Пошли восьмые сутки заточения.

В камере пыток, на крестообразном столе, лежал человек среднего возраста. Серое измождённое лицо, небритая борода: местами – выдранная, местами – сгоревшая; жалкие остатки лохмотьев, прикрывавшие участки тела, ещё не тронутые пыткой – всё это говорило о неисчислимых следах перенесённых мучений. Можно утвердительно сказать, что у него, в самом деле, нетронутым остался исключительно лишь один возраст. Мишель чувствовал: ещё немного и он сломается. Он молил судьбу, чтобы она послала ему сегодня смерть. Скоро загремит замок, и войдут его мучители, отдохнувшие и подкрепившиеся добрым вином, и все муки ада вновь обрушатся на него. Последние два дня его уже не отводили в свою камеру – пытки прекращались лишь для того, чтобы мастера заплечных дел и инквизиторы могли отдохнуть. Уходя, они старались привести его в чувство, обливая холодной водой, однако, ни на минуту не ослабляли пут, удерживающих его распятое тело на столе, бывало же, что иногда оставляли подвешенным на дыбе.

Озлобленные неудачей, палачи вновь и вновь прикладывали раскалённое железо к телу пытаемого еретика, попытавшегося бунтовать против Священного миропомазанника. Каждый раз, когда раздавался треск горящей кожи, и запах горелого мяса очередной порцией расходился по камере пыток, Мишель дико кричал, не в силах превозмочь адскую боль. Тошнотворный запах был настолько силён, что ему сдавалось: сейчас он потеряет сознание, но не от боли, а именно от удушающего запаха своего тела, наполовину обожженного. Судя по лицам людей, склонившимся над ним, Мишель понял – сегодняшний вечер он не переживёт. Кто-то предложил изобличать его очными ставками, но перед этим необходимо усилить пытки…

Их вводили одного за другим – его бывших соратников. Снова и снова повторялась одна и та же процедура. Один из инквизиторов подходил к Мишелю, обеими руками поддерживая сутану, чтобы не выпачкать её край о запачканный кровью пол, и, с искажённым от гнева лицом, грозил ему страшными карами, если он будет настаивать на своей невиновности, потом обращался к приведённым узникам:

- При попытке отказаться от своих показаний, клянусь Испанией и королём, Святая инквизиция может подвергнуть сомнению вашу искренность и тогда, если кто и выйдет отсюда, из этой тюрьмы, кроме как разорванным на куски.

Днями раньше, невиданными пытками у них были вырваны признания о связях Мишеля с нечистой силой и его возможностях вызывать дьявола. Поочерёдно, выступавшие свидетелями, приносили присягу, что будут говорить только правду, после чего перечисляли основные подробности, выявленные у них на предыдущих допросах.

- Он подвергает сомнению сочинения великих богословов по теологии. Уже только этот грех предоставляет место на костре. И скоро от тебя и твоих мыслей останется лишь кучка пепла, а сейчас: говори истину! Покайся! Очисти душу признанием!

- Его характер – это чрезмерное самомнение, смешанное с невежеством.

- Его речи – сплошное издевательство над богословием. Кайся, еретик!

Мишель отвергал все показания, называя их гнусной клеветой. Из последних сил, прямо в лицо бросал своим былым друзьям: «Какая жалость, что я с вами ел один хлеб. Все мы не без греха. Я – во всём большой грешник, но против веры никогда не грешил. Но вы творите самый страшный грех, идя на поводу у своих поработителей».

Он был близок к тому мгновению, когда от повторяющихся ужасов, вновь потеряет сознание. Внезапно суета вокруг Мишеля улеглась. Наступила долгожданная тишина. Каждая клеточка его истерзанного тела болела и молила мозг, чтобы когда-нибудь всё это закончилось. Мишель родился в гордом калабрийском роду. Вспомнился тихий уютный городок на берегу моря, был тихим – пока не пришли испанцы… И сегодня он был горд собой – калабриец не уронил фамильной чести.

Подручный палача внезапно закричал: «Смотрите!», и начал неистово креститься. Прильнув к зарешеченным окнам, присутствующие увидели, как молния разрезала чистое безоблачное небо, и ударила в площадь перед тюрьмой, рядом с виселицей. Через несколько мгновений раздался гром, подобный одновременному залпу двух бортов шестидесяти пушечного фрегата. Стоящие рядом с Мишелем, инквизиторы, осенив себя крестным знамением, яростно зашипели:

- Само небо возмутилось от невиданной доселе ереси! Сознавайся! Уже раскрыты почти все твои преступления против Матери Церкви!

В городе богобоязненные люди долго во всеуслышание говорили, что это кара Господня в отместку за невиновного Мишеля.

Тщетно Святая служба пыталась его запутать, сбить, поймать на противоречиях. У него на всё был готовый ответ. Епископ, прибывший вскоре после удара молнии, в сопровождении нескольких монахов, во всём поведении Мишеля, в его нежелании признаться в грехах, увидел прямой вызов церкви. Мишель приподнял насколько смог голову, и почти беззвучно прошептал:

- В ваших протоколах полно вымысла, лжи и грязи. Глупые люди, покорно подчиняющиеся чужеземцам, вы даже не осознаёте своей силы.

Через открытое окно, неожиданный порыв ветра проник в пыточную камеру, и с силой раскачал фонари. Епископ посмотрел задумчиво на новый неожиданный знак свыше, подошёл к исковерканному муками телу, и торжественно произнёс: «Сын мой, мы все здесь хотим помочь тебе умереть добрым христианином, покорным и раскаявшимся, - потом шепнул, стоящему рядом, инквизитору. - Продолжайте, пора заканчивать с этим еретиком». Тот махнул рукой палачу: «Давай!».

Мишель, сжавшись от ожидаемой новой боли, смотрел на раскалённые щипцы, приближающиеся к лицу. Помощник палача с неимоверной силой сжал пальцами щёки еретика, пытаясь разжать зубы. В который раз, Мишель сегодня захрипел от боли, но сейчас он смотрел расширенными глазами от ужаса на белый металл, остановившийся в дюйме от его рта. Уже губы почувствовали нестерпимый жар, уже…

- Проклятье! Прекратить! О чём вы думаете, презренные?! - неожиданно епископ пришёл в бешенство. - Вырвав ему язык, мы никогда не добьемся от него признаний.

Палач с подручным виновато глянули друг на друга, пожали плечами, и старший со вздохом отложил щипцы в сторону. В камеру быстро вошёл человек в сутане, подошёл к главному Святой службы, что-то прошептал, и так же стремительно вышел. Инквизитор с подобострастием склонился перед епископом: «Ваше преосвященство, извольте – трапеза…». Вслед за епископом, в соответствии занимаемого положения в обществе, все вышли из камеры. Последним выходил подручный палача, предварительно поворошив угли в горне. На пороге он обернулся, особенно жалостно посмотрел на Мишеля, вздохнул и тихо произнёс: «Мы скоро придём». «Сильно заподозренный в ереси» простонал и закрыл глаза…

Замок загремел неожиданно, но несколько тише обычного. Мишель попробовал облизать губы, но распухший язык с трудом поворачивался во рту. Казалось, что инквизиторы, не сумев добиться от него признаний, и, как обещали ранее, влили в горло расплавленный свинец, заставив, таким образом, унести свои тайны в могилу. В голове ещё звучало последнее предложение:

- Ты должен признаться и сделать заявление, чтобы после тебя осталось «добровольное признание, сделанное для облегчения своей совести».

Мысли становились всё ленивей и неповоротливей. Наступил момент, когда показалось, что голова совсем опустела. Неимоверным усилием воли он заставил себя думать:

- Ещё одна дыба – и я умру в этом застенке. Я больше не могу. Каждая клеточка моего измученного тела изнывает от немыслимой боли, каждый нерв напоминает о себе, словно меня менты били резиновыми палками три дня… А почему –менты?! Откуда в Италии, в начале семнадцатого века, появились менты?

Мишель открыл глаза…

- О, боже, где я?!

Он лежал на правом боку, на краю широкого дивана, в чужой незнакомой квартире. Михаил осмотрел перед собой, резко сменившуюся, декорацию. Требования Святой инквизиции растаяли в начавшем сереть сентябрьском утре, уступив место, не менее, важным вопросам, но тело от этого не стало меньше болеть.

- Точно кара небесная вчера спустилась на землю – ничего не помню. А квартирка – уютная, аккуратная. Кто, порядочный, приютил меня на ночь?

Михаил попытался вспомнить финал вчерашнего вечера, чтобы понять: где он, и как оказался в чужой квартире, но кроме вопроса: «Это сколько же родимой вчера было выпито?» - ничего дельного в голову не приходило. У него был один небольшой недостаток: ни при каких обстоятельствах он не мог спать в чужом доме, поэтому о количестве выпитого зелья, теперь можно было только догадываться.

- И всё-таки, где я? В углу, возле окна – современный большой телевизор, так,стенка под орех и книги. Книги?

Михаил прищурился, чтобы лучше разглядеть – книг было много. Это утешало: хорош тот дом, в котором Гомер или Шекспир становятся Библией.

- Вчера праздновали День города. После официальной части, в парке, за столиками выпил немного с уважаемыми людьми…

В голове возникали лишь отрывочные смутные упоминания о вчерашнем дне.

- Просто какая-то симуляция памяти. Стоп! Я был с женой, - в голове всплыл силуэт уходящей жены, растворяющийся в темноте ночи. - Жена ушла? Почему? Я, конечно, не подарок, но…

И тут память обожгла его своей простотой. Он вспомнил, где продолжался банкет – на Родине, в кафе на свежем воздухе. Потянуло на родную землю, где молодость прошла, где танцы были, где…

- И нас пригласил… А кто же нас пригласил? Не помню. Помню… Нет, ничего не помню. За очень редким исключением, память может меня предать, или, как сегодня, не в состоянии поведать о том, когда и где я окунулся в праздничную атмосферу бабьего лета. Почему мой высокий потенциал вчера не подумал, что опустится до уровня памяти примитивного человека, с двумя… нет, с тремя… с одной извилиной.

Перед глазами вновь возникла жена, гордо уходящая в ночь. Вслед за этим трагическим моментом, вспомнилась ещё куча эпизодов вчерашнего вечера, простых и ненужных, и скоро все они будут забыты, словно прошлогодний снег.

Более недели тому назад, в честь Дня шахтёра, Михаила наградили хорошей медалькой, и при каждом удобном случае, коллеги, товарищи зазывали, предлагали, наливали. Но стоит заметить, что он, сам был душа нараспашку, поэтому вчера гуляли шахтёры, как никто другой, вспоминая живых, и поминая тех, кого давно уж с ними нет.

- Танцевали – вспомнил. Потом хоть убей – не помню кто, но то, что женщины – это точно, пробовали медальку на зуб, проверяя качество драгоценного металла – не обмануло ли государство в очередной раз. Затем последовали неодобрительные взгляды супруги, непонятная для меня совершенно беспочвенная вспышка ревности, и её уход в темноту. Но ведь как хорошо и весело всё начиналось! Отчего утром она, ласковая и нежная, а вечером без видимой причины мне пришлось наблюдать её бурную реакцию? Так, ясно, но где я? - единственная правильная мысль родилась молниеносно, дав пищу для новых рассуждений. - Жена ушла. Это факт. Выходит, мною было много выпито родимой.

Сняли меня? - молнией мелькнула губительная мысль. - Как же я сразу не догадался! С другой стороны, права народная мудрость: «Хороший товар на дороге валяться не будет».

Михаил очень осторожно сначала левым локтём, затем ладонью проверил диван между собой и стеной на наличие хозяйки – никого. Провёл рукой по телу на предмет наличия нижнего белья – присутствовало. Произвёл самооценку своему последнему подвигу:

- Опростоволосился, должно быть, алкоголик. Позор-то, какой! Не всё так просто сегодня будет на моём пути. Сколько я до вечера смогу на этой дороге получить душевных ушибов и синяков – трудно даже представить. А чем я буду аргументировать нечаянный шаг в сторону? Половинка моя начнёт бухтеть – скажу, мол, это твои фантастические причуды спровоцировали меня. Ладно, что-нибудь да придумаю. Вот только согласятся ли она с моими железными доводами?

Наступил момент, когда предстоящее возвращение домой – это лишь одно звено неисчислимых возвращений, обретёт вдруг более чем зловещий смысл, несмотря на слова, родившиеся, где-то в глубине души для ясной и чистой цели: «Поэтов и певцов, лгущих и сюсюкающих о любви неземной – с глаз долой, в лучшем случае, их отправить в Сибирь, и исполнителей нудных мадригалов туда же – лес валить. Вместе всем будет веселее.

Пророков, вещающих со злобой, о нашем завтрашнем счастливом дне – на край земли. Или ко мне – в угольный забой? Я бы их там быстро научил жизни праведной и земной».

Бывший еретик бесшумно встал с дивана, и направился в сторону дверного проёма – фамильную честь во все века следует блюсти. Ориентировочно на кухне уже кто-то возился с посудой, лилась вода, а по квартире растекался запах не то жареной колбасы, не то мяса.

- Кормить-то алкаша-то не за что, - мелькнула строгая, но справедливая, мысль. - Ну, хорошо, с Богом…

Михаил сделал ещё два шага, и взгляд упёрся в керамическую вазу, метровой высоты, стоящую в левом углу возле двери. Ваза, как ваза, вроде бы ничего в ней нет особенного, но на ней можно было разглядеть висящий галстук от парадной шахтёрской формы.

Прошла всего лишь секунда – и все разрозненные кадры вчерашнего фильма воссоединились в единую ленту. С кем праздновали, сколько было тостов за вечер озвучено – всё вспомнил, правда, жена где-то среди здравиц потерялась, а он совершенно случайно оказался в гостях у Сергея, бригадира проходчиков, хорошего, доброго и отзывчивого товарища.

- Отбой, и облом по полной программе. С возрастом всё больше убеждаюсь в правоте древней премудрости: нет худа без добра; но и ради справедливости просто необходимо продолжить: нет добра без худа. Гора с плеч – голову мне теперь не ломать над тем, как придётся дома отчитываться? Да и позора не было…

С кухни, усиливаясь, тянет настойчивый запах, заставляя включаться вкусовые рефлексы, и в животике уже заурчало, хотя, судя по рассвету, туда ещё рановато идти. Развернувшись возле двери, Михаил направился к дивану. Взяв одеяло за край, опешил – на другом конце дивана, возле стенки, свернувшись калачиком, беззаботно спала его жена. Пока беззаботно…

Михаилу с Сергеем идти на работу в первую смену. Друзья завтракали на кухне под косые взгляды жён – им многое удивительно и непонятно в этом мире. Но сегодня, возможно, их интересует, казалось, рядовой вопрос: как может в шахтёров, не считаясь с благоразумием, столько водки поместиться, и как они будут работать после этого?

Ну, наивные наши шахтарочки – есть простая формулировка у крутовиков, тех, кто каждый день в обнимку ходит с Её Величеством: выходной по состоянию здоровья, из-за кары небесной, обрушившейся вчера вечером на мужа.

Сергей, справившись с содержимым своей тарелки, начал приставать к гостю с расспросами:

- Тебя что – во сне резали? Ты, полночи то орал, то мычал. Жена начала готовить завтрак на кухне, а, испугавшись крика, от неожиданности даже нож уронила на пол. Я уже хотел разбудить, но потом подумал: твоя непьющая – рядом, а вдруг ещё помешаю чему-нибудь…

Михаил честно промолчал, не поддавшись на прозвучавшую иронию, но хозяин вновь стал допытываться о причинах беспокойного сна:

- Хоть что-нибудь помнишь из того, что снилось? Жалко поделиться хорошей картинкой?

- Вы не поверите, - дрогнувшим голосом Михаил начал, было рассказывать, но внезапно странно запнулся, словно подавился хлебной крошкой, замолчал, и с безразличием опять принялся за еду. Жёны удивлённо переглянулись, поочередно вздохнув, пожали плечами. Остаток завтрака, с ритуальным чаем, прошёл в полной тишине.

По дороге на шахту, Михаил неоднократно посматривал на Сергея, вдруг замолчавшего и сосредоточившегося, очевидно, на своих проходческих проблемах. Он вновь окунулся в бригадирские будни, и для него мирская жизнь окончилась до наступления Нового года по той причине, что узаконенные календарные дни приложения к зелёному змию исчерпали себя. И теперь вся страна, а вместе с ней и наша шахта, будет пахать до наступления долгожданного дня, когда все мы с улыбками, сначала поднимем бокалы, и провозгласим очередной тост надежды: «С новым счастьем!», а потом до самого Рождества, до самой первой звезды будем славить всё подряд. А вскоре утром (только руку протяни) грех не провести Старый Новый год.

И, не успев, как следует разговеться, мы ныряем на Крещенье в прорубь ледяную. После подвига духовного, стоя тут же, возле иордани, с гордо поднятой головой, мы вспоминаем пару-тройку лет из армейской жизни. Следом Масленица пролетит, глазом не моргнув.

Здравствуй, день святой, для каждого мужчины! Слава матери земной, жёнам, сёстрам, и даже тем, кто не заслужил! Дождались, и на том – спасибо!

За прелестным женским днём, по наезженной колее покатилась, побежала наша, в жизни лучшая весна: Пасха, Май, Труд, Победа. А за нею ненасытное лето: наши дети, Троица, Закон один для всех, некая Свобода, и, наконец-то: «Да здравствует шахтёр!».

По привычке, слухам вопреки, осень тихо наступила: бабье лето – снова пьянка, снова утром – тихий Ужас.

Горечь о добром прежнем ноябре скользнёт со вздохом, и почти следом вновь звон бокалов с Артёмовским шампанским: «С Новым годом! С Новым счастьем!».

Незаметно мы опять стали старше, и, оглянувшись на прошедший, опять неудачный, и уже почти забытый нами, год, ждём, что снова он счастья целый короб нам пришлёт. И ещё раз – взгляд на небо, в бесконечность, в поисках звезды…

Михаил перешёл с подветренной стороны на противоположную, ворча, словно старая бабка: «Что ж ты такое страшное куришь?». Сергей в ответ лишь улыбнулся, прикуривая от окурка вторую сигарету.

У Михаила из головы не шёл страшный необузданный сон:

- Может быть, во сне повторился эпизод из моей прошлой жизни? Сегодня многие умные люди подхватили чужую мысль об огромном неиспользованном потенциале человеческого разума. Не является ли сегодняшний сон тому подтверждением?

Зачем вообще посещают меня такие странные сны?

Для необходимости восстановления равновесия?

Для примирения сил, борющихся во мне со дня рождения? Но этот довод совершенно не приемлем. Я был рождён вне зла, поэтому я – мирный человек, и во мне, странным образом, уживаются две правды: одна – несговорчивая о свободе мысли и воле, другая – врождённое законопослушание. Вследствие подобного духовного равновесия, я нахожусь в символической Третьей зоне, где отсутствует соблазн Рая и страх перед Адом. И теперь врата Рая и Ада закрыты для меня навсегда.

В принципе я не против установившегося порядка. Я – выше всех догм и мифов, придуманных для приручения себе подобных. Я – человек!

Мой Ангел, разрешивший балансировать в независимой зоне, давно понял – меня нельзя купить, но можно довольно легко продать. И сейчас, терпимый Ангел мне потворствует, блаженствуя: блуд забыт, вот-вот наступит время – и не придётся в шахту ездить, отчаянно матерясь в клети.

Я лишь одного понять не могу – как Он во мне с чертями может уживаться?

За что Он восемь раз меня выхватывал из объятий Её Величества? Не за то ли, что призываю Хэллоуина не бояться, по причине чужеродности смешливого праздника, и слабости их силиконовой нечистой силы. Что не идёт ни в какое сравнение с нашими добрыми чертями, могущими позволить себе лишь для острастки пошалить, особенно в Вальпургиеву ночь.

С тревогой замечаю, и шепчу Ангелу, что равновесие сил условного Зла и несуществующего Добра вне Третьей зоны давно нарушено, и почему-то всемогущие силы Добра закрыли глаза на вопиющую несправедливость. Надолго закрыли, закрыли и замолчали, по всей вероятности, навсегда! Что так?! Или, ранее неведомое для небожителей слово «лень», поднялось до небес, и, продолжая наступать, окутало их. Лень заставила учителей мудрости и поклонения взять на вооружение трактовку нашего собственного (земного) оправдания: «Не волнуйтесь! Всё сделаем, ну, быть может, слегка не успеем, а так – всё сделаем».

Мне однажды (не после праздника!) снился явственный сон о том, как я вёл душевную беседу со своим Ангелом. И он, не лукавствуя, вещал, что «Слово есть свет небесный», вследствие чего высокая мудрость может скрываться во внутреннем смысле слога его, простого и понятного, несмотря на насмешки и незаметное презрение иных, неспособных понять, что внутренний мир обязан быть непоколебимым.

Редкой силы сон последней ночи, напомнил о скитании душ в потёмках памяти и времени. Иногда подсознание самовольничает, отправляясь путешествовать за недозволенную черту, и тогда остаётся неизгладимый отпечаток на всю жизнь. Бывало раньше, приснившийся (ли?) кошмар не мог грозить моему телу, нашедшему покой и сон, под крышей отчего дома. Этот ужас был бы мимолётен – ласковая рука матери осторожно растормошит после первого вопля (никто не хотел умирать), разрезавшего ночную тишину. И всё: я – вернулся! Я – живу! Я – буду долго жить! Спасибо, мама! Ты у меня святая, и нет греха в этих словах.

Два шахтёра (каждый ас – заслуженно) подошли к перекрёстку. Налево, мимо частного похоронного бюро, вела широкая дорога прямо в преисподнюю, т. е. в подземелье более километровой глубины – настоящий современный Ад, но при этом, кормящий тысячи людей.

Если же не сворачивать, то дорога приведёт в Рай – сегодня это неуютный, но милый сердцу, дом, со своей неизменной семейной идиллией, сном и тишиной. Всё это, в совокупности, могло бы через десять минут подарить Михаилу, столь необходимый, островок земной благодати. Но шагать по дороге в Рай можно только после обязательной отметки в Аду (иначе будет прогул). Либо сначала посетить Ад, и лишь тогда, спустя 8-9 часов, всё-таки наступит шестнадцатичасовой Рай.

И так ежедневно, впредь до прихода долгожданного выходного дня – многочасового Рая. И так, из месяца в месяц, из года в год, пока шахтёр не сбросит с плеч бремя рабского труда. Затем с сожалением, оглядываясь на свой прожитый путь, он облегчённо вздохнёт, обретя новую форму Рая – издевательскую, именуемую пенсией добытчика чёрного золота. И, забытый всеми, он даст отдых своей плоти, и мозгу – пищу для размышлений, а своему Ангелу подарит ещё три пятых от срока (хорошо бы!), прожитого в Третьей зоне, если, разумеется, хранитель не против такого необычного отрезка времени.

С правой стороны перекрестка, к тротуару примыкает маленький Рай, служащий для многих шахтёров своеобразной палочкой-выручалочкой. Более полувека стоит незыблемым утёсом, этот, для многих – осколок настоящего Рая, под скромной вывеской: «Северок». Сергей, с явной издёвкой в голосе, кивнул направо:

- Здоровье не нужно поправить?

На что Михаил ответил в тон ему:

- Это тебе, бригадиру, можно. А у меня сегодня одна дорога – в Ад!

И пришлось в этот день тяжёлый: то ли ему своего Ангела вновь в преисподнюю вести за руку, то ли хранитель, уже привыкший тянуть непосильную лямку, в отместку за очередное буйство в Третьей зоне гонит Михаила на новое испытание духа и плоти.

А душа шахтёрская с оглядкой на небесного хранителя возмущённо взывает: - Доколе?!

Придёт время, и сын человеческий отпустит своего Ангела. И будет тот Михаилу благодарен: за то, что переживал вместе с ним, за то, что прожил жизнь простую без зависти и злобы, за то, что они не предали друг друга…

16.03.2008