которого многим не понять. Улыбка исчезает с лиц приезжих. Лютая ненависть уже не прячется в их глазах.

«Бежать мне надо», — мелькнула мысль у Ивана. Но не мог, потому и боялся. С глупой жадностью попал в стаю, теперь и нести их на сгорбленной спине в новую жизнь.

Стало тошно. Не будет широких улиц и каменных тротуаров, как рассказывал ему Николай. Не будет магазинов, как в далёком Париже, а останется все, как раньше. И вина не Николая будет, а его, Ивана, и вон того, рыжего Степана. И трамваи, что видел в те октябрьские дни, останутся мечтой. Достоинство-то, какое в Николае! Видят приезжие и знают об этом и боятся. Не сломила его неволя. А Ивану снова в норку, как суслику, как кроту, жить…

Утро. Семья сидит за столом, пьют чай. На лицах ни капли волнения.

— Полагаю, что сегодня прольет дождь. Я тут набросал на бумаге кое-какие планы…

— Я бы поехала с удовольствием в Крым, но…

— Видишь ли, братик, я так себе представляю свой сборник стихов…

— Мы организуем чудесный лесной театр… Я напишу, какими будут декорации, а вы…

 — Очень мне нужно смотреть на сосны, а дядька с меня глаз не спускает…

Теплое чувство шевельнулось в душе Николая. Это было очень приятно. Семья… что вливает в него бодрость и силу.

— А Ваш вождь, разве он сможет сказать народу: «А по силам ли мне изменить страну? А кому я помог? А по силам ли мне накормить, согреть народ?» Нет, не скажет он этого. Не придет он в храм Божий, не встанет на колени, не произнесет: «Спаси нас, Господи! Последняя надежда Ты…» Вы были в Зимнем в день штурма… Вы видели, что там происходило… Грабили, били, жгли наследие нашего народа… Историю нашу тысячелетнюю сжигали…

— Нет нужды об этом говорить, — Иван замялся.

— Любя семью, детей, жену, себя, наконец, мы жертвуем. Понимаете? Жертва — это не то, что кровью помечено. Я вам интересен, как нечто спустившееся с небес, но уверяю Вас, я обычный человек. Мечтаю, чтобы завтра прошел дождик, чтобы сбил пыль с листвы… Мне только пятьдесят… Многое мог бы успеть сделать…

— Вечер близится. Закат.

— Значит, давайте любоваться закатом, — отвечает Николай, разглаживая мятый рукав.

(Что же это, Господи? Охрана добавилась, вон какие звери появились, а он не видит? Не понимает? Закатом любуется… Нет, это все нрав такой, господский. Воображает, что ему не страшно… Что он выше всех на голову… А, может правду говорили, что это у них в крови).

— Это вам, Иван. На память, — Николай достает из нагрудного кармана френча и протягивает небольшую книгу. — Этот томик стихов, надеюсь, послужит вам и вашей дочери. И… ищите одобрение Господа, а не человека. Верьте Ему, как себе, и ваше сердце будет удовлетворено.

Иван прячет от зорких глаз сослуживцев книгу в свой карман и робко, с особым волнением, гладит пальцем обложку. Пришел в каптерку, завернул книгу в полотняное сукно. Лёг в постель, но долго не мог заснуть. Все, что услышал, все, что увидел, произвело на него глубокое впечатление, но в то же время усилило страх. Его страх и боязнь за своих родных сплелись воедино. Только к утру, наконец, глубокий сон сомкнул его веки.

Николай, как, впрочем, и вся его семья, не спит. Он знает, что его ждет впереди. Он много лет подряд остро чувствовал, что его жизнь будет ничем не отличимая от пути святого Иова. Какая же это мука, знать свое будущее, знать свою судьбу. В эти долгие часы одинокого раздумья в ночной тиши он снова переживает прошлое. Всю свою, ни с чем, ни сравнимую жизнь любящего и любимого мужчины. Он всматривается в ночь. В душе нет бури чувств. Горечь обиды, любовь, желание вернуть прошлое — все это позади. Успокоение и навсегда осевшая в груди добродетель, которую не искоренить. Последняя фаза осмысления пройденного пути для него не тяжела. Он нес в себе честь рода с достоинством, а это для него сейчас главное…

Они разные по своим убеждениям, воспитанию, но они и одинаковые. Ничто не происходит без Божьего позволения. И революция, и эта встреча. Николай — знает, чего стоит не слово, а дело. Иван — не знает цену ни слову, ни делу, но верит в чудеса. Верит, что честно разделят… Он еще не знает, что где пылает революция, там всегда кровь и неважно, чья она.

А сейчас разговаривали двое… Степенно, не спеша — о земле, о видах на урожай… Что траву косить пора — все же лето на дворе. Сено скотине заготавливать…

Не знает еще Иван, что революция не знает родства, не признает национальности и не ведает она жалости. Он был в Зимнем, видел глаза человека, запустившего часовой механизм революции, но не увидел безумия, что ослепляет, лишает способности видеть истинное… Он, как, впрочем, миллионы ему подобных, стали зверьем с длинным поводком на шее, а дрессировщик… Да, невидим дрессировщик. В его руках поводки с нитью крепкой.

Сегодня у Ивана сердце не на месте. Не лежит душа ни к чему, мается все утро. Впрочем, оно и неудивительно, сегодня день, какой…

Вчера услышал радостное восклицание сыночка Николая: «Взгляните на небо! Посмотрите, скорее. Чистое, нежное. День завтрашний будет чудесный. Смотрите же, мама, папа, сестры, смотрите!»

Иван стоял, все это слышал, омертвел. Рука дрожит, сердце в груди стучит громко, а на глазах… Жаль ему царевича Алексея, одногодок он его сыну Антону, но комиссар рядом, да, впрочем, что он… Он маленький винтик… А глаза принцессы… как у его доченьки, такие же красивые… бездонные.

Страх перед комиссаром сильней жалости. Вот бы прочесть молитву, которую вспомнить надо, да вскинуть винтовку, да по ним, а там куда вывезет… — подумалось и забылось, наверное.

Вот и закончились их короткие беседы. Представление Ивана о том, что не все познается деньгами, землей, классовой борьбой нашли в его душе отклик, но… Внутри, там, где сердце, живет особое, нечто такое, что схоже на пугающую, безмолвную тень, наполненную рвущимся наружу страхом и угрозой всему живому.

«Как же я устал! Лучше плестись за упряжью лошадей, работать днем и ночью в поле, но не слышать в себе рвущеюся наружу справедливость. Не видеть их больше. Вон сынок обхватил отца за шею обеими руками, крепко целует… Дочери и мать взялись за руки и, кажется, нет такой силы, что сможет разрушить их семью. Но почему-то всплывает лицо моей бабушки: покрытое тяжелыми морщинами, что всегда выражало злую досаду — на него, на отца, на жизнь злую, что вокруг. Наверное, только сейчас я могу ее понять: обыденная, всегда пустая и безрадостная жизнь. Помню ее лежащую в гробу — сухонькую, седую, и сжатые в кулачки руки, натруженные, темные. В душе жалость к себе, обида и зависть к ним. Бог видит, что и я человек. А меня любят?»

Иван стоит возле изгороди. Стоит, а его голову кружат мысли, разные, всякие.

«Назад мне нельзя… Вперёд мне нельзя… Спасти его нельзя… Или можно…

Вернуться к Богу… можно. К ногам его припасть, просить: Прости, Господи. Нет ничего светлее, чем имя Твое… Я же не виновен. Не осуждай меня, Господи…

До боли в сердце, до скрежета зубного просить и молить о прощении.

Боже мой, но ведь виновен! Именно виновен, что позволил сердцу смолчать…

Значит, не до конца ещё умер. Буду жить с Богом! Буду помнить…

Уеду домой. Всё расскажу, детям расскажу, Кому же еще рассказать, как не детям своим? Потому и рассказывать им буду, что виновен их отец в малодушии своём…

А если избегать взглядом будут? И пусть. Во всяком случае, это самое малое наказание, что заслуживаю…»

Ветер поспешил унести то, о чем думалось…

Поднял глаза Иван…

Перерождения не произошло или произошло?

А слеза, что блеснула? Да может, соринка в глаз попала? Да и обстоятельства — они ведь разные бывают, не так ли? А увещать кому? Где рядом чистые души и добрые сердца с верой нелицемерной?

     «Вернусь… Встану рядом с комиссаром… Он поймёт, мы же с ним одной крови… А слова… что Николай говорил своей жене? Ты же слышал… Слезу пустил, ну… А что слова… Глупость это: вот так перед бабой… И меня когда-то назовут бесценным, единственным мужчиной. Блажь господская».

Лицо Ивана бледное, суровое. Он понял свою ошибку, но не понял цену произошедшего с ним. Чёрный чуб, что уже побит сединой, спадает на лоб, а взгляд стал жесткий, решительный. Ему нет нужды оглядываться назад, он знает, где его место, и ладонью нащупывает холодный ствол.

А там, позади него, в доме всё страшно, но для тех лет обыденное. Запах гари от пороха и… кровь.

Убивали семью легко, без сожаления. Что им кровь детей? Что им слезы старого «дядьки», что, протянув руки, шепчет слова, обращенные к Богу? Что им слезы и просьбы помиловать деток... Палачам, что пули тратить, что штыком колоть — всё едино.

Палачи долго не расходились. Никто не произнес вслух: «Упокой души их, Господи!» Никто не вспомнил души загубленные, юные, что почти не жили на свете. Не познали радости любви, не узнали чувств настоящих…

И птицы смолкли от страха. Природа замерла. Душно. Скорбно.

О чем они думали в те мгновения?

Слышали бой часов, что отсчитывали удары по уходящей жизни?

Сострадали ли палачам, не ведающим разницы между Духом, Душой и Разумом? Видели ли они зеркальное отражение реальности в том, что еще ждет страну?

Дисциплина… Революция… Слово вождей — стало законом. Ничего удивительного в том, что один сумасшедший вождь всех в стойло поставил. Партия. Новый порядок. Безумие.

…Одни убивают, другие наблюдают, но и те, и другие безразличны к судьбе миропомазанника, к своей собственной судьбе. Смерть семьи — знак беды, уже спешащей, которой не терпится прийти и поквитаться со всеми: за цареубийство, за детей, что не стали родителями… За судьбы искалеченные, за отрицание веры, глумление над верой… Знак приведет к намеченному кошмарному концу. Кому — в безумии… кому — в лагерях заживо гнить, а кому — и в аду гореть тысячелетия… И палачам придется увидеть злые глаза и услышать свой приговор. Еще услышим оборванные слова: «Красный багрянец над рекою встает. День роковой начинается. Скоро невинная кровь потечет… убийцам придется покаяться».

 2011г.