Наступили холода. Пожелтевшая листва спадала с деревьев, обнажая их
уродливую наготу, и хрупким покрывалом ложилась на сырую, рыхлую землю.
Откуда-то неожиданно налетел пронзительный ветер, подхватил листву и
закружил её в ритме необыкновенного и зачаровывающего танца, потом резко
швырнул обратно на землю и тут же исчез. Высоко в сером, холодном небе
то и дело слышался прощальный крик журавлей. Всё вокруг казалось унылым и
осиротевшим.
Алёшка возвращался из школы. Сегодня очень повезло: на два урока
оказалось меньше. А это значит, что сейчас он придёт домой (мать,
конечно, ещё будет на работе). По-хозяйски растопит печь, приготовит
обед (не впервой ему приходится это делать), после чего возьмёт в руки
«Трёх мушкетёров», прыгнет в большое кожаное кресло, на котором когда-то
так любил сидеть отец, и начнёт жадно читать понравившуюся книгу,
забывая обо всём на свете. Алёшка даже живо представил, как всё будет, и
от этого на душе у него стало теплее, радостнее. Он поднял воротник
куртки, спрятал холодные руки в карманы и зашагал бодрым шагом.
Взрослым уже был Алёшка, он это чувствовал. Будь отец жив, он бы
обязательно порадовался за сына. При мысли об отце лицо Алёшки
посветлело, он вдруг отчётливо вспомнил мягкую отцовскую улыбку, его
сильные руки. Вспомнил и тот сентябрьский день, когда почтальонка
принесла им чёрную весть...
Было это три года назад, в субботу. Нет... Да, в субботу. Мать тогда
стряпала пельмени. Пришла почтальонка, подала письмо. Мать вскрыла
конверт, быстро пробежала глазами по бумаге и, издав тихий стон,
медленно повалилась на стул. Он уже вернулся из школы, поэтому всё
видел. Подошёл к матери, заглянул в бумагу. В ней печатным текстом
сообщалось, что гвардии старший лейтенант Березин Михаил Алексеевич
геройски погиб при выполнении интернационального долга. Алёшка хорошо
помнит, как в тот день у него перехватило горло, он прижался к матери,
обнял за шею и, целуя, пролепетал: «Мама, мама, не надо, не плачь»...
Через месяц они получили цинковый гроб. Потом были торжественные
похороны, после которых мать слегла в постель. Несколько дней ему
пришлось выхаживать её, забросив даже занятия в школе...
От нахлынувших воспоминаний Алёшкой овладело мрачное настроение. По спине пробежали неприятные мурашки.
— Унылая пора! Очей очарованье! — поёжившись, непроизвольно вслух процитировал он строчку из пушкинского стихотворения.
Из-за поворота навстречу ему вынырнула здоровенная фигура мужика в
шапке-ушанке, телогрейке и ватных штанах. Он тащил за собой на поводке
рыжую собаку с чёрно-белыми подпалинами. Собака отчаянно упиралась, то
рыча, то жалобно скуля. Мужик громко матерился, пинал её сапогом.
Когда они поравнялись с мальчиком, несчастное животное взглянуло в его
глаза, будто моля о чём-то. Алёшка не смог отвести своего взгляда, он
почувствовал, как сердце больно сжалось. Он хотел было продолжить свой
путь, но ноги вдруг онемели. Будто кто-то невидимый развернул его и
толкнул последовать за незнакомцем с собакой. Собака зарычала, залаяла
на мужика. Он ругнулся, пнул её и резко дёрнул за поводок. «Что он
делает, ей же больно», — подумал Алёшка, ускоряя шаг. Глянув на него
из-под лохматых бровей, здоровяк остановился.
— Выслеживаешь? — изрёк он хриплым, прокуренным голосом, сплюнув желтовато-коричневый сгусток.
Алёшка растерялся, потому что совсем не был готов к такому повороту
событий, всё произошло для него неожиданно. Он не знал, что ответить,
молчал, уставившись на незнакомца.
В его облике было что-то бульдожье: маленькие, постоянно бегающие
глазки, — которые, казалось, жили своей особой жизнью независимо от
угрюмого и неподвижного лица, — квадратный подбородок, поросший
рыжеватой щетиной, приплюснутый нос и отвислая нижняя губа, поверх
которой торчали редкие жёлтые зубы. Всё это сидело на короткой, толстой
шее.
— Ну-ну, — рыкнул мужик. — Вот что, салага, коли не уберёшься… — он
почесал грязными ногтями небритую щеку и шагнул в сторону мальчика.
Алёшка отшатнулся, отбежал на несколько метров назад. Потом незаметно
спрятался за угол дома, не выпуская из поля зрения мужика с собакой. "Он
совсем не её хозяин, — пронеслось у него в голове. — Что, что ему надо
от неё? Тут явно что-то не так"... И он решил выяснить всё, где-то в
глубине души зародилась щемящая тревога.
Дом незнакомца оказался на окраине. Он больше походил на маленькую
крепость, чем на обыкновенный дом — высокий деревянный забор, массивные
ворота. Хозяин сунул руку в карман штанов, пошарил там, вытащил связку
ключей, отпёр в воротах калитку и вошёл, грубо таща за собой упирающееся
животное. Когда собачий хвост исчез, калитка тут же закрылась.
Алёшка прилип к воротам в поисках хоть какой-то щели. Но ворота
оказались без щелей. В нём загорелось нетерпение, ему, во что бы то ни
стало, надо было попасть вовнутрь. В надежде, что какая-нибудь доска
забора случайно могла быть слабо приколочена, он начал тщательно
проверять все. Проверив пять-шесть, Алёшка наткнулся на доску, которая
держалась на одном гвозде. Это его очень обрадовало. Уняв вдруг
возникшее волнение и отодвинув доску, он смело проник в чужой двор.
Хозяина нигде не было видно. Собака сидела на привязи. При виде мальчика
она не залаяла, внимательно наблюдала за ним, высунув язык. Потом
поднялась и радостно завиляла хвостом.
Алёшка шагнул к распахнутому сараю. И сразу замер на месте. На что бы ни
натыкался взгляд, всюду были шкуры. Выделанные и свежие, они висели на
рейках, лежали на верстаке и полу, их можно было видеть сваленными по
углам, заквашенными в баках. Увидел он также и ножи с двойными
рукоятками, с обоюдоострой заточкой лезвий, и деревянные молоты, и
готовые собачьи шапки, приготовленные, наверное, к очередной продаже на
толкучке. Алёшку ожгла мысль: «Как в логове живодёра». И он всё понял.
Да, это было логово живодёра, собаку на привязи ждала та же страшная
участь, что многих её сородичей и кошек. Тупая боль пронзила сердце
Алёшки, к горлу поступила лёгкая тошнота.
Откуда-то из тёмного угла выполз серый комочек. Он жалобно поскули-вал,
по его худенькому телу то и дело пробегала мелкая дрожь. Глядя на
мальчика мокрыми глазками-пуговками, щенок подполз на кривых лапках к
его ногам, обнюхал и доверчиво прижался, вздрагивая при каждом огляде на
дверной проем сарая. У Алёшки перехватило дыхание, что-то сильно
сдавило грудь. Он поднял комочек, расстегнул верхние пуговицы куртки и
сунул за пазуху. Тепло, ласка успокоили щенка, он перестал скулить и
дрожать.
— Не бойся, маленький, не бойся. Никому тебя не отдам, — прошептал Алёшка.
Взгляд его остановился на собаке. Она по-прежнему внимательно наблюдала
за ним, виляя хвостом и ожидая чего-то. Алёшка решительно подошёл к ней,
присел на корточки и стал развязывать поводок. От волнения пальцы
дрожали, не слушались. Но он не сдавался, упорно продолжал делать своё
дело. После нескольких тщетных попыток ему всё же удалось развязать
сначала один узел, затем другой. Собака радостно лизнула мальчика в
лицо, его руку.
— Змеёныш, вынюхал всё ж, — раздался вдруг сзади прокуренный го-лос.
Алёшка вздрогнул, оглянулся. В метрах трёх от него стоял неизвестно
откуда появившийся хозяин дома. В правой руке он держал нож, а в левой —
деревянный молот.
— Твоя, значит? — мужик злобно смотрел на мальчика.
Не отдавая себе отчёта, Алёшка выпрямился и встал спиной к собаке.
— Моя, — твёрдо сказал он, глядя в глаза хозяина.
— Вот и врёшь, щенок, моя она...
— Сам врёшь, она не твоя! — пальцы Алёшки сами собой сжались в кулаки, тело напряглось.
— Чё-о? — глаза мужика налились кровью, он подался вперёд.
Но тут собака с рычанием прыгнула из-за спины мальчика. Защищаясь от
внезапного нападения, мужик отступил назад, выставив перед собой руку с
ножом. В прыжке собака не успела увернуться, налетела на нож и рухнула к
ногам хозяина дома, скуля в предсмертной агонии. Он склонился над ней,
оглядел бегло и, проведя по шерсти окровавленным ножом, недовольно
буркнул:
— Эх, мать твою, шкуру малость попортил.
Алёшка стоял ошеломлённый, с широко открытыми глазами. Он не в силах был
пошевелить ни рукой, ни ногой, всё тело будто одеревенело. Так
продолжалось несколько секунд, но ему эти секунды показались целой
вечностью. Потом он начал медленно приходить в себя. Сжав до боли
пальцы, он, что есть мочи, крикнул:
— Живодёр!
— Чё-о? — хозяин дома рванулся к мальчику, дико вытаращив глаза.
Алёшка бросился к воротам, резко откинул засов калитки и выбежал вон.
Мужик не погнался за ним, а лишь, выглянув из калитки, пригрозил
кулаком.
— Попадись мне, змеёныш, — крикнул он.
Оглянувшись, Алёшка замедлил бег. Слёзы душили, просились наружу, он
едва сдерживал их. Но вот они потекли по щекам, губам, подбородку. Силы,
казалось, были на исходе. Алёшка приткнулся к дереву, осел и
разревелся.
— Гад, гад. Живодёр, живодёр... — твердил он сквозь слёзы.
Под курткой что-то зашевелилось. Это был щенок, Алёшка совсем забыл о
нём. Наружу высунулась чёрная, смышлёная мордочка. Зевнув, щенок
недоумённо глянул на своего спасителя, нюхнул его заплаканное лицо,
чихнул и стал усердно лизать щёки, нос, подбородок. Это рассмешило
Алёшку, сглотнув слюну, он улыбнулся…
Мать уже вернулась с работы. Как только появился сын, она сразу
почувствовала, что с ним стряслось что-то неладное. Покрасневшие глаза,
их суровое выражение укрепили нехорошее предчувствие. Мать подошла к
сыну, опустилась перед ним.
— Что случилось? — тихо спросила она, голос её заметно изменился.
— Ничего, мам, всё в норме, — Алёшка попытался было увильнуть от прямого вопроса матери, отвёл в сторону глаза.
— Не скрывай, сынок, этим ты меня ещё больше пугаешь, — настаивала она.
И тогда Алёшка рассказал всё (конечно, всячески сглаживая некоторые моменты происшедшего).
— Он? — мать погладила торчащую мордочку щенка.
Алёшка кивнул головой.
— Как хоть назовёшь?
— Счастливчик...
Остаток дня и вечер пролетели быстро, незаметно. Едва коснувшись щекой
подушки, Алёшка уснул моментально, провалившись в глубокий сон. Щенок
расположился у койки на коврике. Он то поднимался и, смешно наклонив
набок мордочку, преданно смотрел на своего спасителя, лизал свисавшую
руку, то снова ложился, положив голову на передние лапки, и закрывал
глаза.
Вошла мать. Щенок настороженно поднял голову. Она успокаивающе почесала
щенка между ушами. Потом склонилась над Алёшкой, положила его руку на
подушку и, поправив одеяло, нежно поцеловала. Со спящего сына взгляд её
перешёл на фотографию офицера-десантника, которая стояла на тумбочке
возле «Трёх мушкетёров». Улыбнулась. «Хороший, Миша, у нас сын растёт», —
мысленно сказала она. И выключила ночник.
А за окном уже почти безвластная осень сдерживала очередной пиратский
налёт зимы, всё твёрже заявляющей о скором своём приходе. В тёмном,
ночном пространстве торчал старый, голый тополь. При каждом резком
порыве ветра он царапал своими неуклюжими жилистыми сучьями по карнизу
чердака, шиферной крыше и издавал протяжный стон. Стон этот походил на
таинственную песню из какой-то страшной сказки...
сентябрь 1989 г.
