 Виталий Кодолов
ВЕГА
Венок сонетов
1
Летит лыжня по голубому снегу.
Скользну в поля с открытой головой.
И пусть я не пройду сквозь волчий вой,
не доберусь к желанному ночлегу.
Бутоны звёзд – розарий нежилой –
вольют в меня воспоминаний негу,
я ствол колючий обниму с разбегу,
уняв под сердцем холод неживой.
Когда-то здесь вот девочка гуляла.
И провод телеграфный не цепляла
тогда вершинкой ёлочка моя.
Срубили ель. Любовь ушла с порошей.
Лишь Роджер на столбе с веселой рожей…
Пригрезилось мне – снова молод я.
2
Пригрезилось мне – снова молод я.
Пролазив добрый час в колючей чаще,
несу тебе в ладошках воробья,
которого ты выпустишь сейчас же.
В дырявой лодке, липкой от смолья,
мы уплываем вдаль, мы тонем даже…
И бакенщик нам предлагает каши
и синий ворох чистого белья…
Но в ноябре, белёсом от тумана,
зелёный поезд твой уходит рано.
Чернильный пальчик мне грозит в окно,
и, как в немом трагическом кино,
я за вагоном тороплюсь по снегу,
весь отдаюсь стремительному бегу.
3
Весь отдаюсь стремительному бегу
весёлых слов, написанных тобой.
И за недельный в письмах перебой
вовсю кляну почтовую «телегу».
Нет! Не теснит меня сомнений рой.
Мечту мою, как альфу и омегу
ещё храню, смешной киногерой,
и отметаю всякую помеху.
Ещё тебе я верю и люблю.
Ещё живу и мудрость книг ловлю.
По вечерам слежу горящий запад,
откуда туч курчавая семья
приносит мне твоих морозов запах.
И бьётся в сердце ласточка моя.
4
Как билась в сердце ласточка моя!
Стихи ещё почти не получались.
В них рифмы, точно пьяные, качались,
так на пиру качается скамья.
Но я желал, и мне предназначались
полёт и мыслей бодрая семья.
О как упорно добивался я
удачных строф, проказниц и печальниц.
А под вечер, когда вкусней табак,
когда мороз жжёт лапы у собак,
я оставлял свой черновик-калеку.
И в десять, как условились с тобой,
шёл на крыльцо и в дымке голубой
искал на небе трепетную Вегу.
5
Сквозь ветки елей трепетную Вегу
ловлю, твою заветную звезду
никак в дыму метелей не найду.
Так капитан почти теряет веру,
когда корабль в штормовом аду
летит вслепую к каменному брегу,
когда уж пассажиры склонны к бреду,
и лишь Нептун, смеясь, дудит в дуду.
А ты в своих уловках неустанна,
играешь мной – морочишь капитана, –
не знать ему ни ласки, ни житья.
Промокшую тебя не разуваю
уж третий год. Огонь не раздуваю…
Ищу звезду один. Вот дожил я!..
6
Ищу свою звезду. И до жилья
несу её сигнальные гудочки,
как некогда живого воробья
в твои вольнолюбивые ладошки.
Примчи её, седая колея,
в мои края, где льдиночки-звоночки
вкусней стократ, где к свадьбам стонут бочки
и где соседки пухнут от вранья.
А то вокруг такая пустота,
а по ночам такая темнота,
что мы вернулись к каменному веку.
Нет очагов на скованной земле,
царят бураны на равнинной мгле.
И негде отогреться человеку.
7
Где можно отогреться человеку?
Где рук твоих огонь? Вернёшься ты?
Иль там у вас на чёрном небе льды
совсем затерли маленькую Вегу?
Поэт-колдун. Недолго до беды:
я солнцу укажу прямую веху –
растают льды, на город грянут сверху
потоки звёздной голубой воды.
Живи, любовь! Тюремщица златая!
То соловьём мне на плечо слетая,
то вороном угрюмого литья,
ты делаешь рабом меня, изгоя,
иль богом, но до скорбного покоя
тобой сопровождаем буду я!
8
Сопровождаем ею буду я,
казалось, до сладчайшего свиданья.
Пусть сотню раз обманут в назиданье
я буду злыми сплетнями хамья.
Казалось, если в битвах бытия
забуду я души моей заданье,
то, по щекам буранами бия,
меня, слепца, накажет мирозданье.
Казалось, если сердцем обману,
то всё на белом свете прокляну.
Утихнет крови бег и взор остынет.
И горек станет мне любой совет.
Уйду в себя от дружеских сует…
Но это грёзы… Я один в пустыне.
9
Но это лишь мечта. Один в пустыне
пугаю зайцев и стихи пишу,
покамест их печатать не спешу,
хотя такое и не в моде ныне
к теплу венок сонетов завершу.
Зима – неторопливая гусыня –
уже проходит, и Зелёный Шум
грядёт с дождями, от ветров косыми.
Но по утрам ещё трещит ледок,
а над полями кружится снежок,
и стонут печи от огня и дыма.
Скворечню прибиваю на столбе.
И полон дум весенних о тебе,
блуждаю я под хлопьями густыми.
10
Блуждаю я под хлопьями густыми,
и вымыслами растревожен ум.
И русский март, и мягкий белый шум
снежинок веет сказками простыми.
Мне кажется, он близок, тот июнь,
когда ко мне среди росистой стыни
примчит и огласит мои пустыни
гудком твой поезд, златоглазый вьюн.
Не видно неба в белой канители.
Последний праздник мартовской метели
заполнил мир, звезду твою казня.
О как бы я в лучах её согрелся!
Не чую под ногой биенья рельса.
И ни звезды, ни близкого огня.
11
И ни звезды, ни близкого огня
вокруг. А было – ласточки летали,
и осы вкруг волос твоих витали,
себя сияньем бантов опьяня.
Блуждали мы в лесах на склоне дня.
Гудели станций дальние рояли.
И на поляне ягодной у пня
две туфельки усталые стояли.
Как ты любила ноги жечь росой!
Как упивалась лиственной красой,
на шее муравья не замечая!..
Сейчас во льдах тот лес и водоём.
И, видя грех в отсутствии твоём,
гудит пурга, снега свои качая.
12
Гудит пурга, снега перемещая.
Уж я не тот и ты теперь не та.
Скажи, горит ли Вега, освещая
твой путь и наши старые места?
Ведь ты тогда сказала у моста,
терзая нервно стебель молочая,
что есть другой, а я солгал – другая.
И отступил – святая простота!
Теперь прошёл я множество дорог,
но первую тебя забыть не мог,
живу, слепую память укрощая,
шучу с друзьями, рифмами звеню,
но радость моя вянет на корню,
и юность мне ошибок не прощает.
13
И юность, мне ошибок не прощая,
всё гаснет, но, отмщённый, я молчу,
узнавши, что твоя мечта большая
тому, другому, вдруг не по плечу.
Да! Я, гордец, не внял мольбе. Лечу
к другим коленям. Падать не мешаю
тебе. Но круг дневной свой завершая,
зачем ночами твой огонь ищу?
Звезда моя дороги не укажет,
лес не ответит и луна не скажет,
лучом холодным воды осеня.
Молчит весь мир во тьме заледенелой.
И молодость моя сиделкой белой
на цыпочках уходит от меня.
14
На цыпочках уходит от меня
любовь моя, в трамваях уезжает
или, в толпе вокзальной гомоня,
другого нежным взором провожает,
с другим идёт, обнявшись, в зеленя
и в ласках ничему не возражает,
и не похожих на меня рожает
детей, и пляшет не моя родня.
А я, восторгам чуждый книгочей,
то вымыслом пленюсь в тиши ночей,
то засыпаю, уронив Сенеку.
Тревожна тьма и холодна кровать.
А там, где ты цветы любила рвать,
летит лыжня по голубому снегу.
15
Летит лыжня по голубому снегу.
Пригрезилось мне – снова молод я.
Весь отдаюсь стремительному бегу.
И бьется в сердце ласточка моя.
Сквозь ветки елей трепетную Вегу,
звезду мою ищу и до жилья,
где можно отогреться человеку,
сопровождаем ею буду я…
Но это грёзы… Я один в пустыне
иду сквозь ночь под хлопьями густыми.
И ни звезды, ни близкого огня.
Гудит пурга, снега перемещая,
и юность, мне ошибок не прощая,
на цыпочках уходит от меня. |
