6 мая исполнилось бы 80 лет поэту Виталию Кодолову. Виталия Ивановича ещё при жизни называли великим. И это не было тем, принятым в среде «шестидесятников», общим и расхожим местом: называть друг друга гениями в бытовом повседневном общении считалось в те годы обычным явлением и не считалось зазорным, это было частью, понятной  посвящённым, игры, повсеместного карнавального веселья «оттаявшего  поколения». Кодолову же отдавали дань исключительно по силе его голоса, уровню таланта, обещавших в будущем немалые и невиданные доселе духовные дивиденды.
   То, что поэт впишется в литературную карту российской (советской) культуры, встав в один ряд с такими величинами, как Есенин, Маяковский, Александр Твардовский, Николай Рубцов, не вызывало сомнения  ни у кого, кто был более-менее знаком с творчеством каменского поэта. Казалось, это только дело времени, необходимого для того, чтобы поэзия Кодолова стала общедоступным явлением. Ускорить процесс достижения молодым поэтом всесоюзной  известности должна была его первая книга  «Корзина палых листьев», готовящаяся к изданию в Москве. Всё, наверняка, так бы и произошло – и наши дети, и внуки изучали бы сейчас биографию «великого русского поэта Виталия Кодолова» в школе, и стоять бы памятнику в его честь на родине – в Каменске-Уральском, и, предположим, в Луганске, где поэт провёл несколько лет жизни перед поступлением в Литературный институт. Но не случилось. Сейчас в это трудно поверить, особенно молодому поколению, но имя поэта было вычеркнуто жирным чиновничьим карандашом из всех литературных «разнарядок», раскладов и «реестров» – только за то, что однажды, в роковой для себя и для всей, думается,  русской, (советской, уральской) литературы день, с «высокой» комсомольской трибуны на каком-то, канувшем в Лету, совещании молодых литераторов, прочитал стихотворение про пустынный караван, возглавляемый ишаком.

 
Когда над прохладой пустыни встает
Луны опаленная рана,
Как в древности, шагом неспешным идет
Ишак впереди каравана.

   Все, находящиеся в зале, поняли аллегорию Виталия Кодолова однозначно – эзопов язык в те годы был основным и наиболее безопасным для его носителей. Но не в этот раз: сидящие в президиуме приняли образ на свой счёт. Такие «вольнодумства» в те годы не прощали. Так стихотворение, которое звучит абсолютно актуально и современно и сейчас, стало камнем преткновения в судьбе начинающего поэта, камнем, заложившем фундамент его будущего забвения. Караван, возглавляемый вожаками-ослами, двинулся  дальше по пути построения очередного общечеловеческого мифа, а один, выбившейся из общего, задаваемого гуру-ишаком, ритма, остался на обочине караванного пути. Книга, естественно, так и не вышла. Поэта вообще перестали печатать, негласно запретив заниматься писательским трудом, несмотря на наличие диплома профессионального литератора (доучиться «с барского плеча» всё-таки благосклонно позволили), наконец, было отказано в видах на жительство в Москве. Словом, всё по «законам жанра», всё по требованиям и соц.заказу времени.  На этом обрывается любая информация о Виталии Кодолове. Поэт ушёл из жизни не понятым современниками, попросту не услышанным ими. Но его не забыли: осталось имя, миф, легенда о безумно талантливом поэте-хулигане, гений которого обещал немало открытий и откровений, но так и не случившихся, вернее, не дошедших до своего читателя. Не дошедших, потому что сохранились только ранние произведения поэта – его подборка, с которой он поступал в Литературный институт. Эти стихи, которые и должны были составить свод произведений первой, так и не состоявшейся книги поэта, сумел сберечь в своей памяти друг и сокашник по литературному институту каменский писатель Николай Голден. Николай Франкович всю жизнь искал своего друга, наконец, отчаявшись, опубликовал, врезавшиеся на всю жизнь кодоловские строки, в журнале «Веси» под рубрикой «Внимание: розыск!» Произошло это спустя почти четыре десятилетия после исчезновения имени Виталия Кодолова из печатных изданий страны. Вскоре после этой публикации произошло ещё одно событие: Первые Кодоловские чтения, состоявшиеся 30 мая 2008 года в библиотеке имени А.С.Пушкина г. Каменска-Уральского. Так началась вторая, посмертная жизнь поэта Виталия Кодолова. 
   Младший современник Виталия Кодолова поэт Леонид Губанов, чья жизнь удивительным образом срифмовалась с судьбой нашего земляка – неофициальная слава и полное «официальное небытие» при жизни, трагическая смерть в  забвении и одиночестве, – написал когда-то: «Помяните меня, поэты, я ведь тоже когда-то жил!»

Сергей Симонов 
(фото предоставлено Максимом Чертолясовым, публикуется впервые)

Виталий Кодолов

***
Как парус, я продут восточным морем,
Мурашки южных звезд в моих очах.
В твоей большой гостиной, как в каморе,
Я стулья задеваю, грохоча.

Я кофе пить помалу не умею,
Держу я вилку, как держал весло.
Твоя родня так преданно немеет,
Как будто к ним министра занесло.

Я бледным теткам вру про осьминогов,
Глотаю водку словно лимонад
И говорю, что буду здесь немного,
Что, мол, просторы дальние манят.

Я горд, но с сердцем я никак не справлюсь,
Сижу – терплю. Нет худа без добра.
И вижу ясно, что я здесь не нравлюсь
И что уже отчаливать пора.

Твой папка улыбается жестоко,
Фальшиво удивляется родня.
Но мой бушлат пропах Владивостоком
И ты мне шепчешь: «укради меня»!

* * *
Этот мир постоянно не ясен…
Вот опять не поладив с собой,
Я, как порванный провод, опасен
На стальной от дождя мостовой.
На меня, не заметив в тумане,
Наступают опять простаки
И несут в потрясенном кармане
Голубые свои пятаки.
Это я озарил их мгновенно,
Это я был секундно жесток.
Я впустил в их прокисшие вены
Электрической жизни поток.
Мне приятно быть проводом нервным,
Будоражить, вполсилы казня.
Не убить, но избавить от скверны
Наступивших во тьме на меня.
Всех бы гадких я высмотрел зорко,
Всех бы тусклых заставил светить,
Жаль, монтер-недотепа на зорьке
Меня снова прикрутит к сети.
Мне опять в круговой коловерти
Вольты в ваши квартиры толкать,
И опять до ближайшего ветра
Вам свобода тиранить и лгать.


* * *

Смеется хан и моет ноги в Волге,
Ликует победившая орда.
Над степью ночь. Да воронье. Да волки.
Да черная славянская беда.
Устали плети, остывают сабли.
Рабыни подоили кобылиц.
И у костров поблескивают сально
Дремотные круги монгольских лиц.
А утром – пир! И будут бубны звонки.
И за ночь стрелы соберут в колчан…
Но вдруг, завидев пыль на горизонте,
Как Паулюс, притихнет гордый хан.

* * *
Помню ночь войны. Сверчки орали.
Мне, мальцу, казалось в полусне,
Что летит над вьюгами Урала
Скатерть самобранная ко мне.
Это наша рыжая клеенка
По счастливой сказочной судьбе,
Дымовую миновав заслонку,
В избу проникала по трубе.
Керосинка, вспыхивая, гасла,
Самобранка падала у ног,
А на ней дымилась каша с маслом
И картошки полный чугунок.
И царевна – бледная, как мама,
Приглашала, лакомку, меня…
В чудо-скатерть верил я упрямо:
Не вставал, не разводил огня…
А на стеклах серый иней таял,
И на стол, где только пыль цвела,
Крыса лезла синяя, худая –
И никак взобраться не могла.

ЧУЖАЯ СЛАВА
Прикована ко мне чужая слава
И держит крепче якорной цепи.
Мой старший брат погиб под Балаклавой,
Осколок мины сердцем зацепив.

Мой средний брат сгорел в бою
под Веной,
Боезапас по танкам расстреляв.
У мамы на руках опухли вены,
Отец пришел с войны на костылях.

А наш сосед – старик, веселый плотник,
Мне втихомолку сухари совал,
До черноты прожаренные ломти
Я пряничками нежно называл.

По воскресеньям, поднимаясь в восемь,
Я в очередь вышагивал пешком,
А на меня сквозь ячеи авосек
Война глядела фронтовым пайком.

Я мамою был у смертей украден,
И при сияньи керосинной тьмы
Водил пером в оберточной тетради:
– «Мы не рабы!» – и вновь, –
«Рабы не мы!»

И я мечтал швырять в фашистов бомбы,
Бежать в атаку в рост на пулемет…
Желтеют братьев карточки в альбоме,
Их слава мне покоя не дает.

Я разделять ее не правомочен,
Мне остается только горевать.
Мой старший брат любил стихи не очень
И эти б посоветовал порвать.

Но он погиб в бою под Балаклавой.
Пришла сегодня к нам на склоне дня
Его жена – седеющая Клава –
И долго, плача, слушала меня.

* * *
Люблю уральские дымы,
Когда туманна Чусовая,
А в ней, как стрелка часовая,
Дрожит чебак, и глушь лесная
Вокруг полна зловещей тьмы!

Люблю уральские дымы,
Когда по осени сгорая,
От снега первого сырая
Ботва дымится у сарая,
А в ней печем картошку мы!

Люблю уральские дымы,
Когда метелям лес распахнут,
Когда дома блинами пахнут,
Когда мы в клуб, а девки ахнут –
Уж больно разодеты мы!

…Надену шапку и пимы,
Похлопаю по конской холке,
И к самой нежной, милой, тонкой
Помчусь, плюя на кривотолки…
Люблю уральские дымы.

* * *
Кони охожены, брага заквашена,
Льна на холсты – у соседей не брать.
Бабы на сносях. И время по-нашему:
Новые свадьбы играть.
Только не мне в этих свадьбах участвовать,
Буйную душу не тешить винцом,
Волосы с потного лба не отбрасывать,
И не хрумтеть огурцом.
Только остались мне горькие весточки,
Боль да безлюбье – зови не зови.
Не наклониться к смущенной невесточке
Для поцелуя любви.
Буйные ветры, вы снегом облепите
Камни. Осоке – чернеть в хрустале.
Грешной любви моей дикие лебеди,
Где ваш предел на земле?
Вам ли в буранах лететь, не отчаяться,
Грудью ломать ледяную кору?!
Я ли погибну, уставши печалиться?
Я ли, счастливый, умру?

ЛЫЖИ

Когда закаты жарко-рыжи
И тонут яблоки в реке,
О чем-то размышляют лыжи
На пропыленном чердаке.
И ни молочные туманы,
Ни теплых ливней частый стук,
Ни тополиный пух обманный –
Не услаждают чуткий слух.
Тоскуют лыжи о движеньи,
Когда летишь, снежком пылишь,
О дружеском расположеньи
Чужих, шуршащих рядом лыж.
Ах! Эти снежные разливы!
Не описать! Не рассказать!
Как сладко знать себя счастливой
И льдинку с варежки кусать!
Желать, но все-таки касаний
Не принимать! Не принимать!
И ласковых иносказаний
Не понимать! Не понимать!
…Но сквозь паденья и мороки
Двоих – неясно почему –
Лыжни, как римские дороги,
Приводят к слову одному.
Оно случайно и прекрасно,
Как тень двойная на снегу,
Как синий день, как шарфик красный,
Распутавшийся на бегу…
И не о нем ли грезят лыжи
Под раскаленным цинком крыш,
Когда во тьме от вишни рыжей
Ты пламень губ не отличишь?!

ТИГРЫ

Когда три раза щелкнет кнут,
Им на манеж тогда.
Они по желобу текут,
Как желтая вода.
Летят послушные в огни
Бензиновых колец,
Но помнят и тогда они
Про уссурийский лес.
Привычный цирк не поражен, –
Вполне кошачий спорт.
Но все же чуть насторожен
Служителя брандспойт.
И дрессировщица, и плеть,
И страх в глазном ядре,
И онемевший пистолет
Под курткой на бедре –
Все говорит, что это бой,
Работа нелегка.
Хозяйка в куртке голубой
Руководит. Пока!
Они пока играют с ней,
Не находя изъян,
Но помнят, что она вкусней
Бенгальских обезьян.

КАРАВАН

Когда над прохладой пустыни встает
Луны опаленная рана,
Как в древности, шагом неспешным идет
Ишак впереди каравана.

Ему наплевать на добро и на зло,
На смерть и на взрывы урана.
Ему б ячменя. Таково ремесло:
Ишак впереди каравана.

Уж так повелось, что ишачья душа
Безгрешна, как стих из Корана.
Верблюды послушны, спокоен паша –
Ишак впереди каравана.

Собьется, так – горе ему самому:
Песчаные скроют барханы.
И – новый пойдет сквозь жару и самум
Ишак впереди каравана.

За вас, борзописцы, полушки не дам.
Что ваши стихи и романы,
Когда вы в пыли по ишачьим следам
Плететесь в хвосте каравана?!

И вами, конечно, доволен паша.
И ваши безгрешны кораны.
Ваш путь обозначен. И выверен шаг:
Ишак впереди каравана.

* * *
Накатилась тучка и – укатится.
Станет вновь безоблачным жнивье.
Только чья-то молодость поплатится
За свое беспечное житье…
Были девки сватаны веселыми,
А теперь им плакать да молчать.
Были бочки славны разносолами,
Да теперь ржавеют обруча…
Знать, не полной мерой счастье черпали,
Коль ушедшей молодости жаль,
Коль в лихой душе, как пыль на зеркале,
О любви утраченной печаль.
Влажно и светло в лесной обители,
Пахнут рощи вымытым бельем.
Нас ли кто иль мы кого обидели –
Все простится: порастет быльем…
Накатилась тучка и – укатится,
Молниями чиркнет по полям…
Что же нам, бывалым, горько плачется?
Что ж ты, сердце, рвешься пополам?


* * *
Пересекая луч звезды,
Куда летишь, ночная птица?
Прикажет ли остановиться
Тебе предчувствие беды?
Зачем из дальних стран сюда
Летишь ты, землю огибая?
Здесь каждый пятый погибает,
Грудь разорвав о провода.
Здесь ружья за тобой следят
Для промысла и для забавы,
Здесь лисы щелкают зубами
И в небо с жадностью глядят.

Мне тоже мил полет ночной:
Я в высоте души не чаю,
Я чудо-крылья ощущаю,
Развернутые за спиной…
Дробинкам надо мной свистеть,
И мне – взлетать, теряя перья,
Но я по-птичьи очень верю,
Что мне удастся долететь
Туда, где выстрелы тесны,
Где птичья жизнь, как нитка рвется…
Из стаи кто-нибудь пробьется
На праздник северной весны.

* * *
В этом мире беда случайна,
Но навеки пребудет в мире
Сердце мудрых в дому печали,
А безумных в жилище пира.

Мудрость сердца в начальной песне
Мы берем с молоком и хлебом,
Между маминых двух созвездий,
Между правым соском и левым.

К счастью, глупых пути удобны,
Лишь над мудрой дорогой лучших
Звезды лермонтовски бездомны
И черны грозовые тучи.

Может, я проживу неплохо,
И пойму в этой жизни строгой
Синеглазые строки Блока,
И звезду над лесной дорогой.

Час настанет – и я отчалю.
Но навеки пребудет в мире
Сердце мудрых в дому печали,
А безумных в жилище пира.

* * *
Снег летит в распахнутые рамы.
Я курю, забросив все дела, –
Мне пришла сегодня телеграмма,
Что у друга мама умерла.

Где-то там, за тридевятым краем,
В роще, на излучине реки,
Музыка дешевая играет
И хрустят морозные венки.

И могильщик, дурковатый Семка,
«Для сугреву» к шкалику присох,
И летит по всей земле поземка,
И скребут лопаты о песок…

Если б мог сейчас прийти я к другу
И, крючки на шубе ободрав,
Смог обнять! Но между нами вьюга,
Ночь, и – пунктуальный телеграф.

Не помочь мне другу, не отчаяться
Вместе с ним у скорбного стола…
В жизни волшебство не получается,
Если наша мама умерла.

ЭЛЕГИЯ

Нынче мы с тобою, брат
Чуть навеселе.
Неохота умирать:
Так темно в земле.
Там проклятая страна –
Черный окоем.
Там ни слова, старина,
Не сказать вдвоем.
Но зато в помине нет
Пошлых болтунов,
Благо: ни тебе монет,
Ни тебе штанов.
И улыбку мудрый мир
Всем одну припас,
Будь ты на земле банкир
Или свинопас.
Полководец, шут иль хам –
Всем судьба одна,
Но поэтам лишь Хайям
Там нальет вина.