«Внук»

Как всегда перед сном  Клавдия Петровна, восьмидесятилетняя женщина расчесывает волосы, а потом, взглянув на фотографию внука, дочери и покойного мужа, тихо вздыхает…Вспоминает.

…Она поздно вышла замуж. В те годы, когда ее сверстницы уже готовились провожать сыновей в армию, у нее родилась дочь. Прошли годы, десятилетия, и вот она одна- одинешенька, доживает свой век в глухой деревне и только изредка ее навещает внук. Так уж случилось, что дочь Катя, отдалилась от нее, не приезжает к ней много лет, а причиной тому - служит их давняя ссора. Она не может понять свою дочь, ее жизнь, в которой только водка, да случайные мужики.
   Все страшные, лишенные радости и юности годы, проведенные в небольшом немецком городке, были ей "компенсированы” несколькими тысячами марок, которые она получила полгода назад на почте. Она, вытирала мокрые от слез глаза, шептала одной ей ведомые слова, обращенные к Богу. Сколько раз спрашивала себя о том, возьмет ли эти деньги, как плату за страх, за лишения, за то, что пришлось пережить? Взяла! Долго считала деньги, никогда раньше не видела столько и таких денег. Красивые! А потом соизмеряла каждую хрустящую купюру с прожитыми в неволе годами.   
    От греха подальше Клавдия Петровна спрятала деньги в громоздкий утюг, который разжигался углем, тот самый, что ей подарила бабушка. Утюг стоял в чулане, ну кому придет в голову искать в нем деньги!

Внук Максим, узнал о том, что у бабушки появились деньги, приехал к ней, и, отобедав, завел "песню” о том, что она, родная бабушка, может и должна ему помочь. Ей-то деньги зачем?
                - Через месяц заканчиваю учебу, мне нужны деньги…Ты пойми меня, баба Клава.
                - У меня сейчас нет денег. Подожди чуточку…Все тебе достанутся.
                - Но ты, же моя бабушка только ты моя надежда, - канючит Максим, взывая к ее чуткому сердцу. - И не ври, я знаю /откуда/, что ты получила много и недавно…

Порыв ветра через открытое окно бьет ему в лицо. Он прикрывает глаза, а ей на короткий миг показалось, что  хочет скрыть от нее не только безразличие к ней, но еще что-то, что отзывается страхом в сердце. Весь его вид: приплюснутые уши, маленький нос и сжатые в щелочку губы заставляют ее по-новому взглянуть на внука. Движения его резкие, такие, что тревожат душу, а ее ноги, начинают дрожать мелкой дрожью. Она вспоминает свое юность и лицо немца/!/, который бил ее тонким металлическим прутом по ногам приговаривая:  Arbeit! Falls ich scheu noch einmal…ich werde dir bei strafe…
   
 …Все слова внука, его взгляд побуждал к одному: Расстаться с деньгами.
       " Зачем ей, выжившей из ума старухе, деньги? Много денег?”
Сейчас, по-новому увидев внука, поняла, что нет, и не было жизни. Как таковой! Ее надежды на внука- иллюзии, мираж. Все, что она оставляет в этом мире, это пачка денег, дочь алкоголичка, да внук…
                      - Тебе, внучок, все, что есть в этом доме, достанется. Деньги - это не халява, как вы говорите сейчас, это то, что я отдала в своей юности работая на немцев по двадцать часов в сутки. Это то, чем пытаются заплатить за мое рабство, мое потраченное на их здоровье, счастье, пролитые горькие слезы…Чтобы забыла я… забыла на что ушли годы.
     Она говорит монотонно, но он ее не слушает. Он не может услышать то, о чем "несет” выжившая из ума, как он считает усевшаяся на /его/ деньгах старуха. Ведь ему необходимо так много! Он хочет нормальной жизни. Хочет горку "травки”, чтобы  потом оторваться с Машкой в баре, ведь он ей обещал. Обещал, он дал  слово, и как настоящий мужик, слово свое сдержит…

Отстраняясь от приторного дыма папиросы /?/ внука, морщила нос, и, потирая раскрасневшееся лицо, думала о том, кого она воспитывала. Нет, это не ее вина, что внук стал таким, каким она его увидела, но все же…вина есть.
      "… - Когда-то, в нашем хуторе самый пропащий, спившийся мужичек был мастером на все руки. Тогда мужики имели в сердце веру, почитали родителей…Тогда земля родила  пьющих, но людей, которые могли и дом построить, и землю вспахать. Что же случилось за эти годы?  В глазах внука не только жажда денег, но и тихая ненависть ко мне, к своей родной бабушке. За что? За то, что собирала деньги, берегла их, чтобы оставить ему после моей кончины? Или за то, что не истратила ни копейки, а всю жизнь помогала его непутевой матери? Наверное, ненависть исходит от дочери…Теперь пожинать плоды пришло время?”
 
     "… - Старуха!  Да зачем ей прятать от меня то, что как она сказала, будет моим? Мне нужны эти деньги сейчас, сию минуту, иначе, - так размышлял "любимый” внук Максим, посматривая на бабушку. - Сейчас встану, садану ее по голове чем-то тяжелым, вот хотя бы кочергой, а потом сожгу избу и свалю, куда подальше ”.
    

 Максим настраивал себя на самое гнусное, впрочем, к этому был готов. "Борьбы идей, чувств” не было. Противостояние мыслей закончено. Настала пора решительных действий, и было бы странным, если бы он не вскочил, не ударил ее в лицо.
 Он бил, пинал, топтал сморщенное годами, изувеченное фашистами тело…Он душил ее руками, как будто давил не живое существо, а нечто, что мешало, не давало ему жить. Затем, когда бабушка потеряла сознание, замерла, метнулся в чулан, схватил утюг: громоздкий, древний утюг поставил его на топившуюся печь, застыл в садистском исступлении. В эти минуты, когда утюг, нагреваясь, усиливал власть над беззащитным телом, он упивался не столько властью, сколько торжеством над смертью чей-то, над чьей-то жизнью. Это чувство возносило его до небес, и, ныряя в зависимую эйфорию, верил, что все то, что спрятано, будет его собственностью…
    

Долгая пытка. Едкий запах паленой плоти. Глаза негодяя, постигшего науку убийства и застывший, насмешливый взгляд родной бабушки и слова, последние в ее жизни: « - Они там…В нем…То, что ты ищешь, в нем…в утюге…А запах мне знаком, в крематории и в лагере так пахло, внучек!..”
       Максим пытался закричать, схватить "пахнущий” горелыми деньгами утюг и… Но он не может сдвинуться с места. "- Что же это? Она, старая тварь, меня развела? Меня, своего родного внука, на деньги, которые сгорели?”
       Не произнеся ни звука, он садится на истертую временем скамью. На ту самую скамью, на которой с ложки его кормила бабушка Клава. Его тонкие губы раздвинулись, усмешка, злобная усмешка появляется, превращаясь в жуткую гримасу убийцы./Срочно курнуть дури/.

…Взвалив на плечо бесчувственное, уже остывшее тело бабушки, вынес его в чулан. Не давая себе передышки, возвращается в избу и, как два часа назад, продолжил искать деньги, те самые деньги, ради которых пошел на преступление. Он не мог поверить ее бредовым словам. От нервного возбуждения его шатало как пьяного, и, разбрасывая вокруг бабушкино "добро”, бормотал:
                    - Найду. Все равно найду! Не имеет она права вот так лишить меня всего…Не имеет!..
    

 …Ему жарко. Ему кажется, что он сходит с ума, и всему виною баба Клава… Но так не бывает! Так не должно быть, иначе…
Он наконец-то находит сбережения старухи, но это - жалкие крохи. Тех, пахнущих иным миром, шелестящих в руках купюр, нет. В избе по-прежнему стоит запах жженой плоти, смерти, но внук не слышит. Его глаза блуждают по стенам, ища те укромные места, куда /эта чертовая старуха/ могла засунуть деньги.

Несколько часов бесплодных поисков. Он точно знает одно: нужно сжечь избу. Сжечь не только и не столько избу, а ее, старуху, чтобы помнила и там о нем, родном внуке. Чиркнув спичкой, вдруг услышал вибрацию, нет, он скорее почувствовал, чем услышал звук работающего вдалеке мотора.
   Испугавшись звука приближающейся к деревне машины, побежал в сторону, в самую чащу непроходимого леса. Не останавливаясь, не оглядываясь на горевшую веранду, продирался сквозь кустарник, сквозь ветви, что били по лицу…
      Он торопился, испуганно оглядываясь назад, заботясь лишь о том, чтобы скорей выбраться к дороге, а там, пусть ищут.
    "Мать такая же, как и я – она поможет, она спасет”.

Он забирал правей и все ближе к тому месту, куда десятилетия не ступала человеческая нога. Туда, где на многие километры расстилалось болото.
      Когда сил не стало, не дойдя до опушки нескольких метров, упал на пахнущую тиной траву. Неизвестно, сколько  пролежал, всматриваясь в небеса, когда поднялся, шагнул к топи. Где-то весело щебетали птицы, почти рядом тяжело ухал филин, но для него, для внука убитой им родной бабушки, они ничего не значили. Он никогда не видел и не слышал окружавший деревню лес. Когда опустились сумерки, и слабо, едва заметно блеснули звезды, он стоял на поросшем мхом единственном клочке сухой земли. Сердце трепетало в испуге, а глаза бесполезно шарили вокруг в поисках пути спасения.
  В эту секунду в окружавшей его тиши, нарушаемой лишь непонятными звуками, понял: ему не уйти. Не найти ему тропу, что приведет его к людям, как не простят они ему смерти бабушки Клавы. Возможно, что в эти минуты или часы, оставшейся ему жизни, он что-то понимает или осознает, наверное. А сейчас он стоял в неподвижности, покорно ожидая своей участи, и его губы шевелились в тихом бормотании никому неслышных слов. И только одинокая луна, понимает его. Только луна и сможет понять потерявшуюся в безверии душу, которая, ожидая конца, застыла там, откуда выхода нет…
 

Михаил

Всматриваясь в горизонт, в уходящее на ночной покой солнце отец Михаил, застыл в раздумье, ничего не слыша вокруг себя: ни жужжания комарья, ни вялого лая уставших от духоты псов. В эти минуты он был поглощен своими мыслями и чувствами, которые тревожили его сердце, душу…

      Он хорошо помнил свое босоногое детство, где его обижали сверстники и каждый бил его под дых, приговаривая: "Церковник! Гнилой!” Его пинали все, кто был выше ростом, крепче телом, но не душой.

  Дома, уткнувшись в мамину грудь, он тихо плакал и, глотая слезы, принимал все, как данный ему удел. Миша часто залезал на чердак и там, разложив перед собой вырезки из старых христианских журналов, смотрел на особую, непонятную ему жизнь. Он не смог сообразить, почему этот человек на картинке стоит на коленях, и молится перед распятием, иконой. Многие вещи были для него загадочными, но он жаждал их разгадать. Так протекали его детские годы…

     Окончив школу, он поступил в духовную семинарию. Он мог стать кем угодно, но  выбрал то, что звало его все эти годы. Сверстники дразнили его: "Поп…Попенок…”, но он теперь улыбался в ответ, вспоминая чудный сон и слова дивные: "Я тебя никогда не покину…От ненастья, от зверя спасу. Если нужно и небо раздвину, через тернии все проведу…”

 Когда он получил свою первую мизерную стипендию, которую выдавали раз в месяц, то пошел в магазин, купил бабушке и маме подарки. Он покупал их с тем чувством, которое испытал когда коснулся ладонью придела: неподдельное искреннее чувство близости к дому, к семье, к Богу. Мама, уткнувшись ему в плечо, тихо плакала, а бабушка, глядя на него, шептала: "Внучок!” Миша переминался с ноги на ногу и, краснея от волнения, шептал в ответ: "Да, я…Я ведь единственный в семье мужчина”.

       Закончив обучение, он еще пять лет был послушником при местном монастыре, и наконец-то, получив благословение, уехал нести служение в церковь, которая находилась в небольшом провинциальном городке на востоке страны. Ехал с неохотой, с тем чувством, когда и ехать надобно, но не хочется. Но еще, почему-то было неверие в свои силы, в свое призвание. Он гнал от себя плохие мысли, но они зрели, терзали душу…

    Частично разрушенный временем, непогодой и людьми храм Божий, еще хранил память о его величии… Полуразрушенные здания, вплотную примкнувшие к территории храма, принадлежали, как выяснилось позже, бывшему кирпичному заводу. Чтобы  заново отстроить храм, необходимо было получить разрешение от властей.

    Охранник в административном здании поднялся с места, возвышаясь над ним своим огромным ростом, вытирая оставшиеся на губах хлебные крошки, процедил: " Никого нет. Завтра, мужик…извини…батюшка”.

        Но завтра и послезавтра руководство города отсутствовало, впрочем, и через месяц. Он обходил все городские кабинеты просил и требовал, но, везде выслушав его, говорили одно и то же: "Рассмотрим…Через неделю подходите…Зайдите через месяц”.

Только тогда он понял, что надо все решать не самому, а своим церковным приходом. Теми, кто хранил в сердце Бога.

Наконец в один из весенних дней получил долгожданное разрешение.  Засучив рукава, сняв рясу, вместе со своими прихожанами убирал мусор, лил бетон, столярничал. В те минуты, дни и месяцы он до конца не осознавал, откуда у него эти способности? Откуда знает столько, умеет столярничать, умеет класть кладку непослушного в первые дни кирпича.

Посматривая на небо, он улыбался и, вытирая потный лоб, шептал слова благодарности Господу. Многие люди не понимали его. Он казался здесь странным, но эта странность исчезала, едва начинал говорить: "Одному дано Духом слово мудрости, другому дано Духом слово проповеди…”

  Так он и жил: отстраивал храм, приобретал доверие и уважение прихожан, мечтая о том времени, когда пойдут люди в храм, поверят не столько ему, отцу Михаилу, а Господу…

       Самое худшее, что мог себе представить, пришло в виде непонимания того факта, что он, пусть молодой священнослужитель, но избран Господом учить паству Слову Божьему.

Емельянов Егор Семенович, с которым Миша жил почти рядом, был еще довольно крепким мужчиной, но внешне неприятным, крайне озлобленным, неуравновешенным. И это неудивительно, если учитывать характерные особенности его внешности. Небольшого роста /мал, да злой как оса/, огромные уши, которые стали притчей во всей округе. Спрятанные в глазницах зеленые глазки с довольно мутным оттенком, толстые губы, и сияющая на солнце лысина. Его дыхание, представляющее собой смесь лука и чеснока / здоровья ради/ и, дешевый запах Шипра, больше всего коробили отца Михаила. Появление молодого священника Емельянов принял в штыки, и постоянно старался выставить отца Михаила на посмешище. Он лгал, придумывал различные истории о жизни священников, а порой, перегибая палку, делал мелкие подлости. Емельянов часто писал заявления в городские, всевозможные органы и, выйдя на крыльцо дома, злорадно ухмылялся, глядя на многочисленные делегации, шествующие к дому отца Михаила. Он мог придти в храм пьяным, долго распинаться о своей персоне, которая ни во что не верит…

Так проходили годы. Когда Михаилу исполнилось тридцать пять, умерла бабушка, а вслед тихо незаметно для соседей, угасла и мама. Похоронив маму, Михаил заколотил окна дома досками, забрал самое необходимое и ценное, перекрестился и уехал. Там, на востоке, среди степей, вблизи теплого моря его ждал ставший ему родным город, а также его церковь, прихожане.

 В пыльном и душном вагоне поезда Миша почему-то вспомнил бабушку, ее рассказы о том времени, когда она жила у ручья, где проходила граница. Через этот ручей, скользя на глинистом берегу, падая и снова поднимаясь, родители перебрасывали грудных детей на другую сторону, чтобы спасти их от нахлынувшей к ним фашисткой орды…Он вспоминал своих одноклассников, а еще тихие вечера у реки.

      Михаил стал жить один тихой, незаметной жизнью священника поглощенного только одним - служением Богу. Часто, он размышлял о жизни, о людях. Почему человек стал не таким, каким был раньше? Почему его прихожане, стали чуточку, но иными, чем, скажем, пять лет назад?

      " Наверное, что-то изменилось, - такой напрашивался вывод. – Но что? Люди стали больше бояться зла, стали уделять больше внимания собственной душе, но в тоже время они по прежнему верят и поклоняются лукавому. Отчего? Да оттого что не познали Бога. Раньше многому учили, о многом знали, но сейчас?”

Отец Михаил отошел от окна, за которым бушевала непогода и, уткнувшись в висевшее на стене распятие, снова задумался.

      " Да, больше верили, больше знали, и кто виновен в том, что мы такие? Мы, как потерявшееся в бушующем океане судно плывем по волнам, крестимся, верим и в тоже самое время не верим, что спасение придет…Во зло используем разум, который нам дал Творец, торопимся жить и с опаской ожидаем свой последний день…Каким был я и каким стал? Это два совершенно разных человека. Как перебросить мостик от неверия к вере, через пропасть понимания сущности Заветов Христа и человеческой косности? Как?! И где найти силы, чтобы жить, верить и помогать тем, кто оступился, кто еще не стал на путь, грозящий падением?”

  В тот день, отец Михаил возвращался из церкви к себе домой. Над крышами домов опускались вечерние сумерки, едва сделал шаг за угол, вышел на свою улицу, увидел дым, а потом и огонь, это горел дом Емельянова. Михаил знал, что у Емельянова есть дочь Маша, семилетнее невинное создание в глазах которой он отчетливо видел отпечаток жестокости отца, их несчастной семейной жизни. Не раз и не два Маша задавала ему вопросы, кося при этом взглядом на отчий дом.

   Когда он приблизился к шумящей, но ничего не предпринимающей для тушения огня толпе, то увидел Емельянова, неподвижно сидящего на земле. В его мутных глазах, затуманенных бедой, заметил боль…и страдание. Он всматривался его  изборожденное морщинами лицо и ему, стало не по себе. В эту минуту отец Михаил понял его, понял его взгляд, словно заглянул ему в душу…

        Оглянувшись, увидел растерянные, суетливые, но и безразличные лица соседей. Одни суетились, другие таскали ведрами воду, а кто просто смотрел на горящий дом. Кто-то и таких было множество, давали советы, а кто-то спасал кошку. Отец Михаил понял, что кроме него никто не спасет ребенка, никто не пожертвует собой. Он ощутил дыхание смерти на расстояние протянутой руки. Она - это  пылающая огнем и обуглившаяся от жара. Как никогда он был близок к ней, но не побежден ею.

  Он сделал шаг и переступил порог, за которым был не властен над собою, над тем, что осталось позади него за огненной завесой. Многие думали, что он сошел с ума, что его смерть бессмысленна, что он мог и должен был жить, радоваться каждому восходу солнца, а он решил умереть. И за что?.. За кого? За ребенка  человека, который сделал ему столько зла?

         "Глупая расточительность - отдавать себя и свою душу ради обреченной девчонки”, -  думал Олег Семенович, местный фельдшер, прибежавший на пожар раньше всех.

         "Это просто безумие - умирать ради сопливой девчонки, да притом, дочери Емельянова”, - рассуждала Марина Сергеевна, учительница старших классов, беспристрастно смотревшая на пожар.

        "С виду нормальный мужик, а вот на тебе, собрался сгореть за эту…” - недоумевал Василий Егорович, прихожанин церкви.     

        "Самому что ли, кинуться да помочь? А мне это надо?” - размышлял, почесывая волосатую грудь, Петр Коняшин.  

Толпа шумела, кричала, но ничего не предпринимала. Ничего.

Наверное, отец Михаил и не ожидал ничего другого, поэтому уверенно шагнул в огонь. Он вошел в него твердо и уверенно, сосредоточившись на единственной цели - спасти ребенка. Он не позволит себе споткнуться или не дай Боже, повернуть назад. Он не имеет такого права унизить себя и Господа, запятнать христианскую веру трусостью и лицемерным сочувствием.

Боялся ли он - обычный священник обычной, ничем не примечательной церкви? Да, боялся, и этого не скрывал. Но верил в Того, кто спасет, сохранит душу человеческую. Как Христос пожертвовал ради спасения человеческой безвинной души, так и он  ради спасения ребенка готов пожертвовать собою. Он молил Богородицу, не только как верующий, но как сын. Тот самый сын, прося Небесную Мать о заступничестве.

   О чем думал Емельянов, который по-прежнему сидевший с застывшим взглядом на земле, провожая на смерть священника, которого люто ненавидел.

    " Надежда есть, и он ее спасет. Он не должен споткнуться и повернуть, не дай Боже, назад. /имя Господа он вспомнил сейчас с таким чувством, будто он носил его в себе всю жизнь/. Отец Михаил-это сможет, он сильный, он - мужик”,- таковы были мысли Емельянова в которых он связывал имя священника с тем, кто поможет. Все, что было в нем звериного – ярость, крик, боль, куда-то исчезло. Он заново оценивал не только ситуацию, но и возможно прожитую жизнь, все что совершил и что хотел совершить.

  А тем временем, отец Михаил растворяясь посреди пылающего огня и чадного дыма, искал девчонку и мысленно разговаривал с Богом/ или ему так казалось?/.

                 -Господи, я шел слепо, на ощупь, падая, часто сомневаясь, иногда отступая, дорогой трудной, но ныне… Сейчас, в эту минуту мне не надо от Тебя прятаться. Стоя перед лицом бездны, посреди огненного смерча, я знаю, всегда знал, что Ты есть, Ты смотришь на меня, на то, что происходит вокруг и позади меня. Возможно, это мои последние в этой жизни мысли, но прошу сейчас только об одном. Спаси безвинную душу, только спаси ее, Господи!

  Он выполз из огня в тлеющей одежде, с обгоревшей бородой и с непонятным, отсутствующим взглядом. На его руках - целое, невредимое дитя…Что он видел там, находясь среди адского пламени? Богородицу, к которой взывал, едва шевеля обгоревшими губами? Или лик самого Господа?

 …Когда он наконец-то выбрался из салона скорой помощи, застыл, глядя на толпу, мокрых пожарников, на увешанных фотоаппаратами журналистов местной газеты.

            -Простите, ради Бога, - раздался одинокий голос, заставивший отца Михаила повернуть голову и посмотреть на того, кто его так ненавидел. Емельянов лежал на медицинских носилках. Их глаза встретились и, улыбнувшись вымученной, усталой улыбкой, отец Михаил машинально ответил:

             -Бог, простит,- но через секунду ровным голосом добавил. - Живи с Богом, расти дочь с Богом…

     Он замолчал, но не потому, что ему нечего было сказать, а потому, что увидел в глазах Емельянова отблеск понимания. Не сказав ни слова, повернулся и, не обращая внимания на журналистов, ушел. Он не знал, не видел того момента, когда Емельянов полз к дочери, с его толстых губ, растекаясь по подбородку, сочилась кровь, но они упрямо шептали: "Спасибо Тебе, Господи!”

Вместе с радостью к нему пришло горе - у него отнялись ноги. Разум, отягощенный всем произошедшим, искал выхода в словах благодарности и покаяния. Откуда-то из глубин его заплетенной в кокон души, из погрязшего в омут греха сердца, родилась вера в Бога, которому служил отец Михаил. Вера, которую еще утром он отвергал, которую "топтал” своими ногами, подличая и, попирая все Божьи законы, теперь горела в его сердце. Он понимал, что это всего лишь заростки того, что родится, а если бы нет…

      …Но как водится, спустя несколько месяцев после пожара, выписавшись из больницы Емельянов…продолжил начатое. Чудес не бывает - перерождения не произошло. Подлец, антихристов раб-до гробовой доски неизменен. Как и Раб Божий….

  …Возможно, это и есть герой нашего времени? Возможно, именно такие, как отец Михаил, стояли на поле брани в былинные времена? Щуплые, угловатые мужики, но с большой, непонятной и таинственной душой, с тем духом, что выстоял в самой жуткой мировой войне. Возможно, именно такие отцы Михаилы, Вячеславы и Владимиры в далекие тридцатые строили Магнитку, Беломорканал и умирали там, непонятые никем. Во времена гонений спасали православную веру, порой даже ценой собственной жизни, а в суровые военные годы защищали Родину, бросаясь с гранатой в руке, наперерез вражескому танку. Вот оно - истинное христианское воинство, которое есть свет и соль этому погибающему миру.