- Как палата?
- Нормально. Ебутся только некоторые в сончас.
Из разговора, август 1988 г.
Их губы слились в поцелуе, его рука задрала ее футболку в поисках груди. Нашел! Вот одна, вот вторая. Теперь вниз…
- Погоди, у тебя резинки есть? Мне мама сказала, что если я залечу, она меня убьет и в лагерь больше не пустит.
- Какие резинки? – спросил Петя, отпрянув от катиных губ, оставив в покое груди и обхватив девушку за талию.
- Ну презики. Гандоны – последний вариант она произнесла многозначительным шёпотом. Будут резинки, будет всё! Давай, пока, пора мне уже. – С этими словами Катя выпорхнула из петькиных объятий, одернула футболку и шортики и понеслась на территорию лагеря.
Слегка опешивший Петька не стал ее преследовать, а продолжал стоять, переводя дух и собираясь с мыслями. План на смену (найти девчонку, поцеловаться и помацать за грудь) был выполнен досрочно. А теперь перед ним открывались совсем неведомые и манящие перспективы, ключом к которым был пресловутый гандон.
- Ну и где я найду тут гандоны? – глядя, на ручеек, на берегу которого они с Катей только что целовались и обнимались, риторически вопросил Петька. Окаймленный ивами игривый поток продолжал весело журчать меж желтоватых камней, как бы говоря, что он – ручеек – и так верно отслужил Петьке романтическим фоном для первого маца, а насчет резинок разговора не было. Сосны на том берегу по-старчески проскрипели что-то вроде «вот молодежь пошла, не успели поцеловаться, уже трахаться хотят», но в их тоне было что-то ободряющее. Петька вдохнул смолисто-илистый воздух, отчего у него слегка закружилась голова. Присев на корточки, он несколько раз плеснул себе в лицо воды из ручейка, заправил футболку в джинсы и, посвистывая мелодию песни «Я готов целовать песок», пошагал к забору.
Пионерский лагерь «Звездный» принадлежал Уральскому отделению академии наук, зимой превращаясь в турбазу «Звездную». Петька ездил сюда каждый год: на две смены летом сам и на зимние каникулы с мамой, поэтому знал территорию лагеря и окрестности, как свои пять пальцев. Он ездил бы и на три смены, но июльская была санаторной, на которой половина детей прикидывалась больными, а остальным – как бы здоровым – приходилось отдуваться за них на уборке территории, дежурствах и спортивных мероприятиях. Да и здоровым доставалось вдоволь от бесплатной медицины: Петька на всю жизнь запомнил кислый вкус кислородного коктейля и сверло стоматолога размером с отбойный молоток. Женьке из соседней «больной» палаты,
после очередной принудительной дегустации заявившему, что ему нравится кислородный коктейль, он чуть не дал в нос, но вовремя вспомнил, что бить инвалидов нехорошо. Поэтому в июле Петька по-деревенски зависал в Черноусово у тети Зины, отрабатывая легкую барщину в виде часа на огороде и двух ведер воды с ключика в сутки.
Название «Звездный» имело неясное происхождение. То ли в уральской академии к немыслимому количеству имеющихся институтов собирались добавить еще один, нацеленный на нужды космонавтики, да так и собрались, а лагерь уже был поименован. То ли руководство головного института физики металлов разработало что-то для ракеты, которая полетела и не упала в честь очередного юбилея партии и правительства, за что руководство института и академии получило премии и награды. Лагерная легенда гласила, что в 1973 году на уже построенной, но еще не сданной базе гостил космонавт Леонов, но эту версию легко опровергали знатоки общественной иерархии, обоснованно заявлявшие, что никуда, кроме обкомовских дач, космонавта отдыхать повезти не могли.
Лагерь-база находился в двух километрах от деревни Кунгурки, о происхождении имени которой тоже никто толком ничего не знал. Лагерной традицией было дождаться, пока какой-нибудь первоходок в ответ на соответствующий вопрос выпалит «Тут находится Кунгурская пещёра!», после чего показательно ржать минут десять, показывая пальцами рук и ног на незадачливого эрудита. Наиболее правдоподобной версией была легенда о сосланных за Урал жителях пермского Кунгура, которые нарекли речку и новообразованное село в честь исторической родины. Но бытовала и ночная страшилка про подземный ход, который якобы ведет от истока Кунгурки под землей и Уральским хребтом до самой ледяной пещеры. Но забраться туда нельзя, потому что родник бьет из самого пещерного льда («в который еще мамонты срали»), а кто в воду заберется, тот сразу «яйца отморозит». Поэтому пройти тем путем «могут только бабы, а они под землю лезть зассут».
Петька попытался собраться с мыслями, но мысли не собирались, так как думали о катиной груди, которую Петька помацать-то помацал, а посмотреть без майки не успел. Проходя мимо холмика с железной ракетой, он заметил примостившегося на лавочке Здраву с книжкой в руках. Здрава был невысоким лохматым заядлым книгочеем (он даже на дискотеки приходил с книжкой) и считался ходячей энциклопедией, способной ответить на любой вопрос: от настоящего имени Брюса Ли до веса одной порции говна диплодока.
Петька боялся, что на вопрос «Где взять гандоны?» Здравик огорошит его каким-нибудь весьма точным, но абсолютно бесполезным ответом, например, «в Свердловске». Но реплика Здравика имела абсолютную практическую ценность.
- Гандоны, говоришь? У Зюбы есть. Он недавно гандон с водой в кровать Пеле́ закинул.
- Здрава, ты гений! С меня бутылка! – крикнул Петька и умчался разыскивать Зюбу.
Зюба отыскался у ограды за четвертым корпусом. Дым, уходивший меж кустов и сосен в небо с кончика сигареты и изо рта потенциального поставщика презервативов, свидетельствовал о том, что Зюба забрался сюда, чтобы покурить без риска быть «расстрелянным». В противоположность Здравику он был высок, его прямые темно-русые волосы за лето по-хиповски отросли почти до плеч, а книжку он брал в руки только во время учебного года и то лишь для того, чтобы треснуть ей соседа по парте. Увидев
Петьку, Зюба не стал прятать сигу за спину, так как знал, что тот не курит и стрелять не будет.
- Слышь, Зюба, Здрава говорит, у тебя гандоны есть. Продай один!
Зюба смерил Петьку презрительным взглядом, хмыкнул и, отвернувшись в сторону лопухов, смачно плюнул в них, случайно попав в приземлившуюся на лист стрекозу. Стрекоза пристала к лопуху и начала махать крыльями, пытаясь вырваться из липких объятий зюбиного харчка. Зюба пнул по лопуху, стрекозу выбросило вверх, после чего она уже самостоятельно полетела подальше от места происшествия, сверкая на солнце остатками слюны. Зюба проследил взглядом за полетом насекомого, и, вновь обратившись к Петьке надменно спросил:
- Нахуя тебе гандон? Хуй сначала отрасти.
Согласно этикету, на такое предложение следовало ответить что-нибудь вроде «за своим хуем следи, а не за чужим», но Петя проявил дипломатичность, благо, свидетелей разговора не было.
- Надо, Зюба, продай. Здрава сказал, что у тебя их, как у Чапаева пулеметных лент, а мне один только надо.
- Продай, блядь. Нахуй мне деньги в концлагере? Ириски в сельпо покупать? У меня и так все пломбы выпали, опять осенью сверлить будут. Хоть поебусь с тоски. – Зюба улыбнулся, словно предвкушая грядущие забавы.
- Ладно, хуй с тобой, ебись на здоровье.
- Хуй со мной, и гандоны тоже при мне! – заржал Зюба. Иди дрочи на амазонку, Казанова!
«Амазонкой», на которую, согласно представлениям Зюбы о половом развитии, следовало мастурбировать Петьке, называли статую девушки с веслом, установленную по дороге на стадион. Монумент символизировал водные виды спорта, которые, впрочем, на футбольном и волейбольном полях, не говоря уже о яме с опилками, практиковать было бы затруднительно. В отличие от оригинальной статуи реплика была стыдливо облачена в трусы и майку, но юные ревнители натурализма еще в первую лагерную смену пририсовали девушке углем соски и лобковые волосы. После нескольких попыток администрации отмыть памятник силами дежурного отряда натуралисты выдолбили недостающие элементы неизвестно откуда взятой стамеской. Во время третьей смены весло утратило лопасть, что и придало ему сходство с копьем, а гребной девушке – с древними воительницами-амазонками.
Про Казанову Зюба тоже не в книжке вычитал, да и не мог вычитать, если бы и захотел, так как в служивших ему оружием школьных учебниках про таких персонажей не писали. На дискотеке или сокращенно «диске» иногда врубали модную песню «Казанова» свердловской группы «Наутилус Помпилиус». Название группы путали все, кроме ведущего диски Васи из первого отряда, называя ансамбль то «Наутилусом Помпилусом», то «Наутилиусом Помпилиусом». Самые умные не выпендривались, сокращая название до «Наутилуса», «Наута» или просто «Нау», на что Вася морщился и говорил, что в Москве есть еще один «Наутилус», еще круче. Девочки же просили поставить «Бутусова», от чего Вася морщился еще больше, но, бормоча себе под нос «там ваще поет Могилевский», песню ставил. Как-то Васю спросили, кто такая «казанова», от чего Вася заржал, схватился
за живот, упал на спину и начал биться в показательных конвульсиях. Проржавжись вдосталь и отряхнув одежду, он объяснил, что эти был, во-первых, мужик, во-вторых, итальянец, а в-третьих, актер, от которого бабы так сходили с ума, что он бросил сцену и начать ебсти женщин за деньги. Даже в Россию приезжал, чтобы отпердолить Екатерину Вторую, когда той надоели муж и граф Потемкин. На робкий вопрос, почему в песне поется про телефон, если при Екатерине их стопудово не было, Вася глубокомысленно заявил, что это метафора, и щас казановами зовут всех ёбарей-рекордсменов.
Вопрос «где достать гандон?» уперся в трудности советской торговли, как возбужденный член в плавательные плавки. Презервативов в кунгурском сельпо не бывало отродясь. Деревенским ими пользоваться, с точки зрения Госплана, видимо, не полагалось, да они особо и не жаловались, считая резинки городской прихотью, в хозяйстве пригодной разве что для постановки ягодного вина. Ближайшим предположительным пунктом торговли так нужными Петьке изделиями была аптека в Дегтярке. Дегтярка насчитывала тысяч двадцать шахтерских душ и гордо именовалась «городом», что не мешало ее жителям, собираясь за покупками в соседний Свердловск, говорить домочадцам «Я в город, может, выбросили чё». Дегтярка располагалась километрах в пятнадцати от Кунгурки; вонючий рейсовый автобус из Свердловска ходил через деревню до городка и обратно дважды в день.
Петькин план сложился сам собой. Автобус отходил из Кунгурки в 11-45. От лагеря до Кунгурки 15 минут кросса по лесу (на дороге пионера могла засечь лагерная машина или врач Пилюлькин, гонявший в деревню на велике). Стало быть, выдвигаться следовало в 11-15 с небольшим запасом на случай, если автобус из Свердловска припердит пораньше, (а ждать он стопудово никого не будет). Автобусного ходу до Дегтярки с остановками для сбора придорожных грибников – минут двадцать, итого получается 12-05. Автобус стоит на конечной полтора часа и в 13-35 отправляется в обратный рейс. Времени найти аптеку – навалом. Примерно в 14-00 Петька будет в Кунгурке и запросто успеет вернуться в лагерь во время сончаса. Проблемы Петька видел три: смыться и вернуться незамеченным, не быть спаленным во время отсутствия, и не попасть под дегтярский гопстоп, сопряженный с обменом денег на пиздюли.
Как добежать до деревни по лесу он знал, так как неоднократно носился до сельпо и обратно за петушками на палочке. Петушки не отличались особым вкусом, особенно, по сравнению с конфетами из родительских передач, но предприятие носило спортивный интерес. Периодически спортсменов отлавливали завхоз, директор или кто-нибудь из вожатых, ходивших в Кунгурку за сигаретами «Астра» и спорадически выбрасываемым в качестве внезапного бонуса вином «Улыбка». Местные «Улыбку» не котировали, предпочитая ей брагу местного приготовления. До 1987-го года брагу все ставили сами, но потом с сахаром в области стало совсем швах, что дало шанс некоей бабе Томе монополизировать рынок. Где брала сахар баба Тома, история умалчивала. Злые языки поговаривали, что поставщиком дефицитного сырья для производства браги был старший прапорщик из секретной военной части под Горным Щитом. Но, поскольку часть была сверхсекретной, строить предположения о происхождении бабытоминого сахара полагалось таинственным шёпотом.
Вожатые, узрев бегуна, ограничивались профилактической беседой и брали пионера с собой, легализуя, таким образом, его перемещения. Встреча с завхозом и директором была чревата нарядом вне очереди в виде присоединения к дежурному отряду. Впрочем, и это не было страшным наказанием. Если дежурили старшаки, то можно было до конца
дня рассказывать им в лицах, как ты «пошел в самовол», слушая в ответ аналогичные истории. Служба с младшаками считалась за синекуру: проштрафившийся пионер становился (в зависимости от бэкграунда и настроения) или паханом, раздавшим мелким фофаны и пинки в обмен на мелочь и конфеты, или бригадиром, энергично руководящим уборкой, в результате чего фронт работ превращался в филиал Свердловского госцирка.
Детальный план Петьки был таков. После завтрака выйти со всеми на уборку территории. Потом отправиться в библиотеку, прихватив для вида пару книг, книги сдать, дойти до туалета, находившегося неподалеку от калитки, через которую и улизнуть. Если до обеда его хватятся, то Петьке полагалось быть в библиотеке. Во время обеда сопалатникам полагалось быстро слопать Петькины порции, так как посчитать количество пионеров во время царившего в столовой хаоса было занятием неблагодарным. В сончас старшие отряды никто спать не заставлял, поэтому наличие Петьки легко эмулировалось смятым одеялом, разбросанными носками и ответом «пописать пошел» на маловероятный вопрос вожатой или воспитки. Суть сончаса Петьке еще два года назад объяснила вожатая Валя: «Тихий час – не для детей, а для вожатых». Действительно, провозившись с пионерами или октябрятами целый день, вожатые и воспитки жаждали общения со сверстниками, которое начиналось после отбоя и нередко продолжалось до подъема. Сон в тихий час был хорошим способом восстановить силы молодых организмов, истощенных присмотром за детьми днем и посиделками да обжималками ночью.
Итак, посвятив в свой план пятерых сопалатников и собрав с них деньги на сиги и сласти, Петька, показательно выйдя на уборку, в четверть двенадцатого зашел в библиотеку, сдал книги, новых, разумеется, брать не стал и быстрым шагом направился в сторону туалета. Пробегая мимо двери в тубзик он привычно затаил дыхание и вскоре прошмыгнул в калитку, от которой начиналась дорога на ручеек, где он вчера так внезапно добрался до новых рубежей в общении с противоположным полом. Тропинка до деревни петляла между шоссе и водой, окаймленная справа соснами, а слева – камышами и вербами. Пару раз Петька поочередно угодил кроссовками в лужи, оставшиеся то ли от дождя, то ли от разлива ручейка, но поскольку носки он надевал только на линейку, его это не побеспокоило. По шоссе пару раз пронеслись машины, при звуке шин которых Петька пригибался, как боец из военного фильма при подлете мины, но ходу почти не сбавлял. Вскоре показались крыши крайних домов Кунгурки: до автобусной станции оставалось метров триста.
Автобус, набитый свердловскими дачниками и их отпрысками, пришел на семь минут позже. Сидячих мест в «Лазике» не было, но Петьку это не обломало, так как ему нравилось болтаться на поручне, тем более, что на нем не висел, остопиздевший за время учебного года тяжеленный школьный ранец. Конечно, «Икарус» с гармошкой был бы гораздо круче, но на деревне венгерские душегубки долго не протягивали, а потому селянам, как и гандоны, не полагались. Петька протянул водителю пятнадчик и до конца поездки макакой провисел на поручне. Выскочив на автостанции с покосившейся надписью «а/с Дегтярск», он спросил у торговки семечками, где аптека.
- Посюда шагай, потом налево, до мозайки, там увишь.
«Мозайка» оказалась большим мозаичным портретом Ильича. Фирменно прищурясь, желтоватолицый Ленин как бы подбадривал Петьку: «Пгавильной догогой идете, товагищ пионег!»
Дорога и вправду оказалась правильной. За дверью под вывеской аптека обнаружился темный зал с несколькими закрытыми стеклом прилавками. Стекла были украшены надписями: «Окно 1. Рецептурные изделия», «Окно 2. Готовые изделия», «Окно 3», расшифровки не имевшего. Петька ткнулся во второе окно, но там никого не было. Зато из-за первого прилавка раздался визгливый женский голос:
- Сюда проходим. Чё надо?
- Презервативы есть? – выпалил Петька.
- Есть, - уже несколько игриво сообщил голос. – Из-за прилавка показалась голова бабы лет сорока. – Тьфу, блин, малолетка. Иди отсюда, детям до шестнадцати!
- Мне шестнадцать, - пролепетал Петька, обескураженный неожиданным препятствием. Он знал про фильмы до 16-ти, про водку до 21-го года, но по презервативы до 16-ти он ведать не ведал.
- Вот не надо пиздеть только, пионер. Бери аскорбинки и уебывай отсюда.
«В жопу засунь себе аскорбинки», – злобно подумал Петька, вылетая из прохладной аптеки на душный асфальт. Ильич продолжал улыбаться, но как-то по-казенному, мол, учиться-учиться-учиться я говорил, базару нет, а насчет ебаться разговора не было. Опустив голову, Петька побрел на автостанцию, зыркая глазами, чтобы в случае внезапного появления местных, вовремя улизнуть. Разговоры «ты откуда?» на селе не канали, это Петька знал отлично.
Закупка сигами для пациков и газировкой для себя, ожидание автобуса и обратная дорога прошли без приключений. Правда, оставшийся без горячей пищи петькин желудок урчал на весь «Лазик» так громко, что сердобольная бабка угостила путешественника пирожком «с луком, с яйцами». Умяв пирожок под бутылку липкого «Буратино», открытого об держатель для компостера, Петька выпал из автобуса на остановке «Кунгурка». Шок от неудачного посещения аптеки уже прошел, мысль работала четко. Петька сдал в сельпо бутылку из-под «Буратино» в обмен на два леденцовых петушка, и неторопливо зашагал к лагерю о тропинке вдоль ручейка…
Прошмыгнув в корпус, Петька застал сопалатников собиравшимися на полдник. Расшвыряв закупленные товары по койкам заказчиков, он вместе с камрадами помчался в столовую. Если походы на завтрак и обед совершались строем, то полдник и ужин уже носили анархический характер, словно предвосхищая ночные приключения. Толпа пионеров, изголодавшихся после двухчасового прыгания на кроватях, неслась к столовке из четырех корпусов по двум дорожкам. Вскоре Петька увидел Катю и путем нескольких движений плечами и коленями дал толпе подтолкнуть себя к ней вплотную.
- Петька! - обрадовалась Катя. – Ты куда пропал?
- В Дегтярку гонял. Вечером расскажу, - загадочно и нежно шепнул Петька. – Куда прешь, салага? – уже другим тоном обратился он толкнувшему его восьмиотряднику, сопровождая риторический вопрос подзатыльником. Катя укоризненно нахмурилась, но только на миг, а потом рассмеялась. «Ну и фиг с ними, с гандонами», - подумал Петька, представив, как вечером будет вдыхать запах катиных волос, так приятно щекочущих нос, когда они рядом…
Короткая июньская ночь спустилась на «Звездный», рассыпав по небу мириады светил, теперь оправдывавших название лагеря без всяких баек про заезжих космонавтов. Вечерние птицы умолкли, лишь шум сосен изредка нарушал полночную тишину. Но тут сначала издалека, а потом все ближе и ближе послышался нарастающий гул, постепенно переходивший в рев и отрывистое пуканье. Петька проснулся, забрался на подоконник и выглянул в окно. По дорожке от лагерных ворот пронеслась кавалькада мотоциклов и мопедов.
- Деревенские! – Закричал кто-то из коридора. Тут уже проснулись все.
- По палатам, в койки, живо! – В палату заглянула вожатая Лена в целинке поверх ночнушки. – Бурякин, кому я сказала!
Петька привычным движением юркнул под одеяло и смежил очи, но тут почувствовал, что хочет в туалет. Он немного полежал, пытаясь заснуть, так как знал, что во сне дотерпеть до утра будет проще, но хотелось слишком сильно. Окончательно поняв, что не уснет, пока не опорожнит пузырь, Петька вылез из-под одеяла и стал одеваться. В коридоре он столкнулся с Леной.
- Петя, ты куда? – С неподдельной тревогой спросила она.
- В туалет.
- Там деревенские на мотоциклах, не слышишь что ли?
- Слышу. А че мне их бояться? Я не девка. Вон – Семан, вон Жека, вон Кислый. Я выйду, поздоровкаюсь, пос… пописаю и вернусь. Закрой только шпингалет.
- Бурякин!
Петька, не обращая внимания на робкие попытки вожатки отговорить его от вылазки, дождался, пока кавалькада, по кругу гонявшая мимо корпусов, промчит мимо них, отщелкнул щеколду и вышел наружу, прикрыв за собой дверь. Лена за его спиной послушно закрыла шпингалет и продолжала стоять, держась за ручку. Петька не спеша прошел вдоль корпуса и свернул к туалету. Голова кавалькады, завершив очередной круг, приблизилась к нему. Мотоциклы и мопеды, объехав Петьку с двух сторон, окружили его и принялись водить хороводы витиеватыми кольцами, выпуская в воздух клубы едкого дыма.
- Здорово, Семан! Кислый! Зяма! Жека! – будничным голосом поприветствовал деревенских Петька.
- Привет, Петруччо! – Это подал голос главарь деревенских Семан, притормозивший в сантиметре у ноги Петьки. Остальные наездники, поняв по интонации шефа, что бить никого прямо сейчас не надо, разъехались по лагерю.
- Как дела городские?
- Нормально.
- А чё смурной?
- Ссать охота.
- Ну так иди поссы, потом попизди́м. – Семан заглушил мотоцикл и, закурив «Астру», принялся обозревать лагерь, ставший на короткую ночь его резиденцией.
Вернувшись из туалета, Петька нашел Семана на том же месте, только сигарета у того во рту стала короче на сантиметр, а вокруг себя главарь успел пару квадратных метров заплевать ошкурками от семок.
- Ну колись, Петруччо, чё смурной-та? Пизды получил от пионеров? Ты нам их покажи, мы их так отмудохаем, что им Павлик Морозов позавидует.
- Да не, нормально все.
- Бабы не дают?
- В том-то и дело, что дают. Гандонов нет.
- Гандонов нет? Вот бляди городские. А ты чё без гандонов приехал?
- Кончились, - не моргнув глазом соврал Петька.
- Ну ты ебарь-рекордсмен! Кончились. Скажи маме, чтоб купила. Вам в передачу гандоны полагаются?
- Слышь, Семан, не трави душу, какая мама? Ты лучше скажи, ты в Дегтярке будешь? Можешь гандонов в аптеке купить?
- Сам съезди и купи. Велик есть или одолжить?
- Я дежурю завтра, - опять соврал Петька.
- Пиздец засада. А бляди не ждут – другим дадут? Ладно, давай бабки.
То ли расслышав среди рева моциков волшебное слово «бабки», то ли дружно устав кататься по кругу, мотоциклисты вновь съехались на площадку между первым, вторым корпусом и туалетом.
- Сколько? – крикнул Петька, оглушенный ревом моторов.
- Рупь на бензу и рупь на гандоны. Да ладно, отдашь по получении. И скажи, это, как вашу вожатку зовут.
- Лена.
- Лена… Трусы из полиэтилена. – Мотоциклисты дружно заржали, сплевывая на траву табак и шкурки от семок. – Клевые сиськи и мордочка ничё так. - Семан завел мотор. - Паца, погнали в Дегтярку за гандонами?
- Нахуя нам гандоны? – заинтересованно-скептически спросил незнакомый Петьке длинный парень в олимпийке.
- Городских ебать! – заорал Семан, придав голосу не то скифскую, не то казацкую интонацию, слыша которую нельзя было не вскочить на коня и не помчаться с набегом на ближайшее село, рубя мужчин и умыкая женщин. Моцики заревели, обдавая Петьку едким дымом, и банда скрылась в направлении лагерных ворот.
Подойдя к корпусу, Петька тихонько постучал в стекло палаты, мол, открывайте. Через две секунды он был уже у двери; щеколда призывно щелкнула, но в проеме вместо кого-то из сопалатников все еще стояла вожатая Лена с искаженным от страха лицом. Судя по неизменному наряду, она так и не сошла с места, пока Петька отсутствовал.
- Ты чё, Бурякин, совсем? Я тут сколько стоять должна? – зашипела Лена, хватая Петьку за ворот майки.
- Нормально все, - Петька хотел ответить спокойно-насмешливо, но зубы от нервного напряжения, вызванного внезапным воскрешением надежды, предательски стучали. Петька аккуратно взял Лену за запястья и мягко отстранил от себя. Пальцы его были холодными, но Лена этого не заметила, так как ее саму колотила дрожь, и расцепила хватку.
- Слышь, не кипиши, Лен. Это ты тут в первый раз, я с 83-го срок мотаю, знаю их всех, – уже увереннее заявил Петька. – Его взгляд вдруг скользнул в вырез лениной ночнушки, перед глазами мелькнуло лицо Кати, сердце прыгнуло, горячая волна пошла через желудок вниз и штанах что-то зашевелилось. – Петька мотнул головой, сглотнул и внезапно хриплым голосом сказал, глядя Лене прямо в глаза.
- Это ты давай ночью из корпуса ни ногой. Одна не ходи, ваще, поняла. Даже днем.
Ленка отшатнулась, и, запахивая куртку, стала пятиться назад.
- Ты чё, Бурякин? – залепетала она, точь-в-точь, как Катя Маслова, из фильма «Воскресение».
- Я-то ничё. А на тебя Семан глаз положил. С деревенскими нагулялся, теперь городских попробовать хочет…
На следующую ночь набег деревенских повторился. Вновь мотоциклы и мопеды кругами резали лагерь под надсаженное уханье и рев своих двигателей. Семан, сделав круг почета по лагерю, подкатил к первому корпусу и, лихо притормозив напротив окна вожатской, хмельным голосом заорал:
- Лена, выходи! Паедем в кра-а-совках ката-аца!
Ответа не последовало. Семан заглушил байк, снял с пояса фляжку с бабытоминым самогоном, выхлебал остатки и заорал:
- Лена! Вожатка! Выходи сама, а то щас пионерок выебем.
И вновь корпус молчал, если не считать шорохов и шлепанья ног по линолеуму. Пионеры и вожатые готовились к обороне.
- Ну ладно, блядь, не хочешь по-хорошему, держи по-плохому. – Подобрав с обочины камень, Семан швырнул его в окно второго этажа. Легкая щебенка угодила в раму, не причинив конструкции какого-либо ущерба. Семан нагнулся в пояс и с видом свиньи, ищущей трюфеля, быстро выкопал из земли булыжник поувесистее. Но с силой броска он не рассчитал: камень врезался в стеклянную дверь корпуса, разнеся ее вдребезги.
Пионеры инстинктивно отпрянули от дверей и окон, кое-кто послабее нервами спрыгнул с подоконников. Дальнейшее напомнило Петьке, наблюдавшему за сценой из окна,
фрагмент из западного боевика, раскритикованного в передаче «Камера смотрит в мир» в промежутке между черными безработными и захватом Гренады. Слева со стороны столовой послышался истошный вопль, напоминавший одновременно рык собаки динго и клекот кречета. Крик исходил из бегущей мешковатой серой фигуры с нимбом на голове, оказавшимся лысиной, блестящей от фонаря на столбе. Тут кинопленка в воображаемом петькином аппарате замедлила ход. Общий план: фигура приближается, Семан поворачивается на крик. Крупный план: перекошенное лицо Семана; нижняя часть от носа до подбородка еще по-вандальски бахвалится и вожделеет римлянок, верхняя же выражает ужас Эдипа, которого отец в альтернативной версии мифа узнает по родимому пятну и сейчас гарантированно принесет в жертву олимпийцам. Общий план: фигура поднимает руку, в которой виден топор. Средний план: Семан разворачивается и бежит. Общий план: фигура швыряет топор в убегающего. Средний план: затылок и спина Семана. Общий план: топор бьет об асфальт сантиметрах в пяти от улепетывающих пяток незадачливого номада, преследователь в досаде от неудачного броска поднимает кулаки над головой.
Наступила секунда тишины, после которой фрагмент боевика подошел к концу. Генрих Боровик в платоновском миру продолжал по-отечески журить идеальную Америку в своей идеальной передаче, а Петька вернулся в реальный мир. Загадочная фигура оказалась завхозом Степанычем, клекот-рык преобразился в привычное и понятное «убью сучонка, блядь» в сопровождении пинка по брошенному Семаном моцику. Степаныч подобрал топор, еще раз ударил ногой по мотоциклету и побрел оценивать причиненный броском Семана ущерб.
Петька натянул штаны, выскочил в холл, просочился мимо вожатого Юры, сжимавшего в руке палку от швабры (щетка от нее уныло валялась в углу) но тут увидел Степаныча с топором, рассматривавшего дверь со смешанным чувством, палитра которого простиралась от «починю, и будет еще лучше» через «только месяц назад стекло вставил, блядь» до «изрублю эту ебаную дверь нахуй, и ебал я вас всех в рот». Идти мимо топорника Петька забоялся, в связи с чем пошагал в сторону умывальной комнаты. Из вожатской на него испуганно глядели два огромных глаза, за которыми можно было различить Лену, на этот раз уже благоразумно одетую в штаны и целинку.
- Окно закрой за мной, - бросил он и, не дожидаясь ответа, зашел в умывальную, отодвинул раму и выпал наружу. Позади послушно хлопнуло окно и щелкнула щеколда. Петька обошел корпус, тихонько поднял брошенный моцик и осторожно покатил его в сторону третьего корпуса. Скрывшись за холмиком с ракетой от Степаныча, Петька услышал в кустах сопение, явно принадлежавшее Семану.
- Спасибо, Петруччо, - без обычного удальства сказал Семан, принимая мотоцикл. – Вот педрила, а! Крыло мне погнул, сука! – начал он причитать, обращаясь к невидимому за холмиком Степанычу. Ты видел, как он в меня топором хуйнул? Чингачгук ёбаный! Ничё, как в армию пойду, я тебя в жопу вилами отбуратиню, папа Карло лагерный. Курить будешь? – Семан протянул Петьке смятую пачку «Астры».
- Давай, - неожиданно для себя сказал Петька, до этого от сигарет и папирос упорно отказывавшегося. Как-то на родительских посиделках отец на вопрос шестилетнего Пети «А можно мне тоже покурить?» выпустил тому лицо струю вонючего сигаретного дыма. Петя чуть не задохнулся и с тех пор считал курение привычкой глупой и отвратительной.
Петька вытянул сигарету, помял ее в руках и вставил в рот.
- Не мни, не сися, - вставил Семан, к которому уже вернулось его обычное чувство юмора, благо поножовщина не считалась на селе чем-то экстраординарным. – Лови, - сказал он, кидая Петьке спички. Петька поймал коробок двумя руками (словить одной было бы круче, но и так канало), извлек спичку и, чиркнув ей под углом от себя (держать спичку перпендикулярно коробку считалось бабским) поднес к сигарете. Та зажигаться не спешила, а пламя после неудачного выдоха погасло.
- Ты чё, в первый раз што ли? – буркнул Семан, впрочем, довольно незлобиво, памятуя о спасенном Петькой моцике. – На, прикури!
Петька нагнулся к сложенной ложкой руке Семана, в которой мерцал огонек спички, сигарета неохотно задымилась. Петька вдохнул, едкий дым защекотал горло, а губы покрылись табачными опилками. Петька закашлялся и начал инстинктивно сплевывать табак на траву.
- Ну, вы даете городские: без фильтра, не курите, без гандонов не ебетесь. Скоро жевать разучитесь, хавчик из тюбиков будете сосать, как космонавты.
- Не пизди, - неожиданно дерзко изрек Петька и сделал еще одну затяжку. Рот наполнился едкой слюной, предвещая приступ рвоты, голова начала кружиться. Петька присел на траву по-турецки и еще раз сплюнул, попав себе на штаны.
– Эх, не задалось у меня с городскими, - философски заметил Семан, извлекая из кармана что-то, напоминавшее орнаментом пачку бинтов, а видом – пулеметную ленту из фильмов про гражданскую войну. - Забирай свои гандоны, брат, привез, как обещал.
Петька поднял глаза. Уже светало, и в сумеречном свете Семан с лентой презервативов показался ему индейским вождем, вручающим вампум американскому пионеру. «Они - пионеры, и мы - пионеры. Чингачгук с томагавком, Степаныч - с топором…» - мысли завертелись каруселью, за ними начало поворачиваться тело, и на излете этого сидячего сальто-мортале Петку вырвало на большой лист подорожника…
Наутро Петька проснулся в каком-то странном состоянии, как будто всю ночь его душили подушками. Голова немного гудела, но без острой боли, дыхание было слегка стеснено. «С курева плющит», - подумал Петька и вновь, как в шесть лет, решил никогда больше не курить. События прошлой ночи показались ему сном: не каждый день увидишь, как мужик кидает топором в подростка, приехавшего на моцике за девушкой, и потом получишь от него ленту из презервативов в награду за спасение железного коня. Петька полез в карман джинсовки и вытянул оттуда вожделенную гирлянду. Сон оказался явью. В голове промелькнули катины глаза, вкус губ, упругость и мягкость груди и предвкушение того, что ниже и глубже… «Гандоны есть, значит, Катя даст», - похабно-радостная мысль просветила голову, выметая из нее перья от гипотетических подушек, а наперегонки этой мысли сердце бросило поток крови, зашевеливший член, грустно затомивший грудь и покрывший краской лицо.
Петька наскоро заправил кровать и бросился умываться вслед за более скорыми камрадами. На завтрак он прошагал с гордо поднятой головой, хотя есть совсем не хотел. Давали его любимую запеканку со сгущенкой, так что даже несмотря на отсутствие аппетита и шею, вертевшуюся на триста шестьдесят градусов в поисках Кати, он умудрился проглотить всю порцию. Наконец, в столовку проследовал почему-то замешкавшийся второй отряд, в поредевшей шеренге которого Петька с упоением
разглядел вожделенные рыжие кудряшки. Катя тоже его заметила, подняла брови к верху и наискосок стрельнула глазками и махнула головой влево. Петька понял все без слов: «после завтрака смываемся с уборки территории и встречаемся за стадионом».
Отнеся поднос с грязной посудой в окну, соединявшему столовский зал с моечной, Петька зашагал в нестройной шеренге первого отряда. Утреннее солнце слепило глаза, а кепка осталась в палате, так что голову ему напекло в три секунды. Сердце вновь забухало, разгоняя по телу кровь, от чего голова раскалилась еще больше. Петька вдохнул побольше воздуха, и в это момент острая резь в животе заставила его забыть и о голове, и о строе, и о свидании с Катей.
- Я в туалет, - не вопросительно, как полагалось, а утвердительно заявил он и кратчайшим путем понесся в тубзик. К дому неизвестного архитектора подходило, точнее, подбегало целое звено пятого или шестого отряда, которое Петька бесцеременно растолкал и проник внутрь туалета, рефлекторно вдохнув за десять метров глоток воздуха. Три кабинки из четырех были заняты испражняющимися пионерами, судя по напряженным позам, увлеченными этим делом уже минут с десять. Петька расположился у свободной дырки и присоединился к сидельцам. Вскоре спазм прошел, но за ним наступил другой приступ, и Петьку скрутило вновь. Голова опять заболела, уши горели так, что угрожали спалить тубзик вместе с говном и пионерами. Снаружи на сидящих наблюдали скрюченные опоздуны.
- Вы скоро там? Час уже сидите, - вдруг разверз уста один из младшаков. Валаамова ослица не удивила бы Петьку больше, чем такая наглая предъява, будь он в норме, но сейчас ему было не до открытий чудных.
- Сри в кусты, уебок, - выдавил он. Младшаки, видимо, уже не могли терпеть и, восприняв эту отповедь как приказ, очистили санузел.
Перед глазами у Петьки замелькали красные пятна, которые сначала сложились в причудливую мозаику, а потом слепились в темную штору, медленно опускавшуюся от верхних века к нижним. В ушах звенело, но сквозь шум Петька расслышал знакомый голос однопалатника Сявы:
- Петруччо, ты тут?
- Тут.
- Чё делаешь?
- Сру, блядь. Ты че, жопу мне подтереть пришел?
- Не пизди. Ленка послала, беспокоится.
- Пусть за свою жопу беспокоится, на нее Семан хуй дрочит.
- Петруччо, в лагере пиздец! Кто на толчке сидит, кто в изоляторе лежит. Эпидемия, блядь. Директор из Дегтярки скорую вызвала и автобус.
- Пиздец. Ты сам-то как, Сява?
- Я нормуль. Ты просто посрать сел или скрутило?
- Скрутило и башка болит. Покурил вчера эту «Астру» ебаную с Семаном, может, с этого.
- Может и с этого. Если отпустит, так ты быстрее приходи, а то отправят в изолятор или ваще в Дегтярку.
- Понял, бумаги дай.
Через двадцать минут Петьку отпустило, и он, почувствовав необычайную легкость понесся к корпусу. «Возьму гандоны, и на стадион» - подумал он, но вместе с этой новой мыслью пришел новый спазм, заставивший Петьку вернуться назад. Вокруг тубзика шныряли вожатые и воспитки, собиравшие по кустам дрищущих октябрят. Добежав до тубзика (насиженное место его магическим образом пустовало), Петька вновь принялся опорожняться. С облегчением пришла ясность в голове. Он отчетливо представил, как целует Катю, стягивает с нее блузку, ласкает грудь, снимает с себя джинсы и в этот момент ему скручивает живот. Вой сирены скорой добавил сцене драматизма. «Нет, это пиздец. Щас просрусь и пойду сдаваться Пилюлькину».
Не заходя в корпус, Петька отправился в изолятор. Видимо, он просидел на толчке изрядно, так как скорая уже уехала. Из окна изолятора было видно, как разворачивается «Икарус» с гармошкой и табличками «Дети», «Ревда» и «Заказной», а навстречу ему подползает «Лазик» с надписью «Дегтярск». В приемной изолятора было на удивление пусто. Пилюлькин выслушал Петьку, намерял ртутным градусником 38,7 и отправил его в автобус.
- А вещи?
- Не надо ничего брать, там все дадут.
Петька поплелся в «Лаз». Он шел медленно, не понимая, будет ли он рад увидеть Катю в автобусе. С одной стороны, он соскучился, и был бы счастлив быть с ней хоть в чумном бараке, а с другой стороны, желать, чтобы любимую так же крутило, как давеча его, было бесконечно стрёмно. К счастью, в автобусе Кати не было. Там сидело несколько угрюмых парней разного возраста и сопровождавшая их воспитка из второго отряда. Вскоре подошел Пилюлькин, отдал воспитке список и приказал водителю отправляться.
Дегтярская больница, куда привезли юных пациентов, оказалась унылым сероватым зданием с опадающей штукатуркой. Покрашенная внутри в сизо-голубой цвет и наполненная изможденными болезнью и облегченным питанием пациентами инфекционка смотрелась совсем мрачно. Петьке выдали белье, дырявый халат с номером на рукаве и отправили на клизму…
Через пару дней больничная диета, уколы и таблетки цвета стен инфекционки подействовали на Петьку благотворно. Живот уже не болел, на толчок бегать было почти не с чем, голова остыла. Петька начал мучиться от скуки. Несмотря на запрет, он уходил на пруд, бывший единственным живописным местом на всю округу, если не считать мозаичного Ленина. На лодочной станции давали напрокат лодки за полтинник, и он прокатал за два дня рубль, оставляя в залог электронные часы. Оставшийся рубль с копейками Петька берёг на случай, если придется добираться до Кунгурки самостоятельно или звонить в город. Мать он решил не беспокоить, да и начальство лагеря, судя по всему, не спешило радовать родителей вестью об эпидемии, распихав детей по больницам близлежащих городков.
Кроме Петьки, с диагнозом «дизентерия в легкой форме», в Дегтярке оказались ведущий дискотеки Вася из первого, Саня из третьего и несколько младшаков. Саню на пятый день
забрали родители, приехавшие навестить сына в лагерь, и обнаруживших там только его шмотки. Вася сбежал на автобусе в Свердловск, махнув рукой на оставшиеся в лагере вещи со словами «родаки заберут». Петька остался один как хуй, и взялся за чтение подшивки журнала «Коммунист» за первое полугодие 1989 года – единственного чтива, имевшегося в инфекционке. Из подборки неумолимо следовало, что экономика страны накрылась медным тазом окончательно, и дальше будет еще хуже. Осилив подшивку, Петька почувствовал себя настолько здоровым по сравнению с народным хозяйством, что чуть было не умотал в Кунгурку, но пока он размышлял, на каком автобусе лучше это сделать, в палате возникла воспитка – та самая, что отвезла его в Дегтярку.
- Собирайся, Бурякин. А Кулибин где?
- Васька? В Свердловск съе… смылся.
- Как смылся?
- Как-как. На автобусе. Пять сек, я переоденусь только.
На улице Петьку ждал «рафик» с воспиткой и усатым шофером. Через двадцать минут ухабов и серо-желтой пыли они были уже в лагере.
- Я могу остаться? – Петька отложил на самый последний момент вопрос, который он и сам знал.
- Нет, вещи забери, и поедем в город. Давай рысью, мне потом в лагерь еще обратно ехать.
Петька побежал в корпус. Отряд, точнее, его стойкие к дезинтерийной палочке остатки, был на уборке, палата пустовала. Округлый коричневый чемодан стоял в шкафу, рубашка с галстуком висели там же, зубная щетка с пастой валялись в тумбочке. Петька скидал вещи в чемодан и присел на стул. «На дорожку», как говорила мать. Сердце ухало, отдаваясь в бедро, но голова была холодной и пустой; мысли в ней возникали лазерными вспышками из ниоткуда и рикошетили от стенок черепа, создавая причудливые картины. «Найти Катю – Зачем? – Попрощаться – Привет, Катя – Привет, Петя, ты куда пропал? – В Дегтярке лежал – Любовник-засранец, пиздец стрёмно – Лучше найду ее в городе – Как ее фамилия? – Стерхова – Здравствуйте, а Катю можно? – Сейчас! Катя, тебя к телефону!»
- Ну, все, пошли, - сказал сам себе Петька, поднимаясь со стула. Подхватив чемодан, он зашагал к автобусу. Мимо пробегали младшаки, из кустов торчали обтянутые шортами задницы собирающих мусор четвертоотрядников, а Петька шагал, опустив голову и тщетно шныряя глазами в поисках рыжих кудряшек…
Их губы слились в поцелуе, его рука задрала ее футболку в поисках груди. Нашел! Вот одна, вот вторая. Теперь вниз…
- Погоди, у тебя резинки есть? Мне мама сказала, что если я залечу, она меня убьет и в лагерь больше не пустит.
- Есть, резинки, Катёнок, все нормуль, - ответил Зюба, запуская руку в катины шорты…
Екатеринбург, август 2015 г. |
